историческая литература - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: историческая литература

Логинов Святослав  -  Предтеча


Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]



     Таков был общий глас:  министр  с  новыми  правилами  не  согласится.
Ковалевский действительно, правил не принял и, в результате, был уволен  в
отставку. Новым министром стал человек заслуженный, но страшно далекий  от
нужд просвещения - адмирал  Путятин,  тот,  что  несколько  лет  назад  на
фрегате "Паллада" ездил в Японию, заключать договор.
     Однако, то ли  власть  вскружила  адмиральскую  голову,  то  ли  мало
оказалось сходства между Японией и российскими университетами,  но  только
удачи на это раз у Путятина не было.
     На следующий день после отъезда Воскресенского Соколов отправился  на
петровскую набережную, где жил Ильенков. Павла  Антоновича  он  застал  за
сочинением прошения.  Увидав  Соколова,  Ильенков  сразу  же  вышел  из-за
конторки и  быстро  заговорил,  непрерывно  поглаживая  начинающую  седеть
бородку:
     - Я тут некоторые мысли высказываю по  поводу  обязательной  платы  и
отмены стипендий. Я так полагаю, что раз  университет  столь  обнищал,  то
лучше лекции читать безмездно, но  стипендии  оставить  неприкосновенными.
Пусть мальчики учатся.
     - У вас имние доходное, - возразил Соколов, - а многие  живут  одними
лекциями. Я, например.
     - Гол, как сокол, - скаламбурил Ильенков. - Да вы не расстраивайтесь,
я об одном себе пишу. Может быть, тем, кто наверху, стыдно станет.
     - Вряд ли.
     - Как знать. И, кстати, об общих делах.  У  Кавелина  на  юридическом
адрес составляется, коллективный протест профессоров. Вы подпишите?
     - Я не профессор.
     - Не говорите. Кафедра органической химии  за  вами,  можете  считать
себя адъюнктом.
     - Да подпишу я, - недовольно сказал Соколов.
     От напоминания  Ильенкова  настроение,  и  без  того  неважно,  упало
совсем. Дело в том,  что  ожидаемое  профессорство  рассорило  Соколова  с
Дмитрием Менделеевым.
     Сначала,  когда  Менделеев  только  вернулся  из  Германии,  все  шло
отлично. Менделеев заходил в  гости,  порой  поднимая  хозяина  с  постели
(Соколов был полунощником, зато любил поспать  утром,  Менделеев  же,  как
истый сибиряк, просыпался ни свет  ни  заря),  читал  главы  "Органической
химии"  или  до  остервенения  продолжал  старый  спор   о   классификации
элементов. Возвращался он к  этой  теме  при  каждом  удобном  случае,  но
главную мысль Соколова -  о  делимости  атомов  и  превращениях  элементов
признавать не хотел, так что Соколов  изрядно  прискучил  рассуждениями  о
гипотетическом  законе,  объединяющем  все  открытые  и  еще   неизвестные
элементы. Ведь ясно, что такой закон может строиться лишь на представлении
о сложном атоме.
     Но подобные разногласия не  могли  бы  посссорить  их.  Черная  кошка
пробежала между ними из-за вакантного места на кафедре органической химии.
Конечно, Соколов, когда подавал прошение, знал, что Менделеев ищет того же
места, но ведь это не значит, что другим оно заказано. Предпочли  Соколова
- зачем  же  злиться?  Однако,  Менделеев  ужасно  обиделся,  кричал,  что
университет поступил подло, а сам Соколов - подлец первостатейный.  Добрые
люди  тотчас  донесли  об  этом  адресату,  и  теперь  уже   Соколов,   не
сдержавшись, высказал о сопернике нелицеприятное мнение.
     При следующей встрече в факультетском собрании руки друг другу они не
подали.  И  потом,   даже   когда   Менделеев   тоже   получил   ожидаемое
профессорство, отношения между ними не переходили рамок официальных.
     Дела же университетские продолжали идти своей чередой, хотя временами
казалось, что все заснуло в пыльной жаре  июльского  Петербурга.  В  такую
пороу всякий, имеющий возможность,  стремится  покинуть  столицу.  Меценат
Ильенков  и  нерасплатившийся  с  долгами  Менделеев  укатили  в  деревню.
Экстраординарный  профессор  Скобликов,  у  которого  вдруг  в   одночасье
развилась  чахотка,  поехал  умирать  в  Швейцарские  кантоны.  Вслед   за
Воскресенским собрался на морские купания и декан  факультета  Савич.  Так
получилось, что неутвержденный в новом  звании  адъюнкт-профессор  Николай
Соколов, оставшийся чуть не единственным представителем факультета,  начал
заседать в ученом совете. Там он и увидел, как забирает власть  враждебная
сила.
     Профессора изобретали проекты и адреса, протестовали  против  неумных
действий министерства, ожидали, что "вот вернутся наши  корифеи,  тогда  и
посмотрим, кто кого",  но  Соколов  знал,  что  университет  проиграл  еще
прежде, чем началась борьба. Только представить себе не мог,  во  что  эта
борьба выльется.
     Университетский совет бесконечно заседал, хотя решений не принималось
никаких, даже проректор не был избран "за отсутствием способных  исполнять
эту должность". Да и то сказаьть, по новым правилам успешно ректорствовать
сумел бы разве что оберполицмейстер.
     А тем временем в Петербург стекались студенты: возбужденные и заранее
настроенные на неповиновение. Никто из них еще не знал новых  правил,  тем
больше места оставалось слухам и мрачным фантазиям.
     Соколов глядел и не мог узнать собственных  учеников.  Всего  полгода
назад они  были  такими  разными:  аккуратист  Меншуткин,  он  никогда  не
возражал  лектору,  но  обязательно  проверял  услышанное  в  собственной,
обборудованной на папины деньги лаборатории;  лицеист  Михаэлис,  блестяще
отвечавший на экзаменах и едва  ли  не  разработавший  собственную  теорию
паев; вспыльчивый и неустойчивый во мнениях  Тимирязев,  который  однажджы
ночью прибежал к Соколову и долго объяснял очумевшему со  сна  наставнику,
что разочаровался в Пастере (ушел же он с полным убеждением, что Пастер  -
великий человек, а опыты Пуше - поставлены нечисто. Что же касается статьи
Писарева,  повергшей  его  в  такие   сомненния,   то   филологам   вообще
противопоказано соваться в науку). Даже те из  студентов,  кто  прежде  не
выделялся в аудиториях, не рвался в профессорскую, а  на  экзаменах  путал
серный эфир с мировым и полагал, будто гликоли образуются через  окисление
спиртов, даже среди этой массы всякий прежде имел свою физиономию.  Теперь
студенчество уподобилось  взошедшему  на  позиции  батальону  -  в  каждом
преобладало желание драться, все личное, особенное, отошло на задний план.
Их состояние живо напоминало Соколову  сорок  восьмой  год,  баррикады  во
Франкфурте.  А  ведь  они,  эти  юноши,  которых  он  успел  полюбить,  не
догадываются, какая механически-неотвратимая сила движется на них.
     Николаю Николаевичу было страшно, и он, по мере  сил,  пытался  стать
между непокорной молодежью и министерской машиной. Чувствуя  себя  неумным
обманщиком, он уговаривал пришедших к нему студентов:
     - Господа, ради чего кавардак?  Что  вам  надо?  Корпорации,  цветные
околыши, ботфорты и дуэльные шрамы на мордах,  как  у  дерптских  дураков?
Право, не стоит, средневековые бирюльки  хороши  для  немцев,  на  русской
почве они смешны. Кассу  и  сборник  мы  отстояли,  а  там,  даст  бог,  и
обязательный взнос отменят.  К  профессорам,  заслуженным  людям,  наверху
прислушиваются, а несвоевременные волнения могут  все  испортить.  Были  в
марте беспорядки, и нате, вместо Ковалевского -  Путятин.  Хоть  теперь-то
образумьтесь.
     - Мы люди, Николай Николаевич, - ответил за всех Михаил Покровский. -
В каждом душа живая болит.
     Но если  в  результате  этих  бесед  кое-кто  среди  студентов  начал
сторониться Соколова, то еще меньше понимания встретил он среди  своих  же
товарищей.
     - Утрясется все, -  хладнокровно  отвечал  на  соколовские  сетования
Воскресенский. - Студенты побесятся, власти их побьют, а  там  и  разумный
голос слышен станет.
     - Небольшое кровопускание полезно слишком полнокровным организмам,  -
вторил ему Эмилий Христианович Ленц. -  Пусть  останутся  только  те,  кто
любит порядок, так будет хорошо и для науки, и для порядка.
     Но Соколов-то понимал, что первой  жертвой  "порядка"  станет  именно
наука, ведь самые  талантливые  юноши  всегда  самые  горячие  и,  значит,
первыми попадают под секиру.
     Неуютно жить либералу в такое время.  На  факультете  Соколов  быстро
прослыл красным, один Менделеев разделял, кажется, его  точку  зрения,  но
Соколов   не   мог   простить   обвинений   в   бесчестности,   так    что
враги-единомышленники едва раскланивались при встречах.
     В воскресенье семнадцатого сентября, хотя ни распечатанных правил, ни
матрикул никто еще в глаза не видел, были открыты учебные курсы.  И  сразу
сгустившаяся гремучая атмосфера разразилась взрывом.
     Первые четыре дня власти делали вид, что  не  замечают  сходок  и  не
слышат шума. Потом было приказано запирать пустые аудитории. Тогда-то,  во
время очередной сходки и  оказались  выломаны  двери  актового  зала,  что
послужило  прекрасным  casus  belli.  Университет   был   закрыт,   лекции
прекращены.
     Соколов ожидал исключений, даже арестов, но  не  думал,  что  министр
сразу пойдет на закрытие университета. Как всегда в  минуту  растерянности
Соколов  бросился  к  Энгельгардту.  В  младщем  товарище  он   чувствовал
основательную уверенность, позволяющую твердо стоять на ногах, в то время,
как сам Соколов терял опору.
     Но Саши дома не оказалось. Анна Николаевна, похудевшая и  подурневшая
от третьей к ряду беременности, проводила Соколова  в  свой  кабинет.  Это
действительно  был  рабочий  кабинет,  в   котором   главенствовал   стол,
заваленный бумагами. Анна Николаевна начинала приобретать известность  как
переводчик и детский беллетрист.
     - Удачно вы пришли, - говорила  Анна  Николаевна,  -  выручили  меня.
Устала, право, сил нет, а если бы не вы, то так и сидела бы за работой.  Я
ведь с храбрых глаз взялась Рабле переводить.
     - Груб он, говорят, - сказал Соколов, чтобы поддержать беседу.
     -  Верно,  груб.  Местами  читать  стыдно,  не  то  что   переводить.
Приходится пропуски делать. А я-то полагала себя дамой эмансипированной. А
как совсем невмоготу становится,  то  я  за  Руссо  берусь  -  "Эмиль  или
воспитание". Каково?
     - Если так непристойно,  то  может  и  делать  не  стоит?  -  спросил
Соколов.
     - Наверное стоит! - с жаром воскликнула Анна  Николаевна.  -  Это  же
такая критика! Триста лет прошло, а она как на нас писана. И Саша  говорит
- надо переводить.
     - Я  ведь  к  нему  пришел,  -  сказал  Соколов,  -  об  университете
поговорить.
     - А он у Петра Лавровича. Зачастил к нему  последнее  время.  -  Анна
Николаевна прижала руки к груди, и Соколов вдруг понял, что ее деловой тон
и  уверенность  напускные,  а  на  самом  деле   она   устала   и   боится
неизвестности. - Сказал на военный совет, - продолжила  она.  -  Шутил,  а
я-то знаю, что правда. В университете завтра большой шум будет.
     - Там нынче каждый день шум, - усмехнулся Соколов.
     - Ведь войско  вызвано,  стрелять  начнут,  а  он  -  там!..  -  Анну
Николаевну словно прорвало, от былого спокойствия не осталось и следа.
     - Успокойтесь, ради бога! - перепугался Соколов. - Какая стрельба? Не
мужики  соберутся  -  студенты,  дворян  половина!  К  тому  же,  Саша   к
университету отношения не имеет. Вольнослушатель!
     - Он туда пойдет, - не слыша, продолжала Анна Николаевна, -  я  знаю.
Господи, лишь бы его не убили!
     Анна Николаевна! - громко сказал Соколов. - Прошу, успокойтесь. Никто
его не убьет. А в университет я завтра и сам пойду. И увидите - ничего  не
будет.
     Утром Соколов поднялся необычно рано и поспешил на Васильевский.  Еще
с моста он заметил возбужденную толпу около здания двенадцати коллегий. На
набережной была выстроена университетская полиция и пожарная команда.
     В здание Соколова пустили беспрепятственно. В профессорской он  нашел
Воскресенского и  Андрея  Бекетова.  Они  стояли  у  окна  и  смотрели  на
собирающихся студентов. Соколов подошел, стал рядом.
     - Вот ведь, Александр Абрамович, - сказал он, - дело-то не утряслось.
     -  Кто  мог  подумать,  что  министр  окажется   таким   дураком?   -
Воскресенский говорил непривычно резко, всегдашнее благодушное спокойствие
изменило ему. - С японцами он как-то договаривался, а здесь не может...
     - Открыл для  России  Японию  и  закрыл  университеты,  -  проговорил
Бекетов.
     - А студенты тоже  хороши,  черт  знает  чего  требуют!  -  продолжал
Воскресенский. - На свою голову кличут.
     Во дворе скопилась уже целая толпа.  Кто-то  попытался  забраться  на
саженную поленицу дров, сложенную у кирпичной стены Же-де-Пом, но сорвался
вниз. Затем по воздуху на руках передали лестницу, оставшуюся от маляров -
импровизированная трибуна готова, первый оратор полез наверх. Говорить  он
начал еще стоя на ступеньке и держась рукой за верхнюю перекладину.
     "Михаэлис! - узнал Соколов. - Что же они делают, несчастные, ведь это
верный арест, исключение из университета, гибель еще не начавшейся научной
карьеры. Останавливать их поздно и подло, спасти - невозможно.
     - Идемте к ним, - сказал Соколов Бекетову.
     В шинельной, неожиданно пустынной по сравнению с бурлящим двором, они
встретили Менделеева. Вид его был еще  растрепанней  обыкновенного,  глаза
блуждали.
     - Куда вы? - крикнул он. - Сейчас нельзя  уходить,  надо  доказывать,
нравственное влияние употребить, а вы, право...
     - Нравственность ныне исправляют  штыком  и  картечью,  -  мстительно
рассмеялся Соколов, - их влияние действеннее нашего.
     Менделеев издал негодующий возглас и скрылся в профессорской.
     Хотя казалось, что двор забит битком, под арками оставалось  довольно
места.  Студенты  теснились  ближе  к  поленице,  стояли  тихо,  так   что
выступающих было слышно отлично.
     -  Главное  -  держаться  вместе,  не  дать  шпионам  и  аристократам
расколоть нас! - кричал сверху студент-математик Эдмунд Дзержинский, -  мы
должны быть заодно: русский  и  поляк,  бедный  и  богатый.  Только  тогда
победа!
     К  инвалидной  команде  на  набережной  прибавилась  стрелковая  рота
Финляндского  полка.  Солдаты  были  растеряны,  частокол  штыков  неровно
колебался. Несколько полицейских чинов, пеших и верхами, курсировали между
шеренгами солдат и беспокойной толпой.
     - Господа, расходитесь! - безрезультатно взывали они.
     Полицейским призывам никто не внимал,  в  толпе  открыто  смеялись  в
ответ.
     - Господа, лишние удаляйтесь!
     - Полиция лишняя!
     Соколов обернулся на знакомый  голос  и  увидел  Энгельгардта.  Перед
Александром стоял  толстый  полицейский  полковник.  Это  на  его  реплику
ответил Энгельгардт, и  теперь  полицмейстер  медленно  наливался  лиловой
краской.
     - Господин пороучик! -  прохрипел  он.  -  Вы  арестованы!  Вахмистр,
задержите господина поручика!
     От шеренги отделились двое  солдат,  нерешительно  двинулись  вперед.
Соколов рванулся было на выручку товарища, но его помощь не  понадобилась.
Александр Энгельгардт, положив ладонь на рукоять сабли, громко спросил:
     - С каких это пор армейцы подчиняются городовым?
     Солдаты стали с двух сторон от Энгельгардта.  Вид  у  них  был  самый
несчастный.
     - Кру-гом! - резко скомандовал Энгельгардт. - На место шагом - арш!
     С просветлевшими  лицами  рядовые  вернулись  в  строй.  Полицмейстер
отвернулся, делая вид, что ничего не заметил.  Энгельгардт,  натолкнувшись
взглядом на бледное лицо Соколова, задорно подмигнул ему: "нас,  мол,  так
просто не возьмешь!".
     - Зачем ты  здесь?  -  переводя  дыхание,  спросил  Соколов.  -  Анна
Николаевна дома волнуется...
     - Аннушка у меня молодец, - ответил Энгельгардт. - Она все  понимает,
а что волнуется, так фортуна офицерской жены такова.
     - И все-таки, лучше уйти.
     - Нет. Без нас студентов могут попросту перестрелять,  а  в  офицеров
солдаты стрелять не  посмеют.  Поэтому  мы  здесь,  и  вольнослушатели,  и
хирурги, и просто те, у кого совесть не спит.
     Только сейчас Соколов заметил, как  много  среди  студентов  людей  в
военной форме. Сегодня даже ярые сторонники цивильного пришли в отмененных
новыми правилами мундирах с синими обшлагами, и потому в  толпе  не  сразу
были  заметны  слушатели  Военно-хирургической  Академии  и  офицеры  всех
военных и полувоенных ведомств. Но их было очень много. И даже на  красную
лестницу неожиданно для  Соколова  поднялась  знакомая  фигура  полковника
Петра Лаврова. Лавров сорвал с рыжих волос фуражку, взмахнул ею и,  вместо
привычного "господа!" - рубанул воздух простонародным,  лишь  у  солдат  и
мастеровых принятым: "Товарищи!.."
     В центре сходки произошло  движение,  головы  повернулись  в  сторону
университетских  дверей.  Быстро  образовалось   свободное   пространство,
посреди которого стоял инспектор студентов Фицтум фон  Экстед.  Он  что-то
неслышно говорил. Потом ушел в здание.
     Среди студентов, постепенно нарастая, поднялся шум.
     - Сами пойдем, раз так! - загудели голоса. - На Колокольную!
     К Соколову протолкался Николай Меншуткин.
     - И вы с нами! - радостно крикнул он. - Слыхали, попечитель  Филипсон
с нами говорить не пожелал - уехал, так мы решили идти к нему домой.
     - Куда вы пойдете? - с тоской сказал  Соколов.  -  Войско  же.  Здесь
полиции власти нет, а за ограду выйдете - силу применят.
     - ...только вам лучше с нами не ходить, - продолжал Меншуткин. -  Это
дело чисто студенческое, нам его и решать, а вы зря пострадать можете.
     Соколов обессиленно прислонился к стене.
     Рядом с его головой трепыхалась на ветру плохоприклеенная прокламация
- их в  последнее  время  много  появилось  в  растревоженном  Петербурге:
"Правительство бросило нам перчатку, теперь посмотрим,  сколько  наберется
рыцарей, чтобы поднять ее. На словах их очень много, куда ни обернешься  -
везде красные, только как бы нам не пришлось краснеть на них... теперь нам
запрещают решительно все, позволяют нам скромно сидеть на скамьях, слушать
цензированные страхом лекции, вести себя прилично, как следует в классе, и
требуют не рассуждать, слышите ли - не рассужджать!.."
     А ведь это, пожалуй,  и  есть  главное.  Даже  злосчастные  пятьдесят
рублей, отнимающие у половины студентов всякую возможность  учиться,  бьют
не так больно, как полное бесправие и мелочное регламентирование,  душащее
всех. Потому и выступили все, хотя многим не страшны ни жесткие  экзамены,
ни плата, хотя бы и вдвое  больше  нынешней.  Семья  Михаэлиса,  например,
вполне обеспечена, отец Меншуткина - богатый  купец,  а  один  из  главных
сегодняшних коноводов - коммунист  Утин,  так  и  вовсе  миллионер  -  сын
известного откупщика.
     Утин кончил свою речь, и тут  же,  как  по  команде,  студенты  через
калитку в чугунной ограде потекли на набережную, образуя длинную  колонну.
Несколько распорядителей бегало вдоль  колонны,  выравнивая  ее.  Во  всем
чувствовался продуманный порядок и отличная подготовка. Верно  и  в  самом
деле демонстрация была решена заранее.
     Мимо Соколова молодежь проходила беспорядочной массой, но  очутившись
на  набережной,  студенты  мгновенно  выстраивались  в  шеренги  по  шесть
человек.  Вольнослушатели  шли  вместе  со  всеми.  Солдаты,  пожарные   и
будочники покорно расступились, пропуская шествие.
     Соколов сам не заметил, как тоже очутился на  набережной.  Здесь  его
перехватили Бекетов и Бейльштейн.
     - Профессорам не должно идти  через  мост,  -  рассудительно  говорил
Бейльштейн. - Могут подумать, что вы ведете их. Надо взять лодку.
     Они спустились к яличной перправе.  Перевозчик  -  сильный  бородатый
мужик - погнал лодку вдоль моста. Дворцовый мост с  растянувшейся  во  всю
его длину колонной являл зрелище прежде не виданное в столице.
     Соколов устроился на корме. Несмотря на теплый, даже жаркий солнечный
день, его знобило. Соколов вспомнил прошлогоднюю простуду и  пожалел,  что
не захватил теплый сюртук.
     Немного сзади, на втором ялике пересекал реку  Менделеев.  Он,  мешая
работе гребца, ютился на самом носу лодки, словно хотел скорее  достигнуть
другого берега. Соколов отвернулся.
     - Бунтуют баричи! -  неожиданно  громко  произнес  перевозчик.  -  Не
иначе, к царю идут, отмены мужицкой воли просить.
     - Ошибаешься, любезный, - поправил  Бейльштейн.  -  Господа  студенты
идут  к  собственному  своему  начальству,  просить  о  делах   никак   не
относящихся до крестьянского вопроса.
     - Все одно, толку не будет. Барский бунт дважды глуп, - гребец  налег
на весла, мутная невская вода забурлила вокруг бортов.
     На Адмиравлтейскую сторону  они  добрались  одновременно  с  неспешно
шествующей манифестацией.  Студенты  заняли  весь  северный  тротуар,  шли
медленно и торожественно, словно  ожидая  чего-то.  Сочувствующие  и  иная
публика двигались по противоположной стороне. Середину проспекта  занимали
жандармы. В таком виде процессия прошла почти весь Невский и  свернула  на
Владимирскую.
     - Дальше, пожалуй, идти не стоит, - сказал Бекетов. - На  Клоколькной
будет давка, да и попечителя  дома  нет.  Все  это  знают,  однако,  идут.
Спектакль!
     - Предлагаю переждать, -  проговорил  Бейльштейн,  указав  на  резной
балкон трактира Палкина. - Кстати, Дмитрий Иванович уже там.
     - Я не пойду, - сказал Соколов. - Нездоровится что-то, а сегодня  еще
ученый совет.
     Соколов  пошел  по  направлению  к  Адмиралтейству.   Навстречу   ему
пронеслась  пролетка,  в  которой  сидел  сообразивший,  что  он  наделал,
попечитель учебного округа генерал Филипсон.
     Ежеминутно Соколов ожидал сзади выстрелов, барабанной дроби,  криков,
но все было тихо. Наконец, нервы не  выдержали,  Соколов  повернул  назад.
Едва  он  миновал  лавки  Гостиного  двора,  как   увидел   возвращающуюся
процессию. Студенты шли в том же порядке,  но  впереди  колонны,  неся  на
черном шелковом платке раненую руку, шагал попечитель,  сдавшийся  в  плен
собственным студентам. Два тщедушных, детского вида  студента-грузина  шли
по сторонам от генерала. В том, что боевого генерала,  покорителя  Абхазии
конвоируют горцы, чувствовалась злая насмешка.
     Соколов облегченно вздохнул - расправы не будет.
     В скором времени его догнал напившийся  чаю  и  вполне  успокоившийся
Бекетов.
     Все-таки, Филипсон умница, не допустил до беды, - сказал он. - Сейчас
студенты вернутся в университет, а там и разойдутся. Только надо их на это
умненько направить.
     Однако, возле университета не было заметно  никаких  признаков  того,
что толпа собирается расходиться. Филипсон в зале совета вел переговоры со
студенческими депутатами, остальные студенты  продолжали  митинговать,  но
уже не во дворе, а на ступенях парадного крыльца.  Ничего  нового  ораторы
сказать не могли и говорили больше для того, чтобы выждать время.
     Двустворчатые двери распахнулись, появилась тройка  депутатов.  Сразу
наступила тишина.
     - Господа! -  громко  крикнул  Евгений  Михаэлис.  -  Мы  говорили  с
попечителем, и он  просил  передать  вам,  что  не  имеет  права  отменить
матрикулы. Его превосходительство  обещал  однако,  поставить  министра  в
известность о наших претензиях. Полагаю, необходимо  дать  ему  для  этого
время. Что же касается прочего, то библиотека откроется завтра,  а  лекции
возобновятся второго октября. Кроме того, его высокородие оберполицмейстер
Паткуль дал нам честное слово, что никто из депутатов и участников  сходок
не будет задержан, если все мы сейчас разойдемся.
     Михаэлису ответили рукоплесканиями, и тут же студенты, разбившись  на
группы, начали расходиться. Толпа растаяла.
     - Пронесло, господи, пронесло, - непрерывно повторял Бекетов.
     Соколов молчал,  но  и  он  чувствовал,  как  радость  теплой  волной
плещется в груди.
     На факультетском собрании  профессора  дружно  хвалили  попечителя  и
ругали министра. Ближе к вечеру состоялся ученый совет. На совете выступил
генерал Филипсон. С  профессорами  он  говорил  совершенно  иначе,  чем  с
непокорными студентами. Все требования сходки решительно  отверг,  заявив,
что после случившегося правительство не  уступит  ни  на  иоту.  матрикулы
должны быть введены немедленно, тот  же,  кто  их  не  возьмет,  будет  из
университета исключен.
     Ночью по спящему Петербургу разъезжали глухие полицейские кареты.  По
приказу честного оберполицмейстера Паткуля хватали студентов. Первыми были
арестованы депутаты.
     Через день аресты повторились. На этот раз брали не только студентов,
но и  вольнослушаьеелй  и  даже  вовсе  посторонних.  Список  арестованных
открывало   имя   поручика   Санкт-Петербургского   арсенала    Александра
Энгельгардта.
     Странная осень стояла в Петербурге:  солнечная,  теплая,  удивительно
тихая. Бури бушевали  лишь  в  общественной  жизни.  Университет  пребывал
закрытым, швейцарская и  огромный  вестибюль  напоминали  военный  лагерь,
вооруженные караулы оставались  там  даже  на  ночь.  Студенческие  сходки
собирались с регулярным постоянством, с такой же неотвратимостью  являлась
полиция и войска, аресты происходили  уже  среди  бела  дня.  Будочники  и
солдаты,  остервенясь,  начинали  пускать  в   ход   шашки   и   приклады.
Арестованные исчислялись сотнями, и какой-то  мрачный  шутник  написал  на
петропавловских воротах новую вывеску: "Петербургский университет".
     Преподаватели же  находились  в  бездействии.  Исполнять  жандармские
функции они не хотели, а ничего другого  делать  не  могли.  В  это  время
Соколов  сблизился  с  профессорами  филологами  и  юристами,  большинство
которых  было  настроено  либерально.  Особенно   сошелся   с   Владимиром
Спасовичем, с которым был дружен еще в студенческие годы. Но и либеральная
профессура ничего поделать не могла.  Оставалось  только  беспокоиться  за
друзей, знакомых и учеников, попавших в крепость, и ждать конца событий.
     Более всего Соколова тревожила участь Энгельгардта.  Его  обвиняли  в
неисполнениии приказа полковника  Золотницкого,  а  это  грозило  молодому
офицеру трибуналом.
     Неожиданно спокойно приняла удар Анна Николаевна. Когда взволнованный
Соколов прибежал к ней, она сказала лишь:
     - Я знала заранее, что так будет.  Но  раз  Саша  пошел  на  это,  то
значит, так надо.
     Военный суд при  Петербургском  ордонанс-гаузе  признал  Энгельгардта
виновным в нарушении  воинской  дисциплины,  но  от  наказания  освободил.
Сказалась давняя нелюбовь армейцев к жандармам. Энгельгардт  был  встречен
на воле как герой. Ожидали, что  его  освобождение  станет  первым  звеном
длинной  цепи.  Говорили,  что  сам  государь,   отдыхающий   в   Ливадии,
заинтересовался университетским делом и держит руку  студентов.  Говорили,
впрочем, и обратное.
     А пока готовилось хотя  и  запоздалое  открытие  университета.  Вновь
профессора пытались отстоять alma mater, доказать  попечителю,  что  нынче
приходится выбирать: либо университет без  матрикул,  либо  матрикулы  без
университета. Но и сейчас ни попечитель, ни министр не стали их слушать. В
газетах появилось объявление, что те из студентов,  кто  хочет  продолжать
образование, должны подать в канцелярию прошение о выдаче им матрикул.  Из
полутора тысяч подали прошение пятьсот человек.
     Университет был открыт одиннадцатого октября. В этот  день,  согласно
давно составленному расписанию, Соколов должен был читать  третьему  курсу
химию кислородных соединений.
     Как всегда университет был  осажден  студентами,  а  полиция  держала
оборону, пропуская через  калитку  в  железных  воротах  только  тех,  кто
предъявлял матрикул. Студенты, занявшие весь Биржевой сквер, стояли молча,
никто не уговаривал проходивших в калитку, их просто  не  замечали.  Но  и
среди матрикулистов покорных  было  немного.  Большинство,  оказавшись  во
дворе, тут же демонстративно  рвали  матрикулы  и  пытались  идти  дальше.
Сторожа останавливали их и выводили на улицу.
     Студенты расступились перед Соколовым, он прошел мимо них, как сквозь
строй. В пустом вистибюле швейцар с поклоном принял шинель, Соколов прошел
в аудиторию. На его лекцию пришло три человека. С каменным  лицом  Николай
Николаевич подошел к кафедре.
     - Темой сегодняшнего занятия является...
     А во дворе тем временем события развивались  своим  чередом.  Явились
финляндцы и преображенцы; ворота, только что затворенные перед рвущимися в
университет юношами неожиданно распахнулись, и студентов погнали  во  двор
силой. Взяли, впрочем, немногих  -  чуть  больше  ста  человек.  Но  когда
арестованных,  переписав,  повели  со  двора,  конвоиры   были   атакованы
оставшимися на свободе.
     - Все виноваты! - кричали они. - Ведите и нас в крепость!
     Ошеломленные   солдаты   схватились   за   оружие.   Дело   вышло   с
окровавлением. Шестеро универсантов  были  серьезно  ранены,  но  еще  сто
трицать   человек   прорвалось   в   круг.   Всех,   и   арестованных    и
самоарестовавшихся отвезли в Петропавловку, а затем, поскольку темница  не
могла  вместить  всех,  взятых  за  последний  месяц,  их  переправили   в
матросские казармы Крондштадта.
     Когда Соколов, окончив лекции, вышел на  улицу,  там  уже  никого  не
было,  только  ветер  нес  по  брусчатке  обрывки  матрикул,  да  валялась
растоптанная голубая фуражка.
     С этого времени на Биржевой площади больше  не  было  противузаконных
собраний. Слишком много народа оказалось в Петропавловских казематах или в
Крондштадте. Там продолжались митинги и сходки, там был университет.
     Учрежденье же на Васильевском острове производило унылое впечатление.
Хотя в списках числилось еще более трехсот студентов,  в  действительности
на занятия ходили меньше полусотни. Университет умирал. С середины  ноября
те из преподавателей, кто не мог мириться ни с поруганием университета, ни
с  собственной  двусмысленной  ролью,  начали   уходить   из   разоренного
рассадника  наук.  Ушли  молодые  историки,  юристы,  филологи:  Спасович,
Кавелин, Пыпин, Стасюлевич, Утин, Андреевский. На  естественном  отделении
физико-математического факультета  в  отсатвку  подали  адъюнкт-профессора
Ильенков и Соколов.

     * * *

     Ночь была на изломе.
     Луна уже не казалась яркой, но и тени не  чернели  так  беспросветно.
Неясная предутренняя серость пропитывала мир.  Из  окна  потянуло  влажной
прохладой.
     Соколов поднялся, прикрыл окно, потом зажег газ. Яркий  свет  ослепил
его, за окном мгновенно сгустилась тьма. Соколов надвинул на рожок абажур,
присел к столу, начал перебирать бумаги. Руки снова нервно дрожали,  и  не
было сил остановить дрожь. Удушающая слабость неестественно  сочеталась  с
сильнейшим нервным возбуждением, требующим непрерывной деятельности.
     Соколов открыл в конторке секретный ящик, достал почку бумаг.  Сверху
лежал  черновик  его  прошения  на  имя   директора   института:   "Полное
расстройство здоровья  не  позволяет  мне  исполнять  мои  обязанности  по
службе. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство представить  об
увольнении меня в отставку по неизлечимой болезни."
     Он написал прошение девять дней назад, когда ему было особенно плохо.
Казалось, подписывая его, он хоронит себя заживо, и на словах "представить
об увольнении  меня  в  отставку"  рука  его  споткнулась,  перо  брызнуло
россыпью мелких клякс, и Соколов, всегда педантичный и аккуратный, не стал
переписывать бумагу наново. Не все ли теперь равно...
     Но ничего, он еще выкарабкается, пятнадцать лет назад он тоже  думал,
что отставка - навсегда. И оснований тому было не меньше. Из Ливадии,  где
отдыхал царь-освободитель,  прискакал  нарочный  флигель-адьютант.  Сказки
будто государь держит руку студентов, рассеялись как дым. Университет  был
еще раз закрыт, зачинщики беспорядков - наказаны. Двое студентов: Михаэлис
и Ген, высланы в отдаленные области Российской империи, трое - в места  не
столь  отдаленные.  Тридцать  два  наиболее  активных  участников   сходок
исключены из университета, еще сто девяносто два  человека  оставлены  под
надзором полиции. Как и предвидел  Соколов,  среди  исключенных  оказались
самые яркие и талантливые его  ученики:  Покровский,  Тимирязев,  Фамицын,
Меншуткин - все.
     Одновременно была изъявлена  царская  воля  и  в  отношении  мятежных
офицеров. Всех наказать не было возможности, поэтому  ограничились  только
теми, кто дежурил около Тучкова и дворцового мостов, направляя офицеров на
сходку, и распорядителем, встречавшим их там. Прапорщик Штранден, поручики
Семевский и  Энгельгардт  вновь  предстали  перед  судом.  Повинуясь  воле
августейшего   брата,   генералфельдцейхмейстер   великий   князь   Михаил
Николаевич  приказал  содержать  поручика  Энгельгардта  на  гауптвахте  в
течение двух недель.
     Не так вроде бы и велико наказание, но штраф наложен самим  царем,  а
это значит, что никогда не быть поручику штабс-капитаном, не иметь наград,
сколь бы храбр ни был,  и  не  видать  повышения  жалования,  несмотря  на
радение по службе.
     - Плевать! - так Энгельгардт ответил на  соболезнования  Соколова.  -
Обожду годик, и ежели государь штраф не смимет, то в отставку  уйду.  Одно
обидно, - Александр рассмеялся, - орденок, Станислава, отняли, а  тридцать
рублей, что при награждении удерживают, назад не вернули. Скоты!
     Этот разговор  происходил  в  новой  лаборатории  университета,  куда
Энгельгардт,  беспокоясь  о  прерванных  опытах,  прибежал   сразу   после
освобождения.  После  потери   публичной   либоратории,   это   оставалось
единственное место, где они могли работать. Соколов,  до  своей  отставки,
чуть  не  жил  в  комнатах,  куда  было  стащено  имущество  с   Галерной,
Энгельгардт специально оформился вольнослушателем, чтобы иметь возможность
работать.  Хотя  университет  был  закрыт,  но  Соколов,  пользуясь  своим
положением, продолжал посещать лабораторию и проводил  туда  Энгельгардта.
Как  повернутся  дела  после  отставки  Соколова,  они   предпочитали   не
загадывать.
     - Ладно, - сказал Энгельгардт, - хватит  обо  мне.  Лучше  скажи,  ты
читал, что Бутлеров-то наш в Шпейере учудил?
     - Читал, - ответил Соколов.
     - Но каков молодец! Вот уж от кого не ожидал!
     - Болтун он, - неохотно сказал Соколов. - Старые гробы новой  краской
вапит. Жерара не понял и возвращается назад к Берцелиусу. Не верю я ему.
     - Ну, брат, - Энгельгардт был озадачен.  -  Тут  положительный  закон
открыт,  а  он  мне  о  Берцелиусе  толкует!  Бутлеров  свои  формулы   не
выдумывает, а доказывает строение молекулы, причем  доказывает  именно  по
Жерару, используя различия химических свойств.
     - А конкретно? - подзадорил Соколов.
     -  Конкретно  -  воьми  хлористый  метилен  и  соляную   кислоту!   -
Энгельгардт с грохотом поставил перед Соколовым две  темных  бутыли.  -  В
кислоте водород соединен с хлором, это ты принзнаешь?
     - Положим, - сказал Соколов, отдвигая бутыли от края.
     - В метилене свойства  водорода  и  хлора  совсем  не  такие,  как  в
хлористом водороде. Значит, между ними прямой связи  нет,  иначе  было  бы
сходство и в свойствах. Логично? Элементы не связаны  друг  с  другом,  но
находятся в общей молекуле. Значит связаны с кем? - с угольным  атомом!  К
тому же, свойства хлора и водорода  в  хлороформе,  хлористом  метилене  и
хлорметиле почти идентичны. Или ты скажешь - это гомологический ряд?  Нет,
просто последовательное замещение при одной структуре.
     - Для простых молекул, - тихо сказал Соколов, - можно придумать и  не
такое. Прежние теории тоже  хорошо  объясняли  простое.  Посмотри,  с  чем
работает Бутлеров. Простейшие гомологи, единообразные функции. О  них  что
ни скажи - все ладно будет.
     - Ох, Николай! - Энгельгардт сел, обхватив голову руками.  -  Вот  уж
действительно,  нет  пророка  в  своем  отечестве.  Кому   как   не   тебе
Бутлеровскую теорию принять. Ты же при Бутлерове как бы Иоанн Предтеча.
     - Осанну вопиять не привык, - сухо возразил Соколов, - и своих заслуг
перед господинов Бутлеровым не вижу.
     - А  кто  глицериновую  кислоту  открыл  и  исследовал?  Ты  же  этим
исследованием  Жерару  смертельную  критику  сделал.  Кто   показал,   что
металличность  и  металептичность  водорода  относительны  и  определяются
функциями молекулы? Твоя работа -  ключ  к  теории  строения.  Помнишь,  в
прошлом году Бутлеров был в Петербурге?
     - Я болел тогда и к Зинину не заходил, - вставил Соколов.
     - А я был. И знаешь как Николай Николаевич с Александром Михайловичем
время проводили? Они над нашим журналом сидели,  -  Энгельгардт  сорвал  с
полки журнал, - над твоей статьей. В прошлый  приезд  Зинин  Бутлерову  на
теорию типов указал, а в это на твою критику. У Бутлерова глаз свежий, вот
он и сделал  выводы,  которые  ты,  как  верный  ученик  Жерара,  заметить
побоялся. Разные функции - значит и разные структуры!
     -  Не  нахожу  здесь  причин  утверждать,  что  спиртовой,   частично
металлизированный водород связан с кислородом непосредственно, а  с  углем
опосредствованно, как то полагает Бутлеров.
     - Почему? - Энгелдьгардт  вскочил  и  снова  забегал  по  комнате.  -
Неметаллические функции у водорода в метане, там-то он связан с углеродом,
больше не с кем. Частично металлизированный водород в  карбиноле.  Значит,
спиртовая связь: с углеродом через кислород.
     - У полностью металлической функции тоже связь через кислород? В  чем
тогда разница между спиртом и уксусом?
     - Там два пая кислорода, - неуверенно сказал Энгельгардт.
     - То есть, одноосновный водород  связан  враз  с  двумя  кислородными
частицами? И углерод, кстати, выходит трехосновным. Вот к  чему  мы  можем
прийти, если некритически примем гипотезу Бутлерова.
     Энгельгардт вернулся за стол, ухватил за горлышко  одну  из  бутылей,
накренил ее на ребро, начал катать по столу кругами. Соколов молча  следил
за его манипуляциями.
     - Верно я не все понял, -  обиженно  произнес  Энгельгардт,  -  но  я
нутром чувствую, что эта та самая рациональная  теория,  которой  все  так
ждут.
     - Я вижу одно, - Соклов положил ладонь на том журнала, - до  сих  пор
все окончательные теории являлись для науки тормозом. Я повторю  вслед  за
Ньютоном: "Гипотез не измышляю". Еще недавно, Саша, ты тоже  придерживался
этого правила.
     - У тебя такой вид, - сказал Энгельгардт, - словно  ты  клянешься  на
библии. Не сотвори себе кумира, даже если это сам Жерар.
     Соколов сердито выпрямился.
     - Жэерар заслужил! - выкрикнул он. - А ты!.. А  ты  сейчас  разобьешь
бутыль с метиленом и отравишь воздух, хотя сам  хотел  работать.  У  меня,
кстати, тоже дела, - Соколов ткнул  в  сторону  тяжелого  эксикатора,  где
сохла на листах пропускной бумаги молочнокислая известь.
     - Молчу! - возгласил Энгельгардт, и  вскоре  они  как  ни  в  чем  ни
бывало, работали.
     Хотя каждый из друзей остался при своем мнениии,  но  Соколов  видел,
что теория Бутлерова  выгодно  отличается  от  большинства  рассуждений  о
строении молекул.  Теорию  водорода,  которую  разрабатывал  Соколов,  она
частью включала в  себя,  частью  же  -  отвергала.  Соколов  предсказывал
существование некоторых веществ - спиртов и альдегидов, которые,  согласно
Бутлерову, существовать не могли. Их-то он и пытался получить.
     Соколов работал упорно, хотя здоровье ухудшалось  с  каждым  днем,  и
лишенная  вытяжки  лаборатория  немало  тому  способствовала.  Один  катар
следовал за другим, в конце концов острое  воспаление  горла  свалило  его
преждже, чем исследование было завершено.
     Но раньше разрешился вопрос с отставкой. С профеоорами  правительство
ссориться не решилось, так что отставка мало повлияла  на  его  положение.
Собственно, ее как таковой и не было, Соколов  перешел  в  фотографическое
отделение Военно-топографического бюро, где успел изучить новое  искусство
фотографирования, а затем, когда создалась временная  комиссия  по  приему
экзаменов у закончивших курс универсантов, Соколов вошел в нее, фактически
вернувшись в университет.
     Пользуясь тем, что самый мирный адмирал и самый воинственный  министр
просвещения Путятин за многие свои подвиги был  уволен  от  дел,  комиссия
принимала экзамены у всех окончивших курс, в том числе  и  у  исключенных.
Николай Меншуткин писал диссертацию  на  квартире  у  Соколова  и  оставил
Университет в звании кандидата.
     С   конца   января   университет    начал    оживать.    Великодушный
генерал-губернатор князь Суворов позволил читать лекции в залах  городской
думы. Студентов там было не так много, зато несметное собиралось число дам
и прочей публики. Читать для  такой  аудитории  оказалось  невозможным,  и
затея вольного университета, к великому сожалению Соколова, провалилась  с
громким треском.
     Зато двадцать седьмого января открылся восточный  факультет.  Слишком
уж нуждалось правительство в чиновниках, искушенных  в  восточных  языках,
которые одни и могли успешно работать в обширных азиатских владениях.
     В апреле 1862 года Николай Соколов вошел в  состав  особой  комиссии.
Комиссия обсуждала условия, на которых университет  мог  бы  быть  открыт.
Новый попечитель - Делянов - не много оставлял на это надежд, но  Соколов,
бывший  единственным  представителей  физико-математического   факультета,
сражался упорно, и к октябрю того же года на факультете начались  занятия.
Остальные факультеты пребывали в забвении еще целый год.
     Занятия  шли  ни  шатко,  ни  валко.  Длинная  химическая  аудитория,
вмещавшая  до  сотни  студентов,  пустовала,  пустовала  и   профессорская
лаборатория. Лаборант Воскресенского Эдмунд Федорович Радлов  готовил  там
демонстрационные опыты, да иногда работал Менделеев. Больше практически не
было никого; Воскресенский со времен своего,  состоявшегося  двадцать  лет
назад гиссенского паломничества, не прикасался к колбам, студенты тоже  не
появлялись. С удивительным тщанием власти пропололи  студенчество,  и  те,
кто остался, уже не идут сами, ждут позволения, а как  позволишь,  если  в
тесных комнатах могут поместиться от силы пятнадцать человек. На  Галерной
было не в пример вольготнее.
     Хотя  врач  строго  запретил  Соколову  практические  работы,  но   в
профессорской Соколов все же появлялся. Он не мог оставить мысль  устроить
студентам практикум. И сейчас,  окончив  лекции,  он  не  пошел  домой,  а
направился в лабораторию.
     Тесно уставленный мебелью и приборами  залец  был  открыт,  но  пуст.
Из-за двери, ведущей в чулан, доносился какой-то шум. Вероятно  то  Ахмет,
сторож, перебирает свой скарб или  заваливается  спать  на  лежанке  возле
плиты. Скоро ему прийдется подыскивать для метелок  другое  место,  темный
чулан хоть и неудобен, но пропадать втуне  не  должен,  там  вполне  можно
устроить весовую. Хотя, профессорской  лаборатории  отдельная  весовая  не
нужна, а студентам все равно работать негде.
     Соколов распахнул дверь, вошел. Навстречу ему от плиты поднялся юноша
в потертой студенческой  тужурке  старого  образца.  Соколов  вгляделся  в
перемазанное сажей лицо и узнал.
     - Студент Тимирязев?
     - Я, Николай Николаевич! - радостно ответил тот.
     - Значит, восстановили вас?
     - Никак нет! Вольнослушателем, - Тимирязев улыбнулся. - Не пропаду.
     - А здесь, что делаете? - Соколов только теперь обратил  внимание  на
странную внешность собеседника.
     - Я?.. Да видите ли,  Николай  Николаевич,  анилин  получаю.  Дмитрий
Иванович предложил для практики  в  органической  химии  повторить  синтез
анилина по Зинину. Вот я и... получаю.
     - Так, так... - сказал Соколов.
     Бензойную кислоту я купил, - серьезно продолжил Тимирязев, -  но  еще
едкая известь нужна, а ее в аптеке не нашлось.
     - Известь есть на складе.
     - Только она в открытой бочке, и сколько лет хранится - неведомо. Там
уже не известь,  а  чистый  мел.  Радлов  присоветовал  самому  прокалить.
Знаете, он у Александра  Абрамовича  поговорку  перенял:  не  боги  горшки
обжигают. А я, значит, известь обжигаю.
     - Известь жечь надо бы в  горне,  -  поправил  Соколов.  -  Плита  не
годится, жар слаб.
     - Да разве можно  казенными  дровами  горн  растопить!  -  нервически
воскликнул Тимирязев. - Они же сырые! Шипят, свистят, кипят, но не  горят!
Спасибо сторож в темненькую пустил. Вот и приходится для  синтеза  анилина
дрова сушить.
     -  Так,  так,  -  задумчиво  повторил  Соколов.  -   Вы,   Климентий,
продолжайте трудиться, а я, пожалуй, пойду.
     Он вышел на улицу, захлебнулся холодным  воздухом  и,  прокашлявшись,
поспешил к канцелярии университета.
     В тот же днь, ни на что особенно не надеясь, Соколов подал  в  ученый
совет обстоятельную  докладную  записку  о  необходимости  учреждения  при
университете особой химической лабораториии.
     Совет  поддержал  его,  хотя  декан   факультета   Ленц,   подписывая
ходатайство, сказал скептически:
     - Ничего у вас, Николай Николаевич, не выйдет.  Не  такие  витязи  на
этом деле головы теряли. Чтобы с господина Делянова да деньги  выжать?  Не
выйдет, уверяю вас.
     Действительно, в скором времени пришел ответ: "Рассмотрев предложения
физико-математического факультета  о  преподавании  естественных  наук,  я
нахожу, что эти предложения совершенно основательны и вполне соответствуют
своей цели.  Но,  для  приведения  их  в  исполнение  необходимы  денежные
средства, которых, к сожалению, университет не имеет.  Ходатайствовать  же
об отпуске их из государственного казначейства было  бы,  как  мне  вполне
известно, безуспешно."
     Так началась великая бюрократическая  одиссея  Николая  Соколова.  Он
обратился с просьбой об отпуске  сумм  через  голову  попечителя  прямо  к
министру. Новый министр, Головин, был прямой противоположностью  Путятину.
Он не любил крайностей,  противоположности  старался  примирять,  смешивал
пшеницу с плевелами и всюду, где только мог, пас овец вместе с  козлищами.
Ответ министра был уклончив: Соколову предлагалось представить проект.
     Проект был представлен и немедленно начались прения:
     - Использовать под лабораторию  химическую  аудиторию?  А  где  тогда
читать лекции?
     - Занять под аудиторию помещения во втором  этаже?  Но  там  казенные
квартиры, где в таком случае, прикажете жить педелям?
     - Читать лекции в рекреационном зале? Да это же против правил!
     Министр Головин любил выслушивать мнения профессоров, хотя и  нечасто
им  следовал,   поэтому   Соколов   обращался   теперь   исключительно   в
министерство. Тайный советник Иван Давыдович Делянов лишь  качал  головой,
грустно сетуя о неугомонном просителе, однако, в глубине души был рад, что
его самого оставили в покое.
     Постепенно дело сдвинулось с мертвой  точки.  Начальство  сообразило,
что  запустение  в  университете  производит  скандал,  а  перестройки,  с
которыми  связано  оборудование  лаборатории,   могут   немного   сгладить
неприглядность картины. В длинном здании с окнами на Университетскую линию
начались работы. Аудитория переносилась наверх, и с этого  времени  педеля
уже не пользовались квартирами при университете.
     Бюджет лаборатории  (еще  прежней,  профессорской)  в  год  составлял
четыреста рублей. Ремонт произвели из специальных сумм, а вот  оборудовать
новую лабораторию  предстояло  за  счет  бюджета.  Положение  складывалось
неприятное: есть место, есть желание - нет средств.  Вдоль  огромных  окон
Соколов  расставил  столики,  привезенные   из   дортуаров   упраздненного
Педагогического института, экономно распределил по ним приборы и посуду  с
Галерной. Больше в этих условиях ничего сделать было нельзя.
     Вновь начались  поиски  денег.  Министерство  народного  просвещения,
Министерство финансов, Департамент национальных имуществ... Денег не было.
Все сочувствовали благому начинанию, но средства отпускать не  торопились.
А между тем, наступала осень. Соколов, еще не оправившийся от  воспаления,
со страхом ожидал начала холодов.  Врачи  говорили:  нужен  отдых,  диета,
регулярный моцион, поездка на воды. А он питался в кухмистерских, бегал по
пыльным канцеляриям, ночами сочинял бесконечные записки и  мнения.  И  все
это сверх обязательных присутственных  дней,  а  с  сентября  -  лекций  и
лаборатороных работ, котороые он все-таки начал в неустроенном помещении.
     Деньги Соколов выбил.  На  обзаведение  лаборатории  выделили  три  с
половиной тысячи рублей. На пятьсот рублей  Соколов  приобрел  мебели,  на
остальные заказал реактивы, посуду, аналитические  весы  Рупрехта,  другие
приборы. Подготовил помещение к приему оборудования, написал  план  работы
со студентами, а через день уже лежал в горячке.
     Надо  было  серьезно  лечиться.  Александр  Абрамович  Воскресенский,
исполнявший в ту пору должность ректора, своей рукой написал  за  Соколова
прошение, своею же властью утвердил его, и Сокололв,  едва  ли  не  против
воли был командирован с ученой целью за границу - в Италию и Швейцарию.
     -  Никакого  отчета  с  вас  не  спросят,  -   внушал   Воскресенский
отъезжающему. - Лечитесь только хорошенько, иначе вы не только новых работ
не произведете, но и лекций читать не сможете.
     Год лечения прошел быстро и бессодержательно. За  все  время  Соколов
только однажды вырвался из заколдованного  круга  моционов  и  променадов,
когда ездил в Палермо к Станислао  Канницаро.  Где-то  шла  жизнь,  другие
заботились открытием тайн естества, а он вышагивал по маршрутным  дорожкам
с кружкой минеральной воды в руках, прихлебывая на ходу.
     Но зато лечение  помогло.  Солнце,  чистый  воздух,  козье  молоко  и
размеренная бестревожная жизнь  вернули  ему  здоровье.  Соколов  окреп  и
загорел  до  черноты.  Все  чаще  доктор,  пряча  после   осмотра   трубку
стетоскопа, довольно напевал про себя. И однажды сказал ему:
     - Очаги в легких купированы, хрипов нет. Мистер Соколофф, вы здоровы.
Если будете аккуратны, то доживете до восьмидесяти  лет,  чего  я  и  себе
желаю.
     В  Петербург  Николай  Николаевич  возвращался  через  Германию.   И,
конечно, не утерпел, заехал в Мюнхен, где уже восемь лет  жил  его  старый
учитель Юстус Либих. Либих обрадовался гостю, особенно его утешил цветущий
вид Соколова, его черный "египетский" загар. Оказывается,  Ильенков  успел
написать в Мюнхен, что Соколов болен неизлечимо и вряд ли долго протянет.
     Несколько вечеров они провели вместе.  Либих  с  упоением  предавался
воспоминаниям о своих русских учениках, особенно  об  Ильенкове  (милейший
юноша!) и Воскресенском (необычайно талантливый молодой человек!). Соколов
осмотрел новую лабораторию Либиха - огромную и тщательно  устроенную.  Она
казалась настоящим дворцом, особенно по сравнению с нищенски  обставленной
лабораторией Канницаро в  разоренном  гражданской  войной  Палермо.  Да  и
образцовая гиссенская лаборатория не смотрелась рядом с новым зданием. Вот
только сам Либих уже не тот, годы делали свое, и никакие  ассигнования  на
химический институт не могли вернуть иссякавшей энергии.
     Они много говорили о химии, и Соколова весьма обрадовало,  что  Либих
тоже не  торопится  принимать  сторону  Бутлерова  в  вопросе  о  строении
вещества.
     В  Петербург  Соколов  приехал  отдохнувшим  и  исполненным   желания
работать. Он сразу приступил к чтению лекций и  упражненнию  студентов  по
органической  химии  в  новой  лаборатории.   Лабораторию   все   называли
менделеевской, ведь именно Менделеев  открыл  ее  на  торжественном  акте.
Многотрудные хлопоты Соколова остались для мира невидимы. Но это мало  его
огорчило, тем  более,  что  сам  Менделеев  никогда  себе  чести  открытия
лаборатории не приписывал.  После  лечения  характер  Николая  Николаевича
улучшился, давние обиды раздражали не так сильно, и  неприязнь  к  бывшему
другу приняла вполне приемлимые формы соперничества. Соколов гордился, что
на его лекции ходит больше  слушателей,  чем  к  Менделееву,  а  во  время
практикумов чистота на столах идеальная, так что лучшие студенты стремятся
попасть именно к нему.
     Устроилась, в конце концов, и личная жизнь  Николая  Соколова.  Истек
последний срок, назначенный привередливым генералом.
     Тысяча восемьсот  шестьдесят  четвертого  года  ноября  девятого  дня
коллежский ассесор  Николай  Парамонов  Сокололв  был  повенчан  в  церкви
святого архистратига Михаила, что в Инженерном  замке,  с  девицею  Мариею
Николаевной Пургольд.
     Церковь Инженерного замка была облюбована  интеллигенцией,  священник
Алексий Пирогов нагляделся на всякие свадьбы.  Частенько  гости  во  время
венчания стояли столбом и даже не крестились. А бывало и так, что жених  с
невестой, едва дождавшись окончания обряда, пожимали  друг  другу  руки  и
разъезжались  в  разные  стороны.  Но  сегодня  была  настоящая   свадьба,
нигилистами  здесь  и  не  пахло,  и  Алексий  Пирогов,  приглашенный   на
праздничное застолье, от души желал молодым благополучия.
     К сожалению, добрый пастырь изрядно коонфузил гостей и терзал невесту
тем, что упорно величал жениха Николаем Парамоновичем.  А  что  делать,  в
документах Николай Николаевич был записан именно  так.  Смешная  и  глупая
история произошла с  его  именем.  Батюшка  Николая  Николаевича  был  так
обрадован рождением первенца, что пил беспробудно целый месяц, на крестины
был привезен пьяным до изумления и в ответ  на  вопрос  дьяка,  как  зовут
родителя, мог только мычать. Зато у деда достало разумения выйти вперед  и
возгласить своенравно: "Парамоон Иванович мы!", - что и было  записано.  И
потащил Николай Николаевич по жизни неблагозвучное, а для дворянина так  и
вовсе неприличное не отчество даже, а дедчество. Хотя, во всех  документах
кроме самых строгих писался Николаевичем.
     Мария оказалась примерной женой. Другого слова для ее обозначения  не
имелось. Она образцово вела хозяйство, было ровна  и  приветлива,  в  дела
мужа никогда не вмешивалась, не осуждала их и не обсуждала. Так  что  иной
раз Соколов завидовал Энгельгардтам, которые  жили  может  быть  не  столь
мирно, но зато были единомышленниками.
     Когда  в  обществе  пошли  разговоры  о  женской  эмансипации,   Анна
Энгельгардт первой из русских женщин пошла на службу, поступив приказчиком
в книжный магазин Серно-Соловьевича. Скандальное это событие  до  сих  пор
живо в памяти многих, но немногие знали, что смелый поступок в первую руку
был продиктован бедственным финансовым положением семьи. В мае 1862 года у
Энгельгардтов родилась дочь Вера,  скромного  жалования  на  жизнь  теперь
вовсе не хватало, прощением штрафа поручику  Энгельгардту  государь  велел
повременить, и даже в отставку  выйти  не  удалось;  Энгельгардта  обязали
служить безо всякой надежды на повышение еще шестнадцать лет.
     Единственной  отдушиной  было,   что   опальному   поручику   удалось
устроиться совместителем в  недавно  реорганизованный  Институт  Сельского
хозяйства и Лесоводства, читать там любимую  химию  и  вести  практические
занятия по химии земледельческой, аналитической  и  прочим,  какие  найдет
нужным. Собственно, лаборатории еще не было, молодой профессор, не имеющий
даже кандидатской степени, создавал ее на голом месте.
     Хотя в шестьдесят четвертом году это было не в пример легче, чем  год
назад.  Первые  три  с  половиной  тысячи,  выбитые  Соколовым,   взорвали
твердыню, теперь, по уставу 63-го года университеты  не  просто  могли,  а
обязаны были иметь  учебные  лаборатории,  а  на  их  содержание  ежегодно
выделялось по... три с половиной тысячи рублей.  Вместе  с  тем  и  другим
институтам стало легче обзаводиться  лабораториями.  Таков  был  результат
деятельности Соколова в ученом совете при министерстве.
     Но Соколов не праздновал победу. Его  здоровье  опять  ухудшилось,  а
вместе с болезнью вернулись  обидчивость,  хандра,  нервная  бессонница  и
тяжкая усталость по утрам. Собственных исследований Соколов не возобновил,
только читал лекции и упражнял студентов.
     А тем временем, приближались новые неприятности.
     31 января 1865 года доцент Петербургского университета Дмитрий Иванов
Менделеев защищал в ученом собрании университета докторскую диссертацию "О
соединении спирта с  водой".  Оппонировали  на  защите  доктор  Соколов  и
магистр Пузыревский. Соколов, вообще острый  в  споре,  на  защитах  бывал
особенно резок и не собирался изменять себе и на этот раз, хотя и понимал,
что это не улучшит его отношений  с  Менделеевым.  Так  и  случилось.  Сам
Менделеев был доволен ходом защиты, сильная критика его не пугала,  но  по
факультету пополз слушок, что старое недоброжелательство вновь воскресло и
перерастает в открытую вражду. Говорили, что Соколов видит в новом докторе
соперника и боится его.
     Обвинение,   при   всей   его   абсурдности,   показалось    Соколову
непереносимым,  и,  когда  ему   предложили   кафедру   чистой   химии   в
Новороссийском университете, что ожидался открытием в ближайшие месяцы, он
с радостью согласился и весной 1865 года уехал  прочь  из  Петербурга,  от
кашля и ледяного тумана, от интриг и сплетен к благословенным черноморским
берегам, где ожидал найти хотя бы покой и немного здоровья.

     * * *

     Раздвоенный на манер рыбьего хвоста язычок  пламени  с  чуть  слышным
шипением вырывался из горелки, озаряя кабинет желтоватым  светом,  уже  не
ослепляющим  глаза,  как  час  назад,  теряющимся  в  призрачной  утренней
голубизне за окном. Только  чистый  лист  бумаги  на  столе  четко  белел,
отражая свет. Пока Соколов сидел задумавшись, руки продолжали механинчески
делать дело: все документы разобраны, подколоты, а перед  ним  девственный
лист бумаги. В 1865 году его дела были очень похожи на  этот  лист:  жизнь
предстояло начинать сначала.
     Приехав в Одессу, Соколов деятельно  взялся  за  работу.  Из  старого
здания  на  Дворянской  улице   факультет   был   переведен   в   дом   на
Преображенской, заново перестроенный, где чуть не весь первый этаж  отвели
под лаборатории. В первые годы деньги  отпускались  щедро;  Соколов  сумел
отгрохать такие хоромы, что до той поры никому  в  России  и  не  снились.
Одних приборов было куплено за границей на двадцать четыре тысячи франков.
Назначенный лаборантом бывший аптекарь Либек только  головой  тряс,  читая
мудреные названия на требованиях Соколова.
     После утверждения Соколова ординарным профессором,  правительствующий
сенат произвел его разом в статские  советники  -  чин  генеральский  -  а
коллеги по факультету избрали петербургскую знаменитость деканом. Огорчало
одно: студентов в новом университете училось пока немного,  а  еще  меньше
было толковых сотрудников, годных работать в обставленной дубовой  мебелью
лаборатории. Соколов писал в Киев, где преподавал Петенька (давно уже Петр
Петрович)  Алексеев,  в  Петербург  Меншуткину,  защитившему  магистерскую
диссертацию и теперь мыкавшемуся без места, в Харьков, куда  перевелся  из
Горок Тютчев. Но Меншуткин сумел устроиться  в  Петербурге,  остальные  не
хотели сниматься с  насиженных  мест.  Двадцать  пять  больших  и  удобных
комнат, отведенных для лаборатории, пустовали.
     Лишь в конце шестьдесят пятого года появились там первые студенты,  и
тогда же Соколов обрел деятельного  и  талантливого  помощника.  Александр
Вериго, знакомый Соколову еще по трудам на Галерной, согласился приехать в
Одессу. Работа  по-немногу  стала  налаживаться,  но  тут  же,  словно  по
волшебству, начались неприятности.
     Прошло очарование новизны, отпускаемые средства сократились чуть не в
десять раз. Однако, Соколов продолжал улучшать лабораторию, что  ему,  как
декану, было не особо трудно.  Образовалась  передержка,  которую  Соколов
предложил покрыть из сумм, назначенных на личный состав. Тут и разразилась
буря.
     До этого момента Николай Николаевич даже  не  представлял  себе,  что
такое провинциальная интрига. Почетно иметь благородным соперником Дмитрия
Менделеева, но не дай бог никому связаться  с  господином  Палимпсестовым.
Большинство  профессоров  юного  университета   были   либо   заслуженными
старцами, законно рассматривавшими назначение в Одессу как синекуру,  либо
достались Новороссийскому университету от  Ришельевского  лицея.  Все  они
были равно возмущены Соколовым.
     - Одна тысяча  шестьсот  пятьдесят  семь  рублей  восемьдесят  восемь
копеек из сумм на личный состав! Ведь эти деньги могли  быть  выплачены  в
виде премий! Quelle canaille! профессор Лапшин  не  расширяет  же  кабинет
физической географии,  и  профессор  Абашев  ни  копейки  не  истратил  на
техническую лабораторию! Иван же  Иустинович  Палимпсестов  так  даже  сам
уведомлял о нежелательности пополнения агрономического кабинета.  Господин
ректор отказался от специальной математической  аудиториии,  чтобы  за  ее
счет расширить  ректорскую  квартиру.  Именно  так  поступают  рачительные
хозяева!  А   профессора   Мечников,   Ценковский   и   особенно   Соколов
ходатайствуют, просят, требуют и даже делают передержки!
     В скором  времени  университет  представлял  собое  зрелище  попросту
неприличное. Ни одно  собрание  не  обходилось  без  выяснения  отношений.
Соколов, Мечников и Ценковский сражались спина  к  спине,  доказывая,  что
полезнее было бы приобрести новые препаративные  микроскопы,  чем  тратить
деньги на покупку земель для  отдачи  их  в  личное  пользование  господам
профессорам.
     Противную  партию  возглавлял  ректор  университета  Иван  Дмитриевич
Соколов. Чтобы различать двух Соколовых из называли  "ректор"  и  "химик".
Иван Дмитриевич был когда-то неплохим математиком, но уже  давно  забросил
тригонометрию, которй занимался в молодости, и  жаждал  лишь  покойного  и
обеспеченного житья. В Соколове-химике он увидел личного  врага,  всячески
старался ему досадить, не брезгуя  при  этом  ничем.  Зная  больное  место
Николая Николаевича, он даже издал специальный  приказ,  требующий,  чтобы
соперник везде и всюду именовался Николаем Парамоновичем. Приказ  произвел
обратное  действие:  в  отчетах  совета  и  в   университетский   записках
Соколова-химика стали писать  без  инициалов,  а  его  врага  и  вовсе  уж
обезличено - ректор.
     Собирание такого  рода  маргарит  отнимало  изрядно  времени,  сил  и
здоровья. Но все же, едва лаборатория пришла в приемлимый вид, как Соколов
взялся за работу. Мария  Николаевна,  безвыездно  жившая  с  новорожденным
Коленькой на дачах Малого Фонтана, почти не видела мужа.
     Никакие споры с палимпсестовыми не могли отвлечь Соколова от главного
дела: спора с Бутлеровым. Бутлеров для доказательства своей  точки  зрения
синтезировал причудливые одноосновные спирты. Они показывали все  свойства
частично металлизированного водорода, но не  окислялись  в  привычных  для
спиртов условиях. Ни в одной из статей Бутлеров не упоминал о Соколове, но
само  направление  его  работ  говорило,  что  он  непрерывно   спорит   с
предшественником, утверждает свою  правоту,  а  сделать  это  можно,  лишь
доказав, что закон образования и окисления спиртов иной,  нежели  полагает
Соколов.
     В  свою  очередь,   Николай   Николаевич   вернулся   к   производным
глицериновой кислоты. За эти годы глицериновую кислоту испытывали  мсногие
химики и в том числе Федор Бейльштейн, получивший из подаренных  Соколовым
образцов  иодистое  соединение,  изомерное  с   иодпропионовой   кислотой.
Действие окиси серебра на органические соединения иода - давний  и  верный
способ  получения  новых  спиртов,  и  потому,  едва  статья   Бейльштейна
появилась в либиховских Анналах,  как  не  менее  десятка  химиков  начали
подобные изыскания.  Результаты  получались  противоречивые,  нечеткие,  и
постепенно интерес к ним упал.
     Тогда-то, после двухлетнего перерыва подключился  к  работе  Соколов.
Он-то хорошо знал, как нежны и капризны производные глицериновой  кислоты,
как легко они разлагаются, теряют воду, переходят  в  простейшие  кислоты.
Реакции Соколов проводил в самых мягких условиях,  во  время  выделений  и
кристаллизаций никогда не нагревал растворы, хотя это растягивало  простые
операции на многие недели. Но зато он сумел  получить  еще  одну  кислоту,
изомерную молочной, но вполне от нее отличную. Молочных  кислот  оказалось
более, нежели допускала теория Бутлерова.
     "Факты, не объясняемые существующими теориями,  наиболее  дороги  для
науки, от их разработки следует по  преимуществу  ожидать  ее  развития  в
ближайшем будущем", - писал Бутлеров в одной из статей. Теперь такие факты
имелись у обеих теорий.
     Статью   о   молочной   кислоте   Соколов   поместил   в    "Записках
Новороссийского  университета",  хотя  в  Одессе  почти  не  было   людей,
способных понять ее.  Общество  восприняло  публикацию  лишь  как  попытку
доказать, что деньги на обзаведение лаборатории трачены не зря.  Профессор
нравственного  богословия  протоиерей  Павловский  выразил  общее  мнение,
отечески попеняв Соколову:
     -  Многие  тысячи  трачены  на  оное  молочное  скисание,   храм   же
университетский стоит пуст и неблаговиден.
     - Деньги трачены на науку, как и пристойно университету,  -  возразил
Соколов.
     Отец  Михаил,  добрейший  человек,  шумно  вздохнул,   но   продолжал
увещевать строптивца, призвав  на  помощь  авторитет  преподобного  Иоанна
Вишенского:
     -  "Поеретичели  вси  обитальницы  Малой  России  и  от  бога  далече
устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую  мудрость  ся
полакомили".
     "Братие, не высокоумствуйте..." - вспомнил Соколов,  но  говорить  не
стал, лишь улыбнулся, произнес: "Грешен,  батюшка",  -  и  пожертвовал  на
восстановление иконостаса церкви святых Кирилла и  Мефодия  двадцать  пять
рублей.
     Мир с Павловским был восстановлен.
     А Одесса оставалась прежней. Зимой было холодно  и  слякотно,  мокрый
снег сменялся дождем, город отсыревал не хуже северного Петербурга.  Летом
солнце раскаляло немощеные  улицы,  клубы  ядовитой  пыли  носились  между
домов, свет резал  глаза,  жара  терзала  больную  грудь.  А  ведь  многие
иногородние  профессора  приехали  сюда  потому,  что   сильно   скудались
здоровьем и поверили рассказам врачей об итальянском климате города.
     Быть может, если в городе насадить сады и вымостить улицы, он и  стал
бы  пригоден  для  житья,  но  в  теперешнем  виде  жить  в  Одессе   было
положительно невозможно. Соколова изматывал непрестанный кашель,  в  груди
клокотала тягучая  со  сгустками  крови  мокрота,  нервы  раздражились  до
крайности. Особенно выводил из себя не смолкавший ни днем, ни  ночью  стон
горлинок под крышами. Соколов  стал  зол,  нетерпим  и  уже  своей  охотой
ввязывался в факультетские распри.
     И так было не с  ним  одним.  Академик  Билярский  -  не  старый  еще
мужчина, страдавший как и Соколов  грудным  катаров,  сгорел  в  несколько
месяцев. Открылось кровохаркание у приятеля Соколова доцента Модестова и у
недруга - Абашева. За пять лет четыре профессора сошли с ума. Так  что  не
удивительно,  что  вскоре  началось  бегство  из   университета   приезжих
преподавателей.
     Единственным петербуржцем, на кого губительный черноморский климат не
оказывал действия, был Александр Андреевич Вериго. Он  взял  в  свои  руки
управление лабораторией, занятия со студентами, число которых приближалось
к сотне, хорошо и много работал сам. После защиты магистерской диссертации
его, несмотря на сопротивление партии ректора, произвели  в  доценты.  Еще
через два года Александр Вериго получил диплом доктора наук.
     Начался 1868 год.  В  январе  в  Петербурге  состоялся  первый  съезд
русских  естествоиспытателей.   Ни   один   из   химиков   Новороссийского
университета  на  съезде  не  был.  Соколов  тяжело  болел,   Вериго,   не
утвержденный в звании, не сумел получить командировки, а профессор  Абашев
ехать не пожелал, поскольку был обижен на весь  Петербург  и  особенно  на
Менделеева за разгромный отзыв о своей докторской диссертации. Он  посылал
диссертацию в Петербург из рассчета, что раз  ее  не  принял  Соколов,  то
Менделеев непременно похвалит. И вот ведь - сорвалось!
     Так одесские химики  оказались  в  стороне  от  величайшего  события:
образования Русского химического общества.  Сбылась  мечта  Соколова,  для
исполнения которой он немало потрудился десять лет назад.  Общество  разом
осуществило   всю   намечавшуюся   когда-то   программу:   в    заседаниях
заслушивались ученые сообщения, обсуждались работы иностранных химиков  и,
главное,  Общество  начало  издавать  журнал.  Вновь  после  девятилетнего
перерыва, появился на свет специальный журнал на русском языке. Хотя и  он
слишком большим успехом не  пользовался.  По  огромной  империи  с  трудом
расходилось восемьдесят экземпляров. Из всех провинциальных  университетов
подписались на него только два: Харьковский и Новороссийский.
     Первые три книжки Соколов увидел в конце  шестьдесят  девятого  года,
когда вернулся из пятимесячной поездки за границу. Он взял их  в  руки  со
смешанным чувством радости и зависти.  Наконец-то  сделано,  но  не  им...
Здесь он тоже оказался, как выразился когда-то Энгельгардт, - предтечей.
     В заметке на первой странице говорилось:  "Потребность  в  химическом
обществе высказывалась уже  с  давнего  времени,  в  правильных  собраниях
химиков Петербурга друг у друга, несколько лет назад." Это о  нем,  о  его
кружке. "В последнее время, когда изучение химии, не только в  Петербурге,
но и в других русских научных центрах, приняло  большие  размеры,  а  круг
русских химиков значительно увеличился, необходимость химического общества
сделалась еще ощутительнее, чем прежде." И это тоже о нем, о его  одесском
житии; ему протягивает руку далекий,  опрометчиво  оставленный  Петербург.
Хотя не только о нем думали устроители общества, а обо всей  неустроеннолй
России, О Московском  университете,  где  до  сего  дня  нет  ни  толковых
преподавателей, и ничего похожего  на  пригодную  к  делу  лабораторию,  о
Киеве, где стараются Гарницкий с Алексеевым,  о  Харьковском  и  Казанском
университетах, более благополучных, нежели другие.
     Все сорок семь первых членов общества - его знакомые; среди  них  его
лучшие друзья - Энгельгардт,  Ильенков;  ученики  -  Алексеев,  Меншуткин,
Лачинов.
     Соколов пролистал оглавления книжек. Здесь даже  намека  не  было  на
рефераты зарубежных работ, которыми когда-то приходилось перебиваться  им.
Все свое, незаемное. Большое исследование Энгельгардта и Лачинова,  статьи
Бородина и Лисенко. Следом идет статья Менделеева, наверняка, как и десять
лет назад, Дмитрий  Иванович  станет  деятельным  сотрудником  химического
журнала. "Соотношение свойств с атомным весом  элементов"  -  ну  конечно,
любимая тема, - Соколов улыбнулся, с неожиданной теплотой вспомнив бывшего
друга, с которым так нелепо рассорился. Смешно,  те  же  самые  люди,  что
когда-то  распускали  слухи,  будто  Соколов  боится  Менделеева,  теперь,
ничтоже сумняшеся, шепчут, что Менделеев опасается конкуренции Бутлерова и
препятствует его переезду в Петербург! От какой дряни порой зависит судьба
человеческая...
     Завершают третью книжку заметка Петра Алексеева и отдельная  рубрика:
"Из лаборатории проф.  Энгельгардта".  Александр  осуществил  свою  мечту:
заниматься химией, работать самому и учить других, делать дело безо всяких
скидок на российскую отсталость и  привходящие  обстоятельства.  В  редких
письмах Энгельгардт рассказывал,  как  ушел-таки  в  отставку,  как  ведет
занятия в Лесном, и как выпестовал свою лабораторию, а  теперь  собирается
перестраивать ее, размахнет аж на два  фасада  нового  корпуса,  и  "тогда
посмотрим, где дела пойдут жарче". И вот -  в  журнале  отчеты  о  научных
работах, выполненных студентами.
     Первым делом Соколов прочел статью о тимолах, потом полез  во  второй
выпуск, поглядеть труды энгальгардтовских мальчиков, но  прежде  открылась
статья Менделеева,  и  оторваться  от  нее  Соколов  уже  не  сумел.  Нет,
Менделеев по-прежнему оставлял в стороне вопрос о сложном  составе  атома,
но там, где  Соколов  заметил  лишь  отдельные  закономерности,  Менделеев
обнаружил всеобъемлющий закон. Все известные  элементы,  даже  только  что
открытый Роско ванадий нашли себе место в странной треугольной таблице.
     Соколов раз за разом перечитывал рассуждения Менделеева,  то  и  дело
встречая собственные мысли, опубликованные когда-то в "Химическом журнале"
или  высказанные  во   время   дружеских   еще   споров   с   Менделеевым.
Последовательно  меняться  должны  не  только  атомные  веса   элементиов,
входящих в одну группу, но и  свойства  наиболее  характерных  соединений.
Веса некоторых элементов, в первую руку индия и тория, определены неверно.
Ведь это его, Соколова, догадки! И Дмитрий Менделеев великодушно  признает
за ним эту заслугу, когда пишет: "Исследования о кратности  атомных  весов
служили не раз, в особенности для Дюма, Петтенкофера, Соколова  и  других,
поводом к указанию численных отношений между  атомными  весами  элементов,
составляющих одну группу, но, насколько мне  известно,  не  послужило  для
систематического распределения всех известных элементов".
     И суть не в том, что Менделеев первым объединил ВСЕ элементы  и  даже
оставил в таблице места для некоторых еще не открытых, а  в  том,  что  он
первым формулировал  универсальный  закон:  "Элементы,  рпасположенные  по
величине их атомного веса, представляют явственную ПЕРИОДИЧНОСТЬ свойств".
     Теперь можно, подключившись к работе, изменять внешний  вид  таблицы,
уточнять  местоположение  отдельных  элементов,  исправлять   погрешности;
можно, если позволит совесть, доказывать свой приоритет  в  той  или  иной
частности, но главным останется то, что именно у Менделеева хватило  гения
открыть закон, который Соколов предвидел и ожидал, но не  разглядел,  хотя
почти ударился в него лбом.
     Горьким и радостным выдался октябрьский вечер 1869 года  для  Николая
Соколова. Он жестоко завидовал Менделееву, но в то же время был  счастлив,
что решительный шаг, наконец, сделан.
     Когда-то они с Энгельгардтом взяли эпиграфом для своего журнала фразу
Тьери: "Есть в мире нечто стоящее больше материальных удовольствий, больше
счастья, больше самого здоровья, - это преданность науке."  Изречение  это
могло быть эпиграфом ко всей жизни  Николая  Соколова.  А  зависть  -  она
пройдет.
     С этого времени Соколов стал мечтать о возвращении в Петербург.
     Устроиться обратно в университет он не надеялся, кафедры там занимали
Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, они были  молоды,  талантливы  и  активно
работали. Оставалось ждать, что откроются новые вакансии в Технологическом
или Земледельческом институтах, в Медицинской академии или еще где-нибудь.
     Тем временем одесская свара вступила в новую фазу.
     Александр Вериго, защитивший докторскую диссертацию баллотировался  в
экстраординарные профессора. Партия ректора,  пытаясь  помешать  избранию,
устроила обструкцию, а затем  профессора  Абашев,  Лапшин  и  Палимпсестов
опротестовали  результаты  выборов.  И  хотя  на  перебаллотировке  Вериго
получил большинство избирательных  шаров,  но  ссороа  в  ученом  собрании
перешла всякие границы приличий, и излишне горячий Ценковский  был  вызван
на профессорский суд. Извиняться перед Абашевым Ценковский не стал и подал
прошение о переводе в Харьков, куда его давно звали. Следом  начал  искать
себе другое место  и  Мечников.  Новороссийский  университет  стремительно
терял лучших ученых.
     Сбылись и мечты Соколова о возвращении в Петербург, но произошло  это
неожиданным и трагическим образом. Началось "дело о крамоле в Лесном".
     Либеральный устав 1863 года был строг в одном: безусловно запрещались
любые студенческие корпорации и объединения, а также  сходки.  Разрешались
танцы. И Александр Энгельгардт, исполнявший  в  Лесном  должность  декана,
получил  разрешение  на  устройство  студенческих  вечеров  с  танцами.  А
явившись на вечер, студенты были вольны танцевать или заниматься чем иным.
На танцевальных вечерах устраивались  диспуты,  обсуждались  зажигательные
статьи, а  во  время  праздничных  обедов  (и  такие  бывали)  в  открытую
провозглашались тосты за  революцию  и  Российскую  республику.  Декан  на
собраниях  неизменно  присутствовал,  но  мер  к  пресечению  не  принимал
никаких, лишь иногда добродушно журил,  причем  не  самых  радикальных,  а
всего-лишь самых шумных.
     Слава  энгельгардтовских  вечеринок  росла,  иной  раз,  кроме  своих
студентов,  до  двух  сотен  набиралось  гостей  из  университета  и  всех
институтов столицы. Беспорядков не было ни  малейших,  и,  строго  говоря,
даже устав не нарушался, ведь и  оркестр  и  буфет  имели  место,  значит,
собрание было законным, а нигде не сказано, что  во  время  танцев  нельзя
беседовать о Марксе.
     И все же, когда сведения о сборищах в Лесном  дошли  "куда  следует",
приказано было разорить гнездо крамолы,
     Александр и Анна Энгельгартды, помощник профессора  Павел  Лачинов  и
несколько студентов были арестованы и препровождены в крепость.  Следствие
проводилось поспешно, и так же стремительно закончилось. Поскольку состава
преступления найти не удалось, то не было и  суда.  Был  только  приговор.
Высочайшим  указом  Александра  Энгельгардта,   учитывая   общее   вредное
направление его деятельности, сослали под гласный надзор полиции в родовое
имени - сельцо Батищево, Смоленской губернии.  Анна  Энгельгардт  и  Павел
Лачинов были освобождены "по  недостатку  улик",  а  все  оказавшиеся  под
подозрением студенты, исключены без права  поступления  в  университеты  и
столичные институты. "Дело в Лесном" благополучно завершилось.
     Власти старались, чтобы оно прошло незаметно, громкий процесс казался
нежелательным, поэтому ни одна газета словом не обмолвилась о событиях,  и
если бы не письма Любавина и Меншуткина, то Соколов  бы  не  скоро  узнал,
почему перестал писать Энгельгардт. В письмах сообщалось,  что  химическая
лаборатория закрыта, вольнослушатели по курсу химии - отчислены, сам  курс
прекращен, и что станется дальше - неведомо.
     Соколов сидел на веранде своего дома. Неделю назад  у  него  родилась
дочь, которую он, в честь Энгельгардта назвал  Александрой,  и  теперь  он
много времени проводил дома.
     - Господин Соколов! Вам депеша! - из-за угла, пыля  по  земле  босыми
ногами, выскочил мальчишка-разносчик.
     Соколов сунул ему двугривенный, быстро развернул телеграмму:
     "СОВЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО ИНСТИТУТА БЕЗ БАЛЛОТИРОВКИ ЕДИНОГЛАСНО ПРОСИТ
ВАС ПРИНЯТЬ КАФЕДРУ ХИМИИ В ИНСТИТУТЕ = ДИРЕКТОР ПЕТЕРСОН"
     Едва позволили обстоятельства, Соколовы выехали  из  Одессы.  Николай
Николаевич без сожаления оставлял  этот  город.  Тревожила  только  судьба
лаборатории и учеников, часть из которых уже вели самостоятельные  работы.
Но здесь неожиданную услугу Соколову оказал Абашев. По его рекомендации  в
Новороссийский университет был приглашен из Казани Владимр  Марковников  -
лучший ученик Бутлерова.
     Узнав о том, Соколов вздохнул с облегчением: лаборатория  доставалась
в хорошие руки, а что до разницы во взглядах, то Абашев упустил  из  виду,
что Соколов на лекциях одинаково подробно освещал и свою,  и  бутлеровскую
теории,  и  взгляды  Августа  Кекуле,  и  многое  множество  иных   мнений
современных ученых, оставляя в сторонен лишь бездоказательные  измышления,
сколь бы заманчивы они ни были.
     Тащиться с двумя маленькими детьми на перекладных было немыслимо,  но
самый комфортабельный путь был и самым долгим:  сначала  морем,  затем  на
пароходе вверх по Дунаю, до Вены, через Германию дилижансом до Берлина,  а
уж оттуда чугунным путем в Петербург. В Лесном  Соколов  появился  лишь  в
середине сентября и немедленно был зачислен в штат ординарным профессором.
     Вот только  институт  был  уже  не  тот.  Разогнаны  вольнослушатели,
заперта крамольная лаборатория, сам Энгельгардт  выслан.  Один  цветник  в
виде двуглавого орла остался прежним.
     Нового профессора водили по студенческим  квартирам:  порядок  в  них
царил и тишина. Словно и не было сходок, шумных вечеров,  чтений  Лассаля.
Словно не  было  Александра  Энгельгардта.  Лишь  в  химической  аудитории
бросились в глаза оставшиеся на доске формулы: с одного края  жераровские,
с  другого  -  структурные,  Бутлерова;  здесь  тридцатого  ноября   читал
Энгельгардт свою последнюю лекцию. И целый год никто  не  решался  стереть
написанное его рукой.
     Сбоку, рядом с  доской,  низкая  дверь,  за  ней  -  длинные  залы  с
гребенками лабораторных  столов,  профессорская  и  лаборантская  комнаты,
кладовки для химикатов, весовая и темный "фотографический" чулан. Там одна
из лучших в России лабораторий,  в  которой  могут  заниматься  разом  сто
учащихся. Жаль попасть туда нельзя - болтается  на  двери  красного  воска
печать, навешенная по приказу корпуса  жандармов  генерал-майора  Дурново.
Даже в  аудитории  Соколову  нен  дали  слишком  задержимваться,  директор
Петерсон повел его  в  актовый  зал,  где  с  гордостью  продемонстрировал
восьмиугольную чугунную доску, позолоченные буквы  которой  извещали,  что
"1840 года марта 20 дня Его Императорское  Величество  Государь  Император
Николай  Павлович  Осчастливил  первым   Посещением   Лесной   и   Межевой
институты". Тут-то крамолы быть не могло, и директор долго и  обстоятельно
рассказывал, как изволил  пошутить  государь,  назвавши  русского  лесника
наибольшим лесу вредителем.
     С потемневшим лицом,  плотно  запахнувшись  в  теплый  плед,  обходил
Соколов помещения, изредка  покашливал  в  платок,  безучастно  выслушивал
объяснения, молча шел дальше. Немногие оставшиеся  студенты  с  удивлением
смотрели ему вслед: полно, тот ли это Соколов, о котором легенды ходят,  о
котором столько рассказывал бывший декан?
     Начальство  же  осталось  довольно.  Лабораторию  открыли,   начались
занятия. Институт вернулся к жизни, если  не  считать,  что  в  1872  году
вместо  привычных  ста  студентов  записались   на   первый   курс   всего
четырнадцать.
     Но и Соколов был уже не тот,  что  прежде.  Не  было  сил  отстаивать
бюджет, расширять лабораторию, вводить новшества. Да  и  кто  позволил  бы
такое при сократившемся числе студентов? Если бы не деятельные  помощники,
оставшиеся от Энгельгардта, то возможно, у Соколова  вовсе  бы  опустились
руки. Да и теперь практикумы  Соколов  полностью  передоверил  Лачинову  и
Кучерову.
     Павел Лачинов, давний знакомый, участник еще химического  кружка,  на
собрания которого он приезжал изредка, отпросившись со службы.  Тогда  это
был молодой подпоручик, которому совершенно не шла давившая его  армейская
форма. Он был на редкость покладист  и  никогда  не  старался  выдвинуться
вперед. При Энгельгардте тихого помощника  профессора  почитали  за  ярого
либерала, но едва Энгельгардта не стало, Лачинов превратился в умеренного.
Вместе с Энгельгардтом  Лачинов  изучал  толуидины  и,  выйдя  из  тюрьмы,
добросовестно закончил исследование, разделив  с  соавтором  Ломоносовскую
премию.  И  больше  к  толуидиннам  не  возвращался,   переключившись   на
соединения со сложными кислородными функциями - любимую тему Соколова.
     Кажется, такой человек не может вызывать уважения, но Соколов видел в
нем главное - огромную любовь к работе, к самому ее  процессу.  Собственно
говоря, доктор Лачинов  всю  жизнь  оставался  лаборантом,  но  лаборантом
гениальным. И Соколов радовался, видя, как Лачинов к сорока годам начинает
находить свое место в науке.
     Он был не столько химиком, сколько  натуралистом  вообще,  химия  его
интересовала по преимуществу природная, он готов был предпринять целый ряд
опытов, даже без надежды открыть что-либо новое с химической стороны, лишь
бы выделить и изучить нечто важное для живого организма.  Павел  Антонович
почему-то стеснялся этой привязанности и  первые  работы  по  исследованию
холестерина и желчных кислот проводил если не  в  тайне  от  Соколова,  то
как-то затаившись.
     Михаил   Кучеров   казался   прямой   противоположностью    Лачинову.
Институтский курс он окончил еще при Энгельгардте.  "В  этом  юноше  живет
талант", - писал Энгельгард в Одессу, и Соколов старался, чтобы талант  не
погас. Кучерова оставили при кафедре, где он мог  вести  свою  работу.  По
сути дела, лаборант Кучеров с первого дня был самостоятельным ученым. Имея
таких  двух  сотрудников,  Соколов  мог  бы  вообще  не  думать  о   труде
экспериментатора.
     И все же, Соколов упорно продолжал изыскания  в  области  оксикислот,
хотя и не возлагал уже на них никаких надежд.
     В 1873 году Вант-Гофф и Ле Бель ввели в  органическую  химию  понятие
стереоизомерии, объяснившее существование оптических изомеров, после  чего
все,   что   Соколов   делал   для   посрамления    структурной    теории,
предшественником которой не желал себя признавать, обернулось к вящему  ее
торжеству. А вот правило образования кислот - главное следствие водородной
теории, оказалось  неверным.  Не  подтвердились  и  сообщения  в  немецких
журналах о существовании  изомера  уксусной  кислоты  и  о  взаимодействии
абсолютного эфира с натрием.
     Собственно говоря, это был крах. Соколов  продолжал  работать  просто
потому, что не работать не мог. Дело двигалось  медленно,  силы  с  каждым
месяцем, с каждым днем иссякали. Дрожали руки, болели глаза. Соколов  стал
слепнуть.
     В жизни осталась одна радость, одно  удовлетворение:  собрать  вокруг
себя кружок студентов и разговаривать с ними о химии,  о  науке,  о  жизни
вообще. Должно быть, это талант, когда тебя любят  ученики.  Соколова  они
любили всегда.
     Но еще большим наслаждением было посадить на колени сына и беседовать
с ним обо всем, что доступно детскому уму. Николай Николаевич не торопился
отдавать сына в школу, полагая, что нравственное воспитание, которое можно
получить лишь дома, важнее гимназических знаний. Разговоры и  неторопливые
прогулки с Колей продолжались порой по нескольку часов кряду,  и  отец,  и
сын очень любили их, и никто не подозревал, чем все кончится.
     Весной 1877 года после тяжелого круппа у Коли началось кровохаркание.
Доктор Энгель сказал, что исцелить  мальчика  может  только  Швейцария,  и
посоветовал осенью ехать туда.
     В болезни сына Соколов считал  виноватым  себя,  свой  недуг,  и  эта
мысль, не оставлявшая его ни  на  минуту,  убивала  надежнее  туберкулеза.
Соколов ходил и  действовал  как  заводной,  даже  во  время  лабораторных
занятий к нему не возвращалось былое воодушевление.  Через  месяц  Соколов
слег.
     Словно почувствовав, что с другом плохо, в Лесное  приехал  Ильенков.
Присел на край постели, сочувственно повздыхал, потом сказал:
     - Проститься зашел. Я ведь на фронт еду, с турками воевать. Вступил в
общество Красного креста, завтра выезхжаю на Балканы к Скобелеву.
     Соколов лежал молча, только смотрел  на  постаревшее  лицо  друга.  А
Ильенков продолжал говорить, так  же  живо  как  в  молодости  всплескивая
руками:
     - Кто знает,  может  больше  не  увидимся,  янычары  особого  статуса
госпиталей не признают. Я даже завещание написал...
     В тот же вечер написал завещание и Николай  Николаевич.  Единственное
свое достояние -  собрание  химических  книг  он,  по  примеру  Ильенкова,
предназначил  Химическому  обществу,  до   сих   пор   обходившемуся   без
библиотеки.
     Через три недели пришло известие  о  смерти  Ильенкова.  Не  добрался
Павел Антонович до Болгарии.
     Шел июль одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.

     * * *

     Из окна сквозь двойные стекла все более настойчиво  доносился  птичий
звон. Облака, собравшиеся на краю неба,  подсвечивались  снизу  восходящим
солнцем. Наступило утро.
     Соколов глянул на отчетливо видный из окна  больничный  флигель.  Там
было тихо. Интересно, обнаружили  уже  его  исчезновение?  Возвращаться  в
больницу он не хотел, бессонная ночь только сильнее возбудила лихорадочное
состояние души. О многом передумал Николай Николаевич, подвел итог,  мысли
очистились, можно, как было уже не раз, начинать все с начала.
     Странно сложилась жизнь. Всегда он был первым, всюду шел  впереди.  И
способностями природа не обидела. Лишь самого главного судьба не дала:  не
досталось на его долю настоящего крупного открытия. А ведь  он  чувствует,
что химия на пороге великих дел, только не ленись  работать.  Должна  быть
общая теория, обнимающая одновременно органическую и неорганическую химию.
И основываться она может лишь на прежней идее - атом есть частица сложная.
     Что можно сказать определенного о сложном атоме? Он  не  должен  быть
телом  абсолютно  упругим,  значит,  действие  отдельных  функций   станет
передаваться  всей   молекуле,   но   с   ослаблением.   Так   достигнется
распределение кислотных свойств водорода.  Здесь  в  его  распоряжении  по
меньшей мере один факт, перед которым доныне бессилен Бутлеров: В янтарной
кислоте нет ни спиртовых, ни иных слабокислых группировок, однако,  третий
атом водорода замещается щелочными металлами. Итак...
     Соколов обмакнул перо, аккуратно, крупными буквами вывел на листе: "О
сложности простых тел".
     Значит, атом - частица сложная. Однако, если это верно, почему мы  не
наблюдаем в природе превращений элементов? Возможно, дело  в  энергетизме.
Депре пытался уплотнить водород до иных элементов,  но  потерпел  неудачу,
хотя применял  краснокалильный  жар  и  давление  2500  атмосфер.  Значит,
прочность  атомов  в  сотни  раз  превышает  прочность  самых   устойчивых
соединений. Зато сколько тепла должно  выделяться  при  разрушении  атома!
Если человечество сможет когда-то овладеть этой энергией,  и  если  в  том
будет хоть малая заслуга Николая Соколова, то он не зря прожил свою жизнь!
     Соколов потянулся к чернильнице, но неожиданный  приступ  удушающего,
рвущего легкие кашля обрушился на него. Когда Соколов  сумел  разогнуться,
то увидел прямо на заголовке огромную кляксу.
     "Ну вот, - подумал он, - испортил лист. Только почему клякса красная?
"
     Он поднял руку, провел по лицу, повернулся к  свету.  Ладонь  была  в
крови. Затем с губ, с  бороды,  часто  закапало  на  приготовленный  лист.
Секунду Соколов удивленно смотрел на растущее алое пятно, потом упал лицом
вниз. Кровь расплывалась  по  бумаге,  размывая  написанное,  и  скоро  от
заголовка осталась только  тщательно  выписанная  буква  "О",  похожая  на
большой ноль.


 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...

Другие книги жанра: историческая литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама
iphone xs 64gb бу купить в спб

a635a557