историческая литература - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: историческая литература

Стендаль  -  Жизнь Наполеона


Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]



                            ГЛАВА LIV
                           ЕЩЕ ОБ АРМИИ

Постепенно дух армии менялся; из суровой, республиканской,
героической, какою она была при Маренго, она становилась все
более эгоистичной и монархической. По мере того как шитье на
мундирах делалось все богаче, а орденов на них все прибавлялось,
сердца, бившиеся под ними, черствели. Те из генералов, которые с
энтузиазмом отдавались военному делу (например, генерал Дезэ),
были удалены из армии или отодвинуты на второй план.
Восторжествовали интриганы, и с них император не решался
взыскивать за проступки. Один полковник, который обращался в
бегство или прятался где-нибудь во рву всякий раз, когда его полк
шел в атаку, был произведен в бригадные генералы и назначен в
одну из внутренних областей Франции. Ко времени похода в Россию
армия уже до такой степени прониклась эгоизмом и развратилась,
что готова была ставить условия своему полководцу[1].
Вдобавок бездарность[2] начальника главного штаба, наглость
гвардии, которой во всем оказывалось предпочтение[3] и которая
давно уже, на правах неприкосновенного резерва, не участвовала в
боях, отвращали от Наполеона множество сердец. Воинская доблесть
нисколько не уменьшилась (солдат из народа, обуреваемого
тщеславием, всегда будет готов тысячу раз рискнуть жизнью, чтобы
прослыть самым храбрым из всей роты), но, утратив привычку к
повиновению, солдаты перестали быть благоразумными и бессмысленно
расточали свои физические силы, вместе с которыми, естественно,
гибла и храбрость.
Один из моих приятелей, полковник, по пути в Россию рассказал
мне, что за три года через его полк прошло тридцать шесть тысяч
человек. Образованность, дисциплина, выдержка, готовность
повиноваться ослабевали с каждым годом. Некоторые маршалы, как,
например, Даву или Сюше, еще имели власть над своими корпусами:
большинство же, казалось, сами насаждали беспорядок. Армия
утратила сплоченность. Отсюда те победы, которые казакам, этим
плохо вооруженным крестьянам, суждено было одержать над самой
храброй армией всего мира. Я видел, как двадцать два казака, из
которых самому старшему, служившему второй год, было лишь
двадцать лет, расстроили и обратили в бегство конвойный отряд в
пятьсот французов; это случилось в 1813 году, во время Саксонской
кампании[4]. Эти казаки оказались бы бессильными против
республиканской армии времен Маренго. А так как подобной армии
уже не будет, то монарх, повелевающий казаками, повелевает
миром[5].

[1] "Ставить условия" кажется мне неточным: возможно, я
запамятовал, как было дело.
[2] Осторожно: вместо "бездарность" - "ошибки".
[3] Приказ по армии, объявленный в Москве 10 октября, относительно
тех унтер-офицеров и солдат, которые были не в силах делать по
десять лье в день.
[4] Под Герлицем, в нескольких шагах от дома, где только что
скончался герцог Фриульский.
[5] См. "Путешествие в Вену в 1809 году" г-на Каде-Гассикура. Он не
продажный писака. Эта глава связывает главы о Государственном
совете и о дворе с ходом событий.




                             ГЛАВА LV

Мысль о войне с Россией, осуществленная императором, была
популярна во Франции с того времени, как Людовик XV, по своему
безволию, допустил раздел Польши. Так как Франция, где
численность населения не изменялась, расположена посреди
государств, население которых увеличивалось, то ей предстояло
рано или поздно либо вновь утвердиться на первом месте, либо
отойти на второстепенное. Всем монархам нужна была успешная война
с Россией, чтобы отнять у нее возможность вторгнуться в среднюю
Европу. Разве не было естественным воспользоваться в этих целях
моментом, когда Францией правил великий полководец, своим
искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны?
Помимо этих причин общего порядка, война 1812 года являлась
естественным следствием Тильзитского мира, и справедливость была
на стороне Наполеона. Россия, давшая слово не допускать
английские товары, не смогла выполнить свое обязательство.
Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора,
которому она обязана была своим существованием, ибо в Тильзите
Наполеон имел возможность сокрушить ее. Отныне государи будут
знать, что никогда не следует щадить побежденного монарха.




                            ГЛАВА LVI

Немногим более столетия тому назад местность, где построена
прекраснейшая из столиц - Петербург, была пустынным болотом, а
все окрестные области находились под властью Швеции, в те времена
союзницы и соседки Польши, - королевства, насчитывавшего
семнадцать миллионов населения. Со времен Петра Великого Россия
твердо верила, что в 1819 году, если только у нее хватит на это
энергии, она будет владычицей Европы и что единственной державой,
способной ей противостоять, будет Америка. Мне могут сказать, что
это значило загадывать очень далеко; посмотрите, какое огромное
расстояние отделяет нас от Тильзитского мира 1807 года! С момента
его заключения все военные предсказывали, что если когда-либо
произойдет война между Россией и Францией, она будет иметь
решающее значение для одного из этих двух государств; и лучшие
шансы были не на стороне Франции. Ее кажущееся превосходство
зависело от существования одного человека. Силы России быстро
возрастали и зависели от естественных условий; вдобавок Россия
была неприступна. Для русских существует лишь одна преграда, а
именно знойный климат. За три года они в своей молдавской армии
потеряли от болезней тридцать шесть генералов и сто двадцать
тысяч солдат.
Поэтому Наполеон имел все основания стремиться остановить Россию,
пока во Франции абсолютным монархом был великий человек. Римский
король, рожденный на престоле, по всей вероятности, не стал бы
великим человеком, а еще менее - деспотическим государем. Рано
или поздно Сенат и Законодательный корпус приобрели бы известную
силу, и нет сомнения, что господство французского императора
после смерти Наполеона рухнуло бы и в Италии и в Германии.
Благодаря своим связям со Стокгольмом и Константинополем Польша
была надежным оплотом для средней Европы. Австрия и Пруссия по
глупости, а Людовик XV по своей бездарности содействовали
разрушению этого единственного залога будущей их безопасности.
Наполеон не мог не стремиться восстановить этот оплот.
Быть может, история осудит его за то, что в Тильзите он заключил
мир; если только он имел возможность поступить иначе, это была
великая ошибка; русская армия была истощена и ослаблена, и сам
Александр видел все ее недостатки.
"Я выиграл время", - сказал он после Тильзита, и никогда еще
отсрочка не была лучше использована. За пять лет русская армия, и
без того чрезвычайно храбрая, получила организацию, немногим
уступающую французской, обладая вдобавок тем огромным
преимуществом, что четыре русских солдата обходятся своей родине
не дороже, чем Франции один ее солдат.
Все русское дворянство в той или иной мере заинтересовано в
коммерческих выгодах, требующих мирных отношений с Англией. Когда
государь оказывает ему противодействие, оно его устраняет;
поэтому России так же необходимо было воевать с Францией, как
Франции - воевать с Россией.
Если война была неизбежна, то правильно ли поступил Наполеон,
объявив ее в 1812 году? Он опасался, что Россия заключит мир с
Турцией, что английское влияние в Санкт-Петербурге усилится и,
наконец, что неудачи в Испании, которых уже нельзя было скрывать,
дадут его союзникам смелость вернуть себе былую независимость.
Некоторые из его советников пытались доказать ему, что было бы
благоразумно послать еще восемьдесят тысяч человек в Испанию и
довершить начатое там дело, прежде чем "ринуться в северные
дебри" (подлинное их выражение). Наполеон ответил, что считает
более благоразумным задержать английскую армию в Испании. "Если я
выгоню их оттуда, они высадятся в Кенигсберге".
24 июня 1812 года Наполеон во главе четырехсоттысячной армии
перешел Неман у Ковно. Вся средняя Европа пыталась уничтожить
будущего своего властелина. Начало кампании ознаменовалось двумя
крупными политическими неудачами. Турки, люди столь же глупые,
как и порядочные, заключили с Россией мир, а Швеция, трезво
оценив свое положение, выступила против Франции.
После битвы под Москвой Наполеон получил возможность отвести
войска на зимние квартиры и восстановить Польшу, в чем и состояла
истинная цель войны; он достиг этого почти без борьбы. Из
тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил
взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных
последствий, если бы император остался в Кремле не более трех
недель, но посредственность его политического дарования
проявилась и здесь: она была причиной того, что он потерял свою
армию.
Наполеон занял Москву 14 сентября 1812 года: ему следовало
выступить оттуда 1 октября. Он стал жертвой ложной надежды
заключить мир: если бы Москва была им эвакуирована своевременно,
ее героическое сожжение[1] было бы смешным.
Около 15 октября, хотя погода стояла прекрасная и морозы не
превышали трех градусов, всем стало ясно, что надо срочно принять
какое-нибудь решение; возможны были три плана:
1) отступить к Смоленску, занять линию Днепра и дать Польше
прочное устройство;
2) перезимовать в Москве, питаясь запасами, найденными в погребах
и подвалах, и пожертвовав лошадьми, мясо которых можно было
засолить, а весной двинуться на Петербург;
3) и, наконец, третий: пользуясь тем, что русская армия, 7
сентября[2] понесшая сильный урон, отступила влево от Москвы,
фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный
Петербург, жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь
город. При такой ситуации заключение мира было бы обеспечено.
Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794
году, был бы принят именно этот план; но одного только разговора
о нем было бы достаточно, чтобы привести в содрогание наших
разбогатевших маршалов и вылощенных бригадных генералов,
вращавшихся в придворных сферах.
Одно из неудобств этого плана состояло в том, что пришлось бы в
продолжение пяти месяцев быть до известной степени разобщенными с
Францией, а между тем заговор Малле показал, каким людям была
вверена власть в отсутствие монарха, неусыпно за всем
наблюдавшего. Если бы Сенат или Законодательный корпус имели хоть
какое-нибудь значение, отсутствие главы государства не явилось бы
роковым. Во время похода из Москвы на Петербург левый фланг был
бы свободен, и Наполеон мог бы в продолжение целого месяца
ежедневно посылать курьеров в Париж и управлять Францией.
Назначив регентшей Марию-Луизу, начальником гражданского
управления Камбасереса, а военного - князя Экмюльского, можно
было наладить дело. Ней или Гувьон-Сен-Сир в Митаве и Риге могли
каждый месяц посылать одного - двух курьеров, да и сам Наполеон
мог побывать в Париже, так как русская армия в России в
продолжение трех месяцев была бы обречена на бездействие. При
тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том
случае, если он десять часов в день проводит у печки; русская
армия прибыла в Вильну не в лучшем виде, чем наша.
Из трех возможных планов выбрали наихудший; по еще хуже было то,
что его выполнили самым нелепым образом, потому что Наполеон уже
не был тем полководцем, который предводительствовал армией в
Египте.
Дисциплина в армии расшаталась до грабежей, которые поневоле
пришлось разрешить солдатам в Москве, раз их не снабжали
продовольствием. Ничто, при характере французов, не является
столь опасным, как отступление, а при опасности более всего
необходима дисциплина, иначе говоря - сила.
Следовало в пространном воззвании объявить армии, что ее ведут в
Смоленск; что за двадцать пять дней ей придется пройти девяносто
три лье, что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по
подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря; что на каждый
полк можно дать не более шести повозок и ста вьючных лошадей;
наконец, что в продолжение двадцати пяти дней всякий акт
неповиновения будет караться смертной казнью. Всем полковникам и
генералам должно было быть предоставлено право выносить при
участии двух офицеров смертные приговоры солдатам, уличенным в
мародерстве и неповиновении, и немедленно расстреливать виновных.

Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в
течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из
Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как
из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось
остаться в Польше без хлеба.
Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск,
по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения
к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск,
Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д.
По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что
предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся
приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал
всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в
Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся
больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в
течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами,
они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени,
оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего,
то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического
склада или же простофили.
Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не
могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь
Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10
октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах
делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь
выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали
прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.

[1] Пожар в Москве начался в ночь с 14 на 15 сентября.
[2] При Бородине.



                            ГЛАВА LVII

Наполеон говорил: "Если я добьюсь успеха в России, я буду
владыкой мира". Он потерпел поражение - не от людей, а от
собственной своей гордыни и от климатических условий[1], - и Европа
начала вести себя по-иному. Мелкие государи перестали трепетать,
сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на
Россию: она стала средоточием неодолимого сопротивления.
Английские министры - люди, имеющие влияние только потому, что
они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую
ненавидят, - не учли этой возможности. Россия воспользуется тем
положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить
начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия
не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских
в Индии.
В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он
неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является
человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так
возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие
в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских
солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал
Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом
с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в
том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему
передать привет своей матери. Россия, подобно Риму[2], имеет
суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же
просвещенные, как и мы[3].
Когда Наполеон сказал в Варшаве: "От великого до смешного один
шаг", - он ясно сознавал, что поток истории изменил свое течение.
Но к этим словам он еще прибавил: "От успехов русские осмелеют; я
дам им два - три сражения между Эльбой и Одером и через полгода
снова буду на Немане".
Битвы под Люценом и Вурценом были последним напряжением сил
великого народа, доблесть которого уничтожалась мертвящей
тиранией. Под Люценом сто пятьдесят тысяч солдат из тех когорт,
которые никогда еще не были в огне, впервые приняли участие в
сражении. Зрелище ужасной резни ошеломило этих молодых людей.
Победа нисколько не подняла дух армии. Перемирие было необходимо.


[1] Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано;
напротив, в Москве стояла прекраснейшая погода. Когда мы
выступили оттуда 19 октября, было всего три градуса мороза, и
солнце ярко светило.
[2] Монтескье о религии римлян.
[3] См. памфлет сэра Роберта Уильсона 1817 года. В 1810 и 1811
годах по приказу русского военного министра все военные
распоряжения Наполеона переводились на русский язык и
осуществлялись.



                           ГЛАВА LVIII

26 мая 1813 года Наполеон был в Бреславле. Там он в трех
отношениях проявил безрассудство: он переоценил свою армию,
переоценил глупость министров иностранных держав и переоценил
дружеское расположение к себе государей. В свое время он создал и
спас от гибели Баварию, император австрийский был его тестем и
тем самым естественным врагом России. Наполеон стал жертвой этих
двух громких фраз.
Передышкой следовало воспользоваться для того, чтобы вконец
истощить покоренные страны и за десять дней до истечения срока
перемирия укрепиться во Франкфурте-на-Майне. Все неудачи похода в
Россию были бы заглажены, иными словами, в отношении Франции
империя не была бы pacчленена: но по ту сторону Эльбы Наполеон
уже пользовался влиянием лишь постольку, поскольку он был самым
могущественным из европейских государей.
Силезская кампания, ведение которой весьма неудачно было поручено
маршалу Макдональду, известному одними лишь поражениями, битва
под Дрезденом, оставление на произвол судьбы корпуса маршала
Сен-Сира, битва при Лейпциге, битва при Ганау - все это
представляет собою скопление огромных ошибок[1], совершить которые
мог только величайший из полководцев, живших после Юлия Цезаря[2].
Что касается мира, заключить который беспрестанно предлагали
Наполеону, то когда-нибудь мы узнаем, было ли во всем этом хоть
сколько-нибудь искренности[3]. Лично я считаю, что иностранные
кабинеты в ту пору искренне желали мира, так как мне кажется, что
они боялись Наполеона. Однако дух приобретения - нечто совсем
иное, чем дух сохранения приобретенного. Если бы на другой день
после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась
простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над
прекраснейшей частью Европы.
Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей,
которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же,
будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя
напоказ слепую преданность императору, добиться производства в
следующий чин.

[1] Ярость Наполеона после капитуляции Дюпона. Совет, на котором
присутствовал г-н де Сен-Валье. Стекла окон Тюильри дребезжали от
гневных раскатов голоса Наполеона. Он большими шагами расхаживал
взад и вперед.
[2] Есть человек, который может стать превосходнейшим военным
историком этих великих событий: это освободитель графа Лавалета,
генерал Роберт Уильсон. Я думаю, во всем, что касается военной
стороны дела, "Записки" Наполеона будут вполне точны.
[3] См. о переговорах в Праге "Moniteur" за первые числа августа
1813 года и "Annual Register", изданный в Эдинбурге.




                            ГЛАВА LIX

В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон,
по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не
захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила
природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь
замечательный в более ранние годы.
Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко
проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В
этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение
апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании
постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх
оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все
это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что
сумели обойти установленные им правила.
Другое решение Сената свидетельствует о том, что деспот
окончательно лишился рассудка. Это решение, нелепое хотя бы уже
потому, что оно нарушало установления, именовавшиеся основными
законами Империи, гласило, что мир с Англией ни в коем случае не
будет заключен, прежде чем она вернет Гваделупу, только что
уступленную ею Швеции. Члены Сената, до вступления в него почти
сплошь принадлежавшие к числу наиболее выдающихся людей Франции,
будучи призваны в Люксембургский дворец, уже не состязались между
собой ни в чем, кроме низости. Мужественная оппозиция тщетно
пыталась пробудить в них стыд; они отвечали: "Век Людовика XIV
снова настал; мы не хотим губить себя и свои семьи". Поскольку
заседания не были публичными, принадлежность к оппозиции была
связана лишь с опасностями, но не могла принести славы, и будущим
поколениям надлежит с особой признательностью запомнить имена
Траси, Грегуара, Ланжюине, Кабаниса, Буасси д'Англа,
Лануара-Лароша, Коло, Шоле, Вольнея и нескольких других достойных
людей, еще и поныне состоящих в оппозиции и подвергающихся
оскорблениям со стороны все тех же льстецов, которые лишь
переменили хозяина[1].
Наполеон разослал всем своим префектам приказ - поносить короля
шведского Бернадота в сотнях адресов, нелепых вдвойне, ибо,
покинув Францию, Бернадот стал шведом[2].
Тем временем Веллингтон, побеждая, силою обстоятельств,
полководца более искусного, чем он сам приближался к Байонне.
Голландия восстала. Сорок четыре жандарма, составлявшие весь
гарнизон Амстердама в день, когда произошло самое мирное из всех
когда-либо совершавшихся восстаний, не в силах были помешать этой
стране отложиться от Франции. Самые неприступные крепости были
заняты так же легко, как и деревни. Во внутренних областях
Голландии император не оставил ни одного солдата, ни одного
снаряда, а самое главное - ни одного дельного человека. Все, что
смогли сделать, - это удержать Берг-оп-Зоом, и вскоре французский
гарнизон, взяв в плен корпус английских войск, осадивший
крепость, явил миру disjecta membra poetae.
После отпадения Голландии была опубликована франкфуртская
декларация: она предлагала Франции Бельгию и левый берег Рейна;
но в чем заключались гарантии этого обещания? Что могло помешать
союзникам через месяц после заключения мира возобновить военные
действия? Будущие поколения запомнят вероломство, проявленное ими
после дрезденской и данцигской капитуляций.

[1] To see (посмотреть) "Размышления" г-жи де Сталь for the names
(для имен).
[2] См. все тот же "Moniteur". Самыми подлыми из числа людей,
подписавших эти адреса, были те, что два года спустя оказались
самыми смехотворными и кровожадными роялистами. См. речь г-на
Сегье.



                             ГЛАВА LX

Казалось, что империя рушится, что все ее части валятся друг на
друга. Несмотря на эти великие бедствия, у Наполеона была еще
тысяча возможностей предотвратить свою гибель. Но он уже не был
тем человеком, который командовал в Египте и при Маренго.
Дарование заменилось упрямством. У него не хватило духу
отказаться от обширных замыслов, осуществление которых он сам и
его министры так долго считали обязательным. В трудную минуту он
увидел себя окруженным одними льстецами. Этот человек, которого
феодалы, англичане и г-жа де Сталь изображают олицетворением
макиавеллизма, воплощением злого духа[1], дважды оказался жертвой
своего простосердечия: в первый раз - когда он вообразил, что
дружеское расположение, которое он вызвал к себе у императора
Александра, побудит этого монарха совершить невозможное, а затем
- когда он возомнил, что австрийский дом из признательности за
то, что он четыре раза пощадил его, вместо того чтобы уничтожить,
не покинет его в несчастье. Он говорил, что австрийский император
поймет, в какое невыгодное положение его поставит преобладание
России. Бавария, в 1805 году созданная им, а в 1809 году
спасенная от разгрома, отступилась от него, а при Ганау пыталась
нанести ему смертельный удар, что и удалось бы, если бы баварский
генерал догадался вырыть на дороге два десятка рвов. Наполеон
совершил ту же ошибку, что и все выскочки: он слишком высоко
ставил сословие, в которое вступил.
Когда Наполеон ехал из Ганау в Париж, он не имел ни малейшего
представления о грозившей ему опасности. Он вспоминал
восторженный порыв 1792 года; но ведь теперь он уже не был первым
консулом Республики. Чтобы одолеть первого консула, надо было
одолеть тридцать миллионов человек. За четырнадцать лет своего
правления он внедрил в сердца раболепство и взамен несколько
наивного республиканского воодушевления развил в них эгоизм,
свойственный монархиям. Монархия, следовательно, была
восстановлена; монарха можно было сменить, не устраивая подлинной
революции. Какую разницу это составляет для народов?[2]
На другой чаше весов в течение тех же четырнадцати лет были
короли, умиравшие от страха. Стоило им только вспомнить о
прославленном доме Бурбонов, как им представлялось положение, в
котором они со дня на день могли очутиться. После битвы при
Лейпциге интриги на короткое время затихли, и люди, обладавшие
подлинными достоинствами[3], получили доступ ко двору европейских
государей. Таким образом, вместе с ландштурмом и ландвером в
стане союзников воцарились патриотизм и воодушевление, и на
службе у них оказались люди, имевшие выдающиеся заслуги. Наполеон
сковал воодушевление, и место Карно, который был военным
министром в пору битвы при Маренго, занимал теперь герцог
Фельтрский.

[1] Собственные слова г-жи де Сталь. Левиафан, кажется, т. II.
[2] Если революция произошла, то единственно по причине бездарности
министров, стоявших у власти в 1815 году.
[3] Г-да Штейн и Гнейзенау.



                            ГЛАВА LXI

Союзники, собравшиеся во Франкфурте, сами, по-видимому, были
удивлены своей удачей. Вначале у них возник план перенести войну
в Италию. Они боялись войти в пределы Франции. Им непрестанно
мерещилось отступление из Шампани. Наконец они решились перейти
Рейн (4 января 1814 года).
Наполеон давно уже возвратился в Париж. Мне думается, что он
главным образом старался избавиться от того страха, который ему
внушал французский народ. Все его декреты касались только
снабжения солдат одеждой, ружьями, обувью, - вопроса о духе армии
как бы не существовало вовсе. Он задался целью выйти из
затруднительного положения, нисколько не поступившись своим
величием. Впервые за всю свою жизнь он показал себя маленьким
человеком. Жалкие писаки-секретари, именовавшиеся его министрами,
а на самом деле только излагавшие его мысли, боялись, как бы он
не избил их каминными щипцами, и не смели раскрыть рот.
Император создал национальную гвардию. Если во Франции снова
настанет террор, что весьма возможно в том случае, если
духовенству и дворянству будет предоставлена полная свобода
действий, то благодаря национальной гвардии он будет не столь
ужасен, как первый. Те, кто лишь наполовину принадлежит к черни,
окажутся в рядах этой гвардии, и мелкие лавочники, боящиеся, как
бы их не ограбили, устрашат подлинную чернь. Если судьба готовит
Франции события иного рода, национальная гвардия также будет
полезна тем, что утвердит денежную аристократию. Она сможет
сделать менее кровавыми некоторые весьма вероятные эпизоды борьбы
привилегий против прав. Все необходимые в этом отношении гарантии
национальная гвардия даст при условии, что солдаты ежегодно будут
сами выбирать своих офицеров ниже капитанского чина, а на более
высокие должности предлагать своих кандидатов. Следовало бы также
определить, какая ставка налога дает право на занятие каждой из
этих должностей.
В январе 1814 года самый энергичный из европейских народов
представлял собою, если его рассматривать как нацию, мертвое
тело. Тщетно трем десяткам сенаторов поручено было слегка
пробудить от сна народ, столь грозный при Карно. Все мы были
уверены, что стоит только показать французам красный колпак, - и
не пройдет шести недель, как он станет алым от крови всех
чужестранцев, которые посмели бы осквернить священную землю
свободы. Но властелин заявлял нам: "Лучше еще несколько
поражений, чем снова власть народа". И если бы он снова завладел
империей, горе тому, кто вздумал бы ослушаться этого приказа! В
этот момент Наполеон, несомненно, почувствовал бремя своего сана.
Какого действия можно было ожидать от воззваний, обращенных к
сердцам народов и начинавшихся с феодальных титулов? Картин
героизма? Прилива жертвенной любви к родине?
Характерен для этих дней (январь 1814 года) тон заявлений
министров, в особенности министра М[онталиве]. Когда один из
сенаторов сообщил ему, что у него нет и пятисот исправных ружей,
он написал в ответ; "Вооружите воспитанников лицеев; французская
молодежь услышала голос своего императора" - и тому подобные
громкие фразы, которые самый беззастенчивый журналист нашел бы
слишком напыщенными для того, чтобы поместить их в воззвании. Это
настолько бросалось в глаза, что мы не раз спрашивали себя: "Уж
не изменник ли он?"
Наконец - предельное выражение своеволия и непоследовательности,
доконавшее Францию и столь похожее на безумие, что будущим
поколениям трудно будет поверить, что оно имело место, - в тот
самый момент, когда императору нужнее всего было расположить к
себе народ, он затеял ссору с Законодательным корпусом. Он
обвинил честнейших людей в том, что они продались иностранным
державам. Он прервал сессию Законодательного корпуса.
Вот что деспотизм сделал с одним из величайших гениев, какие
только жили в веках.



                            ГЛАВА LXII

В Париже утром 24 января Наполеон показал себя великим
трагическим актером. Над судьбой Франции тучи постепенно
сгущались. Уверенность властелина в успешности борьбы порождала
такую же уверенность в народе. Как только в сердца закрадывался
страх, все взоры обращались к нему.
Он делал смотр парижской национальной гвардии в том самом дворе
Карусели, где вся Европа присутствовала на парадах его гвардии;
он стоял у триумфальной арки, украшенной благородными трофеями,
которых ему так скоро суждено было лишиться. По всей вероятности,
славные воспоминания, связанные с этим местом, подействовали на
него; он был взволнован; он велел передать офицерам национальной
гвардии, чтобы они поднялись в Маршальский зал. Минуту-другую все
были уверены, что он предложит им выступить из Парижа и двинуться
на неприятеля. Вдруг он выходит из галереи Мира и появляется
перед ними, держа на руках сына; он показывает им малолетнего
Римского короля: "Я вверяю вам этого ребенка, надежду Франции, а
сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы будут направлены на то,
чтобы спасти родину". Слезы мгновенно выступили на глазах всех
присутствующих. Я всю жизнь буду помнить эту душераздирающую
сцену. Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез.
Разум непрестанно твердил мне: "Во времена Дантонов и Карно
правительство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы
воздействовать на людей малодушных и неспособных проявить
доблесть, а занялось бы совсем иным делом".
Действительно, те самые люди, которые 24 января плакали в
Тюильри, 31 марта, когда император Александр проезжал по
бульвару, теснились у окон и махали белыми платками: казалось,
они обезумели от восторга. Следует отметить, что 31 марта еще не
было речи о прославленном доме Бурбонов, и парижане выражали
такую радость исключительно потому, что их завоевали.



                           ГЛАВА LXIII

При сходных обстоятельствах Конвент постановлял, что такого-то
числа страна, в которой воцарилась свобода, должна быть очищена
от неприятеля, и в назначенный день это постановление выполнялось
войсками республики.
25 января 1814 года - в день отъезда императора в армию - дело,
касавшееся всей Франции, казалось, стало делом
одного-единственного человека. Напыщенность, отличавшая речи
этого человека и в счастливые годы привлекавшая к нему всех, в
ком твердость духа отсутствовала, теперь была причиной тому, что
все втайне испытывали удовольствие при виде его унижения.
Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище.
Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей,
рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: "Париж,
как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая,
семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей,
какие только существуют во Франции, оказываются представителями
ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться
своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все
подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты;
мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что
не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать
укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от
Сомюра".



                            ГЛАВА LXIV

Конгресс в Шатильоне открылся 4 февраля и закончился 18 марта.
Одна из великих держав противилась низложению Наполеона. При
поддержке этой великой державы он мог заключить мир, обставленный
известными гарантиями. Но он счел бы себя обесчещенным, если бы
согласился принять Францию уменьшенной хотя бы на одну деревушку
против того, чем она была, когда он получил ее 18 брюмера.
Поистине, это ошибка, свидетельствующая о величин души,
заблуждение, достойное героя! В этом ключ к его поведению.
Некоторые другие властители не выказали такой излишней
щепетильности.



                            ГЛАВА LXV

Защита Парижа Наполеоном носила романтический характер - и,
однако, едва не оказалась успешной. Французские войска были
разбросаны на огромных расстояниях друг от друга: в Данциге,
Гамбурге, на острове Корфу, в Италии. На западе Франции и в
Вандее было неспокойно. Когда видишь эти вспышки вблизи, они не
имеют ни малейшего значения, но издали они кажутся страшными. На
юге Франции было тревожно; опасались, как бы там не началась
резня: город Бордо высказался в пользу короля, который должен был
наконец дать нам конституционный образ правления. Север обсуждал
положение дел с тем спокойствием, которое отличало его во все
время Революции. Восток, движимый самыми благородными чувствами,
хотел лишь одного - оружия, чтобы очистить Францию от неприятеля.

Наполеон, глухой к голосу разума, убеждавшего его броситься в
объятия Австрии, казалось, был всецело поглощен своей
изумительной кампанией против союзников. С семьюдесятью тысячами
солдат он боролся против двухсот тысяч и наносил им одно
поражение за другим. Армия сражалась с беззаветной храбростью, и,
надо ей отдать справедливость, она это делала из чувства чести.
Она и отдаленно не предвидела той участи, которая ее ожидала.
Рассказывают, что генералы вели себя гораздо хуже, чем солдаты и
низшие офицеры: они были богаты. Войска союзников тоже выказали
мужество. На десять союзных солдат приходился один француз.
Ландвер и Тугендбунд[1] вдохнули в их ряды пылкую любовь к родине;
однако в силу того, что ими командовали не генералы,
выдвинувшиеся своими заслугами, а князья, предводительствовавшие
по праву рождения, бои шли с переменным успехом. Наполеон, столь
посредственный в роли монарха, в этой кампании не раз снова
проявил военный гений своих прежних лет. Он провел два месяца в
непрерывных быстрых переходах от Сены к Марне и от Марны к Сене.
Быть может, из всех военных подвигов этого великого человека
наибольший восторг потомства будут возбуждать битвы при
Шампобере, Монмирайле, Вошане, Мормане, Монтеро, Кране, Реймсе,
Арси-сюр-Об и Сен-Дизье. Наполеон предельно напрягал свои
гениальные способности с чувством, подобным тому, которое
испытывает рядовой боец в схватке с учителем фехтования. Однако
он поступил как безумец: он отказался от Итальянской армии в сто
тысяч человек, которую ему, чрез посредство г-на де Тоннера,
предлагал принц Евгений. Несколько дней спустя бризантный снаряд
упал в десяти шагах от лошади Наполеона; вместо того чтобы
ускакать, он направился прямо к нему; снаряд разорвался в четырех
футах от Наполеона, не задев его. Я склонен думать, что Наполеон
хотел бросить вызов року.
13 марта к императору, находившемуся на поле сражения в
окрестностях Лана, явился врач принца Бернадота. Ему снова
предлагали мир. Судьба в последний раз пыталась заставить
Наполеона внять ее предостерегающему голосу.

[1] Общество, созданное при деятельном участии талантливого Аридта.




                            ГЛАВА LXVI

Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его
план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами,
какие были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал,
что неприятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся
под угрозой открытого восстания лотарингских и эльзасских
крестьян, которые уже начали убивать отстававших солдат, -
войска, у которых к тому же почти полностью иссякли боевые
припасы и провиант, вынуждены будут отступить по всей линии.
План императора увенчался бы успехом, если бы Париж проявил такое
мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы успехом, если
бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, которого
Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал[матский]),
послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху,
что Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее
отступления направился в Лотарингию и оставил Париж без защиты.
Известие это изменило все планы союзников. За сутки до прибытия
курьера они начали было отступать в направлении Рейна и Дижона.
Русские полководцы твердили, что пора закончить эту романтическую
кампанию и снова занять более дальние позиции, неосторожно ими
оставленные.
Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение
тотчас же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым
решительным образом высказался против этого намерения и
противился ему, пока Александр не заявил, что всю ответственность
берет на себя[1].
Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль,
напрашивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона,
послужившая мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей
пасквилей, что эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего
жалости, в решающую минуту оказалась повинна в излишней
гуманности. Отвращение, которое она испытывала к пролитию крови,
было причиной того, что род Наполеона лишился престола. Уже в
продолжение четырех - пяти месяцев в Париже занимались
заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков, что не
обращала на них никакого внимания.
Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые
лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд
присяжных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному
суду по меньшей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было
признано нежелательным. Я могу поручиться за правильность этого
утверждения.
Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией
Наполеона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить
такое множество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей
революцией, после гражданской войны, при наличии меньшинства,
столь же богатого, как и развращенного[2], и претендента,
пользовавшегося поддержкой Англии, полиция, быть может, являлась
неизбежным злом[3]. Вспомните поведение Англии в 1715 и 1746 годах.

Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в
деяниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской
резне[4].
По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их
движении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил
настичь их. Но они избрали дорогу через Мо, тогда как император
форсированным маршем вел свои войска к Фонтенебло.

[1] Гобгауз, стр. 86.
[2] Адская машина 3 нивоза.
[3] Каждому правительству, установленному не единственно для
достижения общей пользы в соответствии с разумом и
справедливостью, каждому правительству, чьи подданные развращены
и только рады сменить права на привилегии, - каждому такому
правительству, боюсь, полиция необходима.
[4] Была ли прославленная писательница, которую я стараюсь
опровергнуть, искренна в своих утверждениях? Если да, то надо
признать, что эта знаменитая женщина отнюдь не блещет умом.
Правда, слабость мышления - жалкое оправдание для клеветы. Кто
принуждал вас говорить? А если вы возвысили голос только для
того, чтобы клеветать на несчастных и добивать павших, то где же
грань, отделяющая вас от самых низких людей?
Пишущий эти строки был бы искренне рад, если бы это рассуждение
могло быть опровергнуто. Он испытывает потребность уважать то,
чем он восхищается и что так долго ценит.
Быть может, поводом к снисхождению может служить то
обстоятельство, что требуется незаурядное мужество, чтобы в наши
дни защищать императорскую полицию. Для того, чтобы обелить ее,
понадобилось бы красноречие, которым автор не обладает. Pauca
intelligenti: Что касается людей, у которых есть только личные
интересы и нет своих взглядов, то они могут быть достойны
уважения в частной жизни, но когда они берутся за перо, они
всегда заслуживают презрения*.
Нужно ли прибавлять, что, поскольку полиция Бонапарта стремилась
удалить законного монарха, она действовала в целях, несомненно,
преступных? По проявляла ли она, следуя по этому ложному пути,
жестокость, совершала ли преступления и потворствовала ли им?
* For me (для меня). Провинциалы говорят, как судьи, а в
большинстве случаев они всего лишь адвокаты.




                           ГЛАВА LXVII

29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к
высотам, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники
оставили для наблюдения за Наполеоном значительные силы своей
превосходной кавалерии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт
огонь на протяжении от Венсенна до Монмартра. У герцогов
Рагузского и Тревизского было всего-навсего около шестнадцати
тысяч солдат, но их сопротивление длилось весь день. Они вывели
из строя около семи тысяч человек. Парижская национальная
гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тысячам,
потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс,
содержателя кафе в Пале-Рояле[1].
В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля.
Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция
произошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн.
Париж, фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее
спокойствие. Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через
город, плакали.

[1] По другим сведениям, погибло сорок человек.



                           ГЛАВА LXVIII

В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах
царило чрезвычайное оживление.
31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те
дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и
дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо.
Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших
белыми платками. Они кричали: "Да здравствует король!" "Какой
король?" - спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не
больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас
вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно
смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие.
Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил
мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше
сквера на улице Ришелье не добралась.
В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей
во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все
балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища.
При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из
них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора
Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы
восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была
беспредельна.
При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы
можно было отличить своих от французов, носили белые повязки на
левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас
же почувствовали себя роялистами.
Шествие этих блестящих войск длилось больше четырех часов. Однако
признаки роялизма пока еще наблюдались только в большом
прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей
Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де
Мобрейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в
свое время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал
пытаться свалить при помощи веревки статую, высившуюся на
Вандомской колонне. Вокруг собралось довольно много черни. Кто-то
из этих людей взобрался на колонну и начал колотить палкой по
гигантской статуе.



                            ГЛАВА LXIX

Император Александр остановился у г-на де Талейрана. Это
незначительное обстоятельство определило судьбу Франции[1]. Оно
оказалось решающим. Г-н... обратился на улице к русскому
императору с просьбой вернуть Франции законных ее властителей;
ответ, полученный им, был довольно неопределенным. То же лицо
обратилось с этой просьбой к нескольким генералам, опять-таки на
улице; их ответы оказались еще более туманными. Никто не помышлял
о Бурбонах: никто не желал их воцарения: они были незнакомцами.
Следует упомянуть об одной маленькой интриге. Несколько
находчивых людей, не лишенных смелости, решили, что во время этой
сумятицы можно, пожалуй, заработать министерство или щедрую
денежную награду. Они не были повешены; они преуспели, но не
получили ни министерств, ни наград.
Продвигаясь в глубь Франции, союзники чувствовали себя довольно
растерянными; им почти все время казалось, что они попали в
засаду. Так как, к несчастью для Европы, проницательность
союзников не соответствовала их удаче, они оказались в руках
первых интриганов, которые догадались сесть в карету и
отправиться в их главную квартиру. Г-н [де Витроль] был первым,
кто явился туда с верительными грамотами аббата Скалена. Они
заявляли, что говорят от имени Франции и что Франция желает
возвращения Бурбонов. Наглость этих лиц изрядно позабавила
генералов союзных войск. Как ни простодушны были союзники, они
все же до некоторой степени ощутили смехотворность подобного
притязания.
Г-н де Талейраи ненавидел Наполеона, отнявшего у него
министерство, к которому он привык. Ему выпало счастье оказать
гостеприимство монарху, который в продолжение месяца был
властелином Франции и ее законодателем. Не брезгая никакими
средствами, чтобы привлечь его на свою сторону, он выпустил на
сцену аббата Скалена и других интриганов, выдававших себя за
представителей французского народа.
Надо сказать, что все средства, которыми пользовались эти
интриганы, были до крайности убоги. Они сделались превосходными
вследствие чудовищной ошибки, совершенной двумя днями раньше.
Императрицу Марию-Луизу и ее сына увезли из Парижа. Если бы
супруга Наполеона осталась в столице, она предложила бы
императору Александру занять апартаменты в Тюильрийском дворце и
мнение князя Ш[варценберга] неизбежно взяло бы верх.

[1] А по всей вероятности, и Европы, вплоть до 1838 года.



                            ГЛАВА LXX

30 марта, в то время как половина населения Парижа потеряла
голову от грохота орудий, жалкие министры Наполеона во главе с
королем Жозефом впали в полную растерянность.
Жозеф покрыл себя несмываемым позором, перед самым своим бегством
объявив в воззваниях, расклеенных повсюду, что он не покинет
Парижа. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели еще усугубил этот позор.
Что касается министров, то они, бесспорно, сумели бы проявить
некоторую энергию, ибо все взоры были обращены к ним, а они были
умные люди; но боязнь, что повелитель отрешит их от должности и
прогонит, если они проронят хоть одно слово, подтверждающее
наличие опасности, превратило их всех в Кассандров. Все их мысли
были направлены не на действие, а на составление выспренных
воззваний, язык которых, по мере того как деспот приближался к
гибели, становился все более надменным.
30 марта утром министры собрались на Монмартре; в результате
этого совещания они велели доставить туда восемнадцатифунтовые
орудия с двенадцатифунтовыми ядрами[1]. В конце концов, по приказу
императора, все они с величайшей поспешностью отбыли в Блуа. Если
бы Карно, граф Лапаран, Тибодо, Буасси д'Англа, граф Лобо и
маршал Ней входили в это министерство, они поступили бы несколько
иначе.

[1] Этот факт кажется мне не совсем достоверным.


                            ГЛАВА LXXI

После триумфального шествия по бульварам, русский император,
прусский король и князь Шварценберг привели несколько часов в
Елисейских полях, где в это время проходили союзные войска. Затем
августейшие особы отправились к г-ну де Талейрану, на улицу
Сен-Флорантен, близ Тюильрийского дворца. Там они застали в
гостиной лиц, о которых мы уже упоминали. Князь Шварценберг был
уполномочен согласиться на все. Оба государя дали понять, что
восстановят прежнюю династию, если значительное большинство
французов и войска этого хотят. Начали совещаться. Утверждают,
будто его величество император Александр заявил, что, по его
мнению, представляются три возможности:
1) заключить мир с Наполеоном, обставив его надлежащими
гарантиями;
2)  установить регентство и провозгласить императором Наполеона
II;
3)  призвать Бурбонов[1].
Люди, имевшие честь заседать вместе с союзными монархами, сказали
себе: "Если мы будем содействовать заключению мира с Наполеоном,
а он ведь уже составил себе определенное мнение о нас, - мы
останемся тем, чем являемся теперь, и, быть может, он даже нас
повесит; если же мы упросим их вернуть монарха, который
отсутствовал в течение двадцати лет и которому нелегко будет
управиться с делами, этот монарх сделает нас первыми министрами".
Союзные государи не могли себе представить, что добродетели,
преисполнявшие их сердца, настолько чужды были этим французам.
Они поверили их заявлениям о пылкой любви к родине - священное
имя, которое эти жалкие честолюбцы повторяли так часто, что
надоели августейшим своим слушателям.
После обсуждения, длившегося два часа, император Александр
сказал: "Хорошо! Я заявляю, что не буду больше вести переговоров
с императором Наполеоном". Братья Мишо, владельцы типографии,
бывшие в то же время членами Государственного совета, поспешили
напечатать прокламации, которыми затем были покрыты все стены
Парижа.
Те, у кого изумление не отняло хладнокровия, отметили, что эта
прокламация не лишала короля Римского прав на престол[2].
Почему, спрашивали себя эти беспокойные люди, не потрудились
созвать Законодательный корпус, являющийся в конечном счете
источником всякой законной власти и составленный из лучших людей
нации, а также Сенат, который если и ошибался, то не по
недостатку разумения, а по избытку себялюбия? Шестьдесят
эгоистов, собранных вместе, всегда проявляют больше стыдливости,
чем шесть. Впрочем, в Сенате было, пожалуй, всего лишь десять
подлинных граждан. То, чему надлежало быть предметом совещания,
обратили в пустую формальность; отсюда кампания, завершившаяся
битвой при Ватерлоо.
Если бы Наполеон, проявив прихоть деспота, не распустил
Законодательный корпус, ничего из того, что случилось, не
произошло бы. Если бы Законодательный корпус, незадолго до того
прославившийся благодаря поведению г-д Лене и Фложерга, заседал,
мудрый монарх, решавший судьбу Франции, несомненно, пожелал бы
ознакомиться с его мнением.

[1] По поводу этого заявления в "Биографиях современников" сказано,
что Александр обязался признать конституцию, которую французская
нация сама себе даст, и обеспечить ее принятие. Этот пример, как
и относящаяся к нему статья парижской капитуляции, показывает,
что народ, доверяющийся обещаниям монарха, безрассуден. Если бы
император Александр обеспечил принятие конституции, выработанной
Сенатом, то не наступило бы смятение, случайно закончившееся при
Ватерлоо.
[2] Де Прадт, стр. 69.



                           ГЛАВА LXXII

Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в
Париж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на
полпути от Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей
гвардии (генерала Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе
сражения. "Вы вели себя, как трусы". "Ваше величество, войска,
которые нас атаковали, в три раза превосходили нас численностью,
а кроме того, вид Парижа воодушевлял их. Войска вашего величества
сражались так храбро, как никогда". Наполеон ни слова ему не
ответил и велел кучеру повернуть назад, в Фонтенебло. Там он
собрал свои силы.
2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога
Рагузского, который вечером 31 марта вышел из Парижа и
расположился лагерем в Эссонне. Этот корпус был авангардом
наполеоновской армии и по своей численности составлял
приблизительно третью часть ее. Мармон заверил Наполеона в
неизменной преданности своих войск, действительно недоступных
соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хотел
двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло
большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над
изменой которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В
конце концов Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно
выслушав маршала Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих
слуг, рассказавших ему о всеобщем недовольстве, вызванном во
Франции его отказом заключить мир, отрекся от престола в пользу
своего сына, а 4 апреля отправил Нея, Макдональда и Коленкура
сообщить это предложение императору Александру.



                           ГЛАВА LXXIII
                             МАРМОН[1]
Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились,
чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые
он должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки.
Он, казалось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о
предложениях, которые ему сделал князь Шварценберг и которые он,
по-видимому, не оставил без внимания. Однако, прибавил он,
обращаясь к делегатам, пораженным его словами, то, что он теперь
узнал, меняет положение дела, и он прекратит свои сепаратные
переговоры. Наступило молчание: вскоре один из маршалов прервал
его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону, присоединиться
к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, которые им
поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких
целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему
корпуса.
Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами
отправились к императору Александру выполнить возложенное на них
поручение. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял
окончательного решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал,
что очутился в руках двух интриганов, из которых в особенности
один, Талейран, думал только о том, как бы отомстить за себя[2].
Когда офицер, проводивший маршалов до аванпостов армии, доложил,
вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отправился вместе с
делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в глубине их
кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже
подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого
он считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе
с делегатами, то только - он в этом убежден - с целью услужить
ему, насколько это в его силах. В отсутствие делегатов в
Фонтенебло был созван военный совет с участием всех генералов
армии. Нужно было решить вопрос о том, что следует предпринять,
если предложения маршалов будут отвергнуты. Вместе со всеми
другими был вызван и дивизионный генерал Суам, в отсутствие
Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных сношениях
Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что по
прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо
того чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5
апреля двинул свой корпус в ближайшие окрестности Версаля. Тем
самым он отдал себя во власть союзников, занимавших этот город, и
оставил расположенные в Фонтенебло войска без авангарда. Солдаты
Суама, не знавшие, какие он получил инструкции, доверчиво
повиновались ему. Лишь на другое утро они с ужасом увидели, в
какую ловушку он их завлек. Они хотели перебить своих
начальников, и нельзя не признать, что этим они явили бы миру
полезный пример. Если бы кто-нибудь из их полковников и генералов
обладал хотя бы малой долей той твердости духа, какая некогда
была обычной в войсках республики, он убил бы Суама и привел бы
корпус назад в Эссонн. Вряд ли нужно пояснять, что отпадение в
столь критическую минуту корпуса Мармона решило судьбу
переговоров, порученных маршалам. Лишившись третьей части
небольших своих сил, Наполеон перестал быть предметом страха для
союзников. 11 апреля в Фонтенебло было подписано соглашение.
Мы остановились на этих подробностях потому, что предательство
маршала Мармона по отношению к его другу и благодетелю не было
должным образом оценено. Не защита им Парижа и не его капитуляция
в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а
последующие его действия, благодаря которым его имя будет
известно отдаленному потомству.

[1] Эта глава также дословно переведена из щ 54 "Edinburgh Review".
Лицо, которому вменяются в вину описанные в ней поступки,
несомненно, имеет что сказать в свое оправдание.
[2] См. правдивое описание событий, происходивших в апреле 1814
года, у г-на де Прадта.




                           ГЛАВА LXXIV

На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось
убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует
восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным
своим малодушием назначил то временное правительство, какое было
ему предложено.
2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус
присоединился к решению Сената.
В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны
признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в
пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону,
что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут
удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.



                            ГЛАВА LXXV

Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре
заставят нас вернуться туда.
Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам,
избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и
предписало ношение белой. "Отлично, - сказал Наполеон, в то время
еще находившийся в Фонтенебло, - вот готовый знак для моих
сторонников, если когда-либо они снова воспрянут духом". Армия
испытывала сильнейшее раздражение.
Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед
за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся
весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву
старшего из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил
трехцветную кокарду с 11 июля 1789 по 21 мая 1792 года[1].
Сенат выработал конституцию, представлявшую собою договор между
народом и одним лицом. Ею был призван на престол
Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех
добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не
дерзнул довериться собственному своему разуму, столь глубокому[2].
Он счел нужным окружить себя людьми, которые знали Францию.
Подобно всем, он высоко ценил дарования герцога Отрантского и
князя Беневентского. Но по свойственному ему великодушию он забыл
о том, что честность не являлась отличительной чертой характера
этих людей. А они сказали себе: "Немыслимо, чтобы король обошелся
без нас. Пусть попробует для начала править самостоятельно: через
год мы будем первыми министрами". Был всего один шанс за то, что
их расчет не оправдается, и этот шанс представился спустя два
года: король нашел молодого человека, более даровитого, чем они,
из которого он сделал выдающегося министра.
В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся
доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными
министрами, каких только она видела за много лет. Так, например,
министерство внутренних дел было вверено человеку, более
обходительному, чем все несколько грубоватые министры Наполеона,
вместе взятые, но твердо убежденному, что жить в особняке
министра внутренних дел и давать там званые обеды - значит
возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях революция не
видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет министров[3].
Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы
зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были
бессильны[4]. Король по великой своей мудрости терзался
бездействием своих министров. Он настолько отдавал себе отчет в
их умственном убожестве, что приказал одному из них доставить ему
"Биографии современников" и никого не назначал ни на какую
должность, не ознакомившись предварительно с соответствующей
статьей этого справочника[5].

[1] Гобгауз , т. I, стр. 91.
[2] Стиль нарочито наивный.
[3] Кто это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно.
[4] Де Сталь, I, 127. Когда народы что-нибудь значат в общественных
делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с
принципами.
[5] Said by Doligny (слова Долиньи).




                           ГЛАВА LXXVI

Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о
некоторых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии,
равно как и волею наших сердец, король неприкосновенен - и это
главным образом потому, что ответственность лежит на его
министрах. Король еще не знал во Франции ни людей, ни положения
дел. Его правление в 1818 году показывает, что его великая
мудрость в состоянии совершить, когда пораженные слепотой
советники не направляют ее на ложный путь.
Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан[1]. Ему надлежало беспрекословно
принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт,
осуществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына
революции, Людовику представлялся благоприятный случай украсить
себя этим титулом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил
бы все затруднения и не помешал бы третьему или четвертому его
преемнику, как только опасность миновала бы, величать себя
"королем божьей милостью" и говорить о "законной" династии. Что
до самого короля, то его царствование протекло бы счастливо и
спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт.
Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в
которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял:
"Несомненно, следует сказать: король Франции и Наварры, я даже
полагаю, что следует именовать все это королевским эдиктом".
14 июня конституция была представлена обеим палатам, собравшимся
во дворце Законодательного корпуса. Канцлер, самый смехотворный
из министров, заявил представителям нации, что "прошло несколько
лет с тех пор, как божественное провидение призвало их короля на
престол его предков..., что, находясь в полном обладании своими
наследными правами на королевство Франции, он не желает
осуществлять власть, полученную им от бога и от предков, иначе
как поставив, по собственной воле, известные пределы своему
могуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции
сосредоточена в особе короля, его величество желает последовать
примеру Людовика Толстого, Филиппа Красивого, Людовика XI,
Генриха II, Карла IX и Людовика XIV и внести изменения в порядок
пользования этой властью". Нельзя не признать, что ссылка на
Карла I и Людовика XIV была довольно забавна. Выразив далее
пожелание изгладить из анналов Франции все то, что произошло в
его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную
Хартию, которую он "добровольно, свободным осуществлением
королевской власти, за себя и своих преемников дарует и жалует
своим подданным"[2].
Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть
изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию,
сочинили для него проект другой конституции, которую он обещал
даровать народу. После того как король прибыл в Париж, в
министерском особняке на Вандомской площади была созвана
комиссия, составленная из трех десятков салонных умников - самых
покладистых законодателей, каких только сумели сыскать: они
разбили это резюме на параграфы и изготовили Хартию, даже не
подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жалких людей не
пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между партиями,
разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их
формулировать обязательство выполнить все обещания, данные им в
Сент-Уанской декларации. Этой самой кое-как состряпанной
конституции предшествовала мудрая речь канцлера, выдержки из
которой приведены выше.
Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица
Франции была объята этим припадком недомыслия, выставить
некоторые, признанные всей Европой общие положения касательно
свободы, был обвинен литераторами в том, что он стремится
возродить анархию; Ламбрехтса и Гара, возражавших против
чрезмерной поспешности, презрительно обозвали метафизиками.
Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыслить, был
дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более
пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях.
Наконец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена
обеим палатам, и нельзя сказать даже, что она была ими принята.
Палаты проголосовали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже
коран, ибо таковы уж люди во Франции. При подобного рода
обстоятельствах сопротивление большинству расценивается кик
смешное тщеславие. "Главное во Франции - это поступать так, как
все другие". Изображение Панургова стада вполне могло бы стать
нашим гербом.
Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой
подлинной законности[3]. Во Франции даже дети, посещающие коллеж,
рассуждают следующим образом: "Всякий человек имеет полную и
неограниченную власть над самим собой: он может передать часть
этой власти другим. Двадцать восемь миллионов человек не могут
голосовать, но эти двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу
депутатов, которые будут голосовать вместо них: следовательно,
без решения, свободно принятого собранием народных
представителей, во Франции не может существовать законная власть,
а может существовать лишь власть наиболее сильного"[4].

[1] Все дальнейшее точным образом переведено из "Истории ста дней"
Гобгауза.
[2] "Moniteur" от 15 апреля 1814 года.
[3] Комическая окраска для разнообразия; впрочем, сама тема этого
требует.
[4] Is that took from Jefferson?



                           ГЛАВА LXXVII

Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители
власти, которых они решились сместить, были заменены людьми
ничтожными или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с
удивлением замечать, что число сторонников Бурбонов уменьшается с
каждым днем. Множество безрассудных поступков, совершенных
министрами, убедило народ в том, что король в глубине души
является заклятым врагом Хартии. Эти министры все время
вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уверены в
том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте и
щедро наградит тех, кто, почитая ее в "тяжелые дни", сумел
угадать ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили
на то, чтобы, состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.



                          ГЛАВА LXXVIII

Что бы ни говорили об этом Монтескье и все прочие, существуют
только два вида правительств: правительства народные и
правительства, покоящиеся на особых основаниях.
К первому разряду относятся все те правительства, в основе
которых лежит принцип, что все права и вся власть всегда
принадлежит нации в целом, сосредоточены в ней, ведут начало от
нее и существуют только благодаря ей и для нее.
Ко второму разряду мы относим все те правительства, каковы бы они
ни были, которые зиждутся на признании законными иных источников
прав и власти, нежели воля народа, как-то: божественного права,
права рождения, общественного договора, формально заключенного
или подразумевающегося, при котором обе стороны вырабатывают
условия, подобно двум чуждым друг другу державам[1].
Несмотря на то, что наша Хартия была порочна по существу, что она
не являлась даже тем, чем была английская конституция 1688 года,
а именно - договором между народом и одним человеком, она могла
бы удовлетворить всех. Французский народ по своей детской
наивности не стал бы очень внимательно к ней присматриваться. К
тому же эта Хартия не так уж плоха, и, если когда-нибудь ее
станут соблюдать, Франция будет очень счастлива, более счастлива,
чем Англия. В наш век невозможно составить плохую хартию: любой
из нас способен в полчаса написать превосходный документ
подобного рода. То, что во времена Монтескье было бы высшим
усилием гения, в наши дни является общим местом. Наконец, всякая
хартия хороша, если только она выполняется[2].
Чтобы уберечь престол мудрейшего и лучшего из королей от бурь,
достаточно было внушить народу убеждение, что Хартию намерены
соблюдать. Но духовенство и дворянство сделали все, что было в их
силах, чтобы разубедить короля в необходимости ее соблюдения.
Сто тысяч священников и сто пятьдесят тысяч разъяренных дворян
оказались подчинены, как и все остальные французы, лишь надзору
восьми глупцов, только и помышлявших, что о голубой орденской
ленте. Дворяне притязали и продолжают притязать на возвращение им
земель. Что могло быть проще, чем назначить им в возмещение
стоимости этих земель ренту от казны? Тем самым эти люди, не
имеющие своего мнения и руководствующиеся только своими личными
интересами, оказались бы тесно связанными, как с неким неизбежным
злом, с государственным кредитом и с Хартией.
Министры, в каждой строке, которую они писали, и на каждом званом
обеде, который они давали, извращавшие дух Хартии, вскоре стали
позволять себе постоянные фактические ее нарушения. Всякий раз,
когда жена маршала Нея бывала при дворе, она возвращалась оттуда
с глазами, полными слез[3].

[1] "Комментарий к Духу законов", стр. 13 - 14. Льеж, 1817.
[2] Мысль Б[енжамена] Констана.
[3] Допрос маршала Нея.



                           ГЛАВА LXXIX

1. Статья 260 сохраненного Хартией Уложения о наказаниях
запрещает, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать
французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых и
прекращать работу в эти дни. Полицейский ордонанс, составленный к
тому же в нелепых выражениях, предписывал совершенно обратное.
Этим приказом французам всех вероисповеданий вменялось в
обязанность украшать фасады своих домов на всех улицах, по
которым следовали процессии "тела господня".
Немедленно принялись устраивать эти процессии, вскоре сделавшиеся
предметом насмешек всех партий. Католическая религия будет
высмеиваться во Франции до тех пор, пока она не получит
возможность раздавать выгодные места. Те, кто ее исповедует,
давно уже утратили веру. Религия во Франции лишилась всякого
авторитета с того времени, как аббат Мори попытался использовать
ее для защиты привилегий дворянства.
2. 10 июня, через шесть дней после обнародования Хартии,
утверждавшей свободу печати (статья 8), ордонансом министра
внутренних дел была восстановлена цензура. Самое нелепое то, что
ордонанс этот был превращен в закон. Пройдет еще много времени,
пока правительство во Франции научится думать о будущем.
3. 15 июня и 15 июля были изданы два ордонанса о порядке вербовки
королевской гвардии, представлявшие собою нарушение, к ущербу для
армии, статьи 12 Хартии.
4. Ордонансами от 21 июня и 6 июля был учрежден Государственный
совет, которому вопреки статье 63 были присвоены функции
чрезвычайного суда.
5. 27 мая статья 15, самая важная из всех, гласящая, что
законодательная власть принадлежит королю, пэрам и депутатам,
была нарушена, по ничтожному поводу, изданием ордонанса об отмене
налога, установленного законом от 22 вантоза XII года[1].
6. 16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной службе,
были переведены на половинный оклад, что прямо противоречило
статье 63. Эта мера, быть может, и являлась необходимой, но
следовало подготовить соответствующий закон, подготовить его с
душевным трепетом, с благоговением, ввести его на один год. С
этого момента армия была утрачена для Бурбонов. Во Франции из
каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на
войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что
разделяют чувства, царящие в армии. В эти годы из уст в уста
передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из
герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких
кампаниях тот участвовал. "Во всех". "В какой должности?" "В
качестве адъютанта императора". Герцог оборачивается к нему
спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил
двадцать пять лет. "Двадцать пять лет разбоя!" На одном из
смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам,
прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их
следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского
короля.
В Париж выписывают солдат из Швейцарии, а французов переводят на
половинный оклад. Шестьсот дворян, для которых парижане придумали
приобретшее затем такую известность прозвище "вольтижеров
Людовика XIV", и такое же число юнцов, только что окончивших
коллеж, были наряжены в шутовские мундиры, придуманные Ришелье, и
приставлены охранять особу короля, по-видимому, побаивавшегося
своей гвардии. А ведь как только в Париже учреждается
какая-нибудь привилегированная корпорация, дерзкие выходки
неизбежны, и надо уметь их предотвратить, как это делал Наполеон.
Сцены, разыгравшиеся в кафе Монтозье, живо задели национальную
гордость.
Старая императорская гвардия, это доблестное войско, которое так
легко удалось бы расположить к себе, было самым оскорбительным
образом удалено из столицы; военный министр, маршал Сульт,
распорядился вернуть ее в Париж: новым приказом, в тысячу раз
более оскорбительным, нежели первый, это распоряжение было
отменено, и гвардию остановили на полпути. Шуанов, людей,
связанных с иностранными державами, осыпали милостями[2].
Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного Легиона был
упразднен, а затем, совершив этим еще большую нелепость, его по
слабоволию восстановили.
Открыто торгуют орденом Почетного Легиона, мало того - чтобы его
принизить, жалуют им людей, не имеющих никаких заслуг перед
обществом, например, лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле.
Численность армии Бурбонов едва достигает восьмидесяти четырех
тысяч человек, а командирами ее состоят пять тысяч
стариков-эмигрантов и юных, безусых дворян.

[1] Гобгауз, т.I, стр. 63.
[2] Гобгауз, т. I, стр. 88



                            ГЛАВА LXXX

Вот еще несколько нарушений Хартии:
7. 30 июля была учреждена военная школа с целью дать возможность
дворянам воспользоваться преимуществами, какие даровал им
ордонанс 1751 года.
8. Канцлер собственной властью установил налог на патенты судей,
на свидетельства о натурализации и на газеты.
9. Вопреки точному тексту Хартии правительство, когда ему не
удалось провести закон о реорганизации кассационного суда,
преобразовало его путем ордонанса и уволило нескольких судей,
пользовавшихся большим уважением; с этого момента судьи стали
продажными. Этот суд обеспечивает во Франции соблюдение законов;
он представляет собою весьма важный рычаг системы внутреннего
управления и до того времени, о котором идет речь, превосходно
выполнял свою задачу.




                           ГЛАВА LXXXI

Хартия - хотя лица, составлявшие ее, и не подозревали об этом -
состоит из двух частей. В первой своей части она подлинная
конституция, иными словами - руководство к составлению законов,
закон о порядке издания законов; во второй - она является мировой
сделкой между партиями, разъединяющими Францию.
10. Самая важная статья этой второй части - статья 11-я, которая
гласит: "Запрещается преследовать за мнения и за голосования,
имевшие место до Реставрации". Забвение прошлого предписывается
как судам, так и всем гражданам[1].
Поскольку речь идет о народе ребячливом и тщеславном, статья эта
была одною из тех, которые имели меньше всего значения для
авторитета королевской власти. Во Франции всегда презирают тех,
кто в немилости, и лица, охраняемые этой статьей, выказали бы
себя самыми бесстыдными льстецами. Но министры проявляли то же
недомыслие, что и весь народ. Они хотели во что бы то ни стало
удалять некоторых членов кассационного суда. Во дворцах монархов
люди всегда стараются заранее выполнить предполагаемые намерения
властителя[2].
11. Для людей, не знавших заправил того времени еще более
удивительной глупостью было исключение из Академии пятнадцати ее
членов. Этот столь смехотворный переворот оказался значительным
по своим последствиям. Он ошеломил народ; то была предпоследняя
капля в чаше, переполненной до краев: французский народ и на
другой же день прогнал бы Бурбонов, если б он мог это сделать.
Какое значение имело как для Бурбонов, так и для французов,
состояли ли в числе членов Института следующие лица:
Гюитон-Морво, Карно, Монж, Наполеон Бонапарт, Камбасерес, Мерлен,
Редерер, Гара, Сьейес, кардинал Мори, Люсьен Бонапарт, Лаканаль,
Грегуар, Жозеф Бонапарт и Давид?
Невероятно во всем этом то, что устраненных удалось заменить
другими лицами. Нашлись люди, которые согласились на основании
ордонанса стать членами корпорации, вся сила которой основана на
общественном мнении. Во времена д'Аламбера и Дюкло этого бы не
случилось. А еще удивляются тому, что наибольшее нравственное
падение в Париже наблюдается среди литераторов[3].

[1] Сравните закон, именуемый амнистией, согласно которому лица,
голосовавшие за казнь Людовика XVI, были изгнаны из Франции.
[2] Свободу печати не любят, по слишком слабы, чтобы ей
воспрепятствовать. Видимость вызывающего отношения к
правительству придает известную остроту газете "Желтый карлик".
[3] В этом причина того, что люди, себя уважающие, неохотно
становятся писателями и не желают ставить свое имя на заголовках
своих книг. Я привел одиннадцать нарушений; "Edinburgh Review"
насчитывает их, если не ошибаюсь, четырнадцать или пятнадцать.




                           ГЛАВА LXXXII

Хорошо известно, каким способом при Наполеоне составлялся
Законодательный корпус. Сенаторы назначали людей, которым
покровительствовали кухарки этих сенаторов. И, однако, так велика
была энергия, которую вдохнул в народ культ славы, так велико
было презрение этого народа к мелким дрязгам, что ни одна из
палат, назначенных во время Реставрации, не пользовалась таким
уважением, как та, где блистали г-да Дюрбак, Лене, Бедок, Ренуар,
Сюар, Фложерг. Речи этих почтенных людей служили утешением для
народа. В ту пору все, что имело отношение к правительству,
проникалось подлостью.
Завзятые роялисты, фанатики-эмигранты при одном упоминании о
Хартии и о либеральных идеях улыбались с вызывающим презрением.
Они забывали, что человек, поставивший их на ноги, великодушный
Александр, настоятельно советовал Сенату дать Франции
установления прочные и либеральные. Повсюду возникали
бесчисленные тревожные слухи, возвещавшие народу скорое
восстановление старого порядка.
Министры - любимцы короля, г-да Д[омбрей], Ф[ерран], М[онтескью],
Б[лака] по всякому поводу публично восхваляли принципы абсолютной
монархии. Они во всеуслышание сожалели о порядках, существовавших
в старой Франции, где якобы во всех сердцах, без различия
сословий, были запечатлены слова "бог и король"[1].
Разумеется, не были забыты и столь же священные права верного
дворянства. Быть может, не всем памятно, что эти права
заключались в ста сорока четырех налогах самого различного
свойства[2]. Наконец, военный министр, герцог Фельтрский, не
прославившийся никакими боевыми заслугами, осмелился заявить с
трибуны: "Воля короля - закон" - и был произведен в маршалы. В
конце концов - кто бы мог это подумать? - г-на де Шатобриана
сочли недостаточно убежденным роялистом. Его ответ на статью
генерала Карно подвергся в этом отношении резким нападкам[3].

[1] Адрес, врученный королю парижским духовенством 15 августа 1814
г.
[2] Из коих некоторые сочетали презрение к роду человеческому с....

[3] "Journal des Debats" за октябрь.




                          ГЛАВА LXXXIII

4 июня члены старого парламента собрались у г-на Лепелетье де
Морфонтена[1] и составили формальный протест против Хартии. И они
подверглись справедливому уделу всякого меньшинства: "Либо
подчиняйтесь законам, либо убирайтесь вон"[2]. Правительство
сделало вид, будто даже не заметило этого смехотворного протеста;
и тотчас же дворянство вознамерилось подобным же образом выразить
свое недовольство. Во Франции, где каждый стремится создать полк,
чтобы самому стать командиром, такие действия имеют известное
значение. Это захолустные заговоры. Монарх, одаренный
политической прозорливостью, строго бы карал их.
5 марта в Савнэ (департамент Нижней Луары) была произнесена
знаменательная проповедь; в ней говорилось верующим, что тех, кто
не вернет дворянам и священникам, являющимся представителями
монашества, их земель, постигнет участь Иезавели: их растерзают
псы.
В числе петиций, которые Палата не пожелала рассматривать, была
одна, снабженная чуть ли не тремястами подписей; те, кто ее
подал, жаловались на священников, отказывавших им в причастии по
той причине, что они являются собственниками национальных
имуществ. А ведь восемь миллионов французов владеют таким
имуществом, и эти восемь миллионов представляют собою наиболее
энергичную часть народа. В октябре месяце некоторые газеты,
раболепствующие перед двором, сообщили будто князь Невшательский
во время празднества, которое он устроил в Гробуа в честь короля
и королевской семьи, поднес его величеству написанный на
пергаменте акт на владение этим некогда входившим в состав
национальных имуществ поместьем. Король якобы продержал акт у
себя около часа, а затем вернул его маршалу с милостивыми
словами: "Это имущество не могло бы найти лучшего владельца".
Бертье выразил самому королю свое недовольство этими нелепыми
россказнями, но говорят (хотя плохо этому верится), что он не мог
добиться разрешения опровергнуть их в печати.
Г-н Ферран предложил издать весьма справедливый закон о возврате
эмигрантам земель, оставшихся непроданными[3]. Он дерзнул заявить с
трибуны, что "лица, не нарушившие своего долга, сохранили свои
священные и неотъемлемые права на земли, которые были у них
отняты революционными потрясениями", - и получил орден св. Духа.
Эти слова заставили вспыхнуть всю Францию. Люди, которые жили бы
спокойно и являли бы покорность под властью алжирского дея,
приходят в исступление при первом слове, содержащем хотя бы
косвенную угрозу их собственности.

[1] Дословно переведено из Гобгауза, 2-е изд., т. 1, стр. 96.
[2] Палей.
[3] Более того: проектом закона предусматривалась выплата
государством ежегодно ренты эмигрантам до шести тысяч ливров на
человека, в возмещение всего, что у них вполне справедливо было
отобрано, когда они покинули Францию с целью натравить на свое
отечество иноземцев.




                           ГЛАВА LXXXIV

Пора вернуться на остров Эльбу. Прочтя в газете, в то время как
его брили, речь, произнесенную министром Ферраном, Наполеон
вызвал генерала Бертрана и сказал ему:
........................................................



                           ГЛАВА LXXXV

Барон Жермановский, полковник лейб-улан, следующим образом
изложил события своему почтенному другу, генералу Костюшко[1]. Это
рассказ храбреца, которого слушал герой.
В начале своего рассказа полковник сообщил, что его уланы стояли
в Порто-Лонгоне, где, кроме того, был расположен гарнизон из
трехсот пехотинцев. За шесть дней до отъезда император вызвал
его, чтобы узнать, сколько судов находится у него в порту.
Полковнику был дан приказ зафрахтовать их, запасти для них
продовольствие и строго следить за тем, чтобы даже самая
захудалая лодка не выходила в море. За день до отплытия ему было
велено уплатить три тысячи франков за сооружение дороги, которую
Наполеон велел проложить. Он почти забыл о приказе не выпускать
суда из порта, как вдруг 26 февраля, в то время как он работал в
своем садике, один из адъютантов императора доставил ему приказ:
к шести часам вечера посадить всех своих солдат на суда и в ту же
ночь, в указанный час, присоединиться к флотилии, которая будет
стоять у Порто-Феррайо. Было уже так поздно, что полковник не
смог закончить посадку солдат раньше половины восьмого. Суда
немедленно отплыли. Он подошел со своей маленькой флотилией к
императорскому бригу "Inconstant", готовому к отплытию.
Поднявшись на палубу, он увидел там императора, который встретил
его словами: "Как дела? Где ваши люди?"
Полковник Жермановский узнал от своих товарищей, что приказ
посадить солдат на суда был отдан гарнизону Порто-Феррайо только
в час дня, что посадка закончилась только к четырем часам, что
император с генералами Бертраном, Друо и своим штабом прибыл в
восемь часов, что вслед за тем один-единственный пушечный выстрел
возвестил отплытие, и суда вышли в море. Флотилия состояла из
"Inconstant", вооруженного двадцатью шестью пушками, из двух
бомбард - "Etoile" и "Caroline" - и четырех фелюг. На
"Inconstant" находилось четыреста солдат старой гвардии. Никто из
них не знал, куда их везут. Переходя с берега на корабли, старые
гренадеры кричали: "Париж или смерть!"
Южный ветер, вначале довольно сильный, вскоре сменился штилем.
Когда рассвело, оказалось, что прошли всего шесть миль, и что
флотилия находится между Эльбой и Капрайей, на виду у английских
и французских фрегатов. Все же ночь не пропала даром: солдаты и
экипаж успели перекрасить обшивку брига. Он был желтый с серым;
цвета эти заменили черным и белым. Это было довольно ненадежное
средство, чтобы ускользнуть от бдительности людей,
заинтересованных в наблюдении за островом Эльбой.
Стали поговаривать о том, не вернуться ли в Порто-Феррайо; однако
Наполеон приказал продолжать путь, решив в крайнем случае
атаковать французские суда. Вокруг острова Эльбы постоянно
крейсировали два фрегата и один бриг; по правде сказать,
полагали, что они охотнее присоединятся к флоту императора, чем
станут сражаться против него; но какой-нибудь офицер-роялист,
мало-мальски решительный, мог велеть дать залп из орудий и увлечь
за собой экипаж. Около полудня поднялся ветер; в четыре часа
флотилия уже была в виду Ливорно. Показались три военных корабля,
одни из которых, бриг, направился прямо к "Inconstant". Тотчас
было ведено закрыть люки. Солдаты гвардии сняли свои высокие
шапки и легли плашмя на палубу. Император намеревался взять бриг
на абордаж. Но это было крайним средством, к которому он решил
прибегнуть только в том случае, если королевское судно не
согласится пропустить "Inconstant", не подвергая его осмотру.
"Zephir" (так назывался бриг под белым флагом) на всех парусах
несся к "Inconstant"; корабли прошли один мимо другого, едва не
соприкоснувшись бортами. Когда лейтенант Тальяд с "Inconstant"
окликнул капитана Андрие[2], с которым был в приятельских
отношениях, тот ограничился тем, что спросил, куда направляется
"Inconstant". "В Геную", - ответил Тальяд и прибавил, что с
удовольствием исполнит поручения Андрие, если таковые у него
имеются. Андрие ответил, что ему ничего не нужно, и в заключение
прокричал в рупор: "Как себя чувствует император?" Наполеон сам
ответил: "Превосходно!" - и корабли разошлись.
В ночь с 27-го на 28-е ветер стал крепчать, и 28 февраля на
рассвете вдали обрисовалось побережье Прованса. Показался
корабль, по-видимому, направлявшийся к берегам Сардинии.
Полковник Жермановский говорит, что до этой минуты почти все, кто
находился на судах флотилии, думали, что она держит курс на
Неаполь. Солдаты много раз спрашивали об этом офицеров, а те сами
задавали вопросы императору, который упорно молчал в ответ.
Наконец он сказал с улыбкой: "Мы держим курс на Францию!" При
этих словах все столпились вокруг него, чтобы узнать его
распоряжения. Первым делом он приказал двум-трем комиссарам
своего маленького войска приготовить бумагу и перья. Под его
диктовку они написали воззвания к армии и к французам. Когда они
кончили писать, воззвания были прочитаны во всеуслышание.
Наполеон внес несколько поправок, затем еще раз велел прочесть
вслух и снова исправил; наконец, проверив текст по меньшей мере
раз десять, он сказал: "Хорошо, теперь надо изготовить побольше
копий". После этого все солдаты и матросы, умевшие писать,
разлеглись на палубе. Им роздали бумагу, и они вскоре представили
копии воззваний в количестве, достаточном для того, чтобы
распространить их в момент высадки. Затем принялись изготовлять
трехцветные кокарды. Для этого было достаточно срезать наружный
край кокарды, которую они носили на острове Эльбе. В первое время
после прибытия на остров кокарда императора еще более напоминала
французскую. Впоследствии он несколько изменил ее, чтобы не
возбуждать подозрений. Занимаясь всем этим, да и вообще под конец
плавания офицеры, солдаты и матросы непрерывно толпились вокруг
Наполеона, который мало спал и почти безотлучно находился на
палубе. Они лежали, сидели, стояли, непринужденно расхаживали
вокруг него, стремясь поговорить с ним; они забрасывали его
вопросами, на которые он отвечал, не выказывая ни малейшего
раздражения, хотя некоторые из этих вопросов были в достаточной
мере нескромными. Они хотели знать его мнение о многих
значительных лицах, еще находившихся в живых, о королях,
маршалах, министрах прежних лет. Они отваживались обсуждать с ним
некоторые наиболее известные эпизоды его походов и даже
внутреннюю его политику. Он умел удовлетворять их любопытство и
объяснить непонятные для них вещи; много раз он подробнейшим
образом излагал им причины своих собственных действий и действий
своих противников. О чем бы ни заходила речь - о подлинных или
мнимых заслугах современников, о походах древних и новых времен,
- все его ответы были исполнены непринужденности, искренности и
благородной простоты, возбуждавших восторг солдат. "Каждое его
слово, - говорил полковник Жермановский, - казалось нам
заслуживающим быть сохраненным для будущих поколений. Император
откровенно говорил о задуманном им предприятии, о связанных с ним
трудностях, о своих надеждах. "В случаях, подобных этому, следует
долго обдумывать, но действовать быстро. Я тщательно взвешивал
этот план, я обсуждал его со всем тем вниманием, на какое
способен. Излишне говорить вам о бессмертной славе и о награде,
которая нас ждет, если наше предприятие увенчается успехом. Если
же нас постигнет неудача, то от вас, воинов, с юных лет
проявлявших равнодушие к смерти во всех ее вилах и во всех
странах, я не стану скрывать, какая нас ждет участь. Она нам
известна, и мы ее презираем".
Таковы приблизительно были последние слова, которые он произнес
перед тем, как его флотилия бросила якорь в бухте Жуан. Они
производили впечатление некоторой надуманности. То было своего
рода обращение к спутникам, с которыми ему, быть может, уже
некогда будет разговаривать в предстоящие трудные дни.
28 февраля в полдень показался Антиб, а 1 марта в три часа дня
флотилия бросила якорь в бухте. Один из капитанов и двадцать пять
человек солдат были посланы захватить батареи, которые, возможно,
господствовали над местом предстоящей высадки. Убедившись, что
никаких батарей нет, капитан на свой страх и риск отправился в
Антиб. Отряд вошел в город и был взят в плен. В пять часов вечера
войска высадились на побережье, неподалеку от Канна. Император
сошел с брига последним. Он отдохнул немного на биваке посреди
луга, окруженного оливковыми деревьями, поблизости от моря.
Теперь крестьяне показывают приезжим столик, на котором ему был
подан обед[4].
Император позвал к себе Жермановского и спросил его, известно ли
ему, сколько лошадей было взято с собой при отплытии. Полковник
ответил, что ничего об этом не знает и что сам он не взял ни
одной. "Ну что ж, - ответил Наполеон, - я захватил с собой
четырех лошадей; распределим их. Я думаю, что мне необходимо
иметь лошадь. Раз вы командуете моей кавалерией, вторая лошадь
будет для вас, а две оставшиеся получат Бертран, Друо и
Камбронн".
Лошадей спустили на берег, немного пониже. Наполеон покинул бивак
и в сопровождении своего штаба пешком направился к месту, где
находились лошади. Он шел один, расспрашивая крестьян,
встречавшихся по пути. За ним следовали Жермановский и другие
генералы с седлами в руках. Когда они дошли до цели, фельдмаршал
Бертран отказался взять себе лошадь, заявив, что пойдет пешком;
так же поступил и Друо[5]. Камбронн и Мола сели на коней. Император
дал полковнику Жермановскому пригоршню червонцев и велел ему
раздобыть хоть несколько крестьянских лошадей. Полковник купил
пятнадцать лошадей, за которых с него взяли втридорога. Их
впрягли в лафеты трех пушек, привезенных с острова Эльбы, и
четвертой, подаренной Наполеону принцессой Полиной. Императору
сообщили о неудаче в Антибе. "Мы плохо начали, - сказал он, -
самое разумное, что мы можем сейчас сделать, это идти вперед как
можно быстрое, чтобы добраться до горных проходов прежде, чем
весть о нашей высадке успеет распространиться". Взошла луна, и
Наполеон со своим маленьким войском двинулся в путь. Шли всю ночь
напролет. Крестьяне селений, через которые они проходили, не
задавали им никаких вопросов; когда им говорили, что император
вернулся, они пожимали плечами и покачивали головой. В
насчитывавшем шесть тысяч жителей городке Грасс, через который
они прошли, население вообразило, что это набег пиратов, и сильно
встревожилось. Лавки и окна закрыли наглухо, и, несмотря на
трехцветные кокарды солдат, на их возгласы "Да здравствует
император!", собравшаяся толпа держалась безучастно, не выражая
ни одобрения, ни порицания. Покинув город, войско Наполеона
сделало привал на холме. Солдаты начали переглядываться, лица их
выражали недоумение и грусть. Вдруг появилась кучка горожан; они
несли съестные припасы и кричали: "Да здравствует император!"
С этого момента[6] крестьяне начали проявлять радость по поводу
возвращения Наполеона, и дальнейший его путь напоминал скорее
триумфальное шествие, чем вторжение. Коляска и пушки были
оставлены в Грассе, а так как дороги на протяжении первых
двадцати пяти миль после этого города были в весьма дурном
состоянии, то Наполеон зачастую шел пешком посреди своих
гренадеров. Когда они жаловались на усталость, он называл их
"старыми ворчунами", а они, в свою очередь, когда ему случалось
оступиться, громко смеялись над его неловкостью. 2 марта под
вечер они пришли в деревню Серанон, в двадцати лье от Грасса. Во
время этого перехода солдаты, переговариваясь между собой,
называли Наполеона не иначе, как "наш маленький капрал" или "Жан
с саблей". Эти произносимые вполголоса слова много раз долетали
до его ушей, когда он, окруженный своими ветеранами, взбирался на
возвышенности. 3 марта он ночевал в Бареме, а 4-го обедал в Дине.
По словам Жермановского, не то в Дине, не то в Кастеллане
Наполеон стал уговаривать хозяина постоялого двора, где он
остановился, крикнуть: "Да здравствует император!" Тот самым
решительным образом отказался и крикнул: "Да здравствует король!"
Наполеон нимало не рассердился, но похвалил его за верность и
только попросил хозяина выпить за его здоровье, на что тот охотно
согласился.
В Дине воззвания[7] к армии, к французскому народу были отпечатаны
и распространились по Дофине с такой быстротой, что на дальнейшем
пути Наполеона города и села уже проявляли готовность принять
его. До той поры, однако, к нему присоединился лишь
один-единственный солдат. Этого солдата полковник Жермаиовский,
встретивший его дорогой, захотел привлечь на сторону Наполеона.
Когда полковник стал ему говорить, что император скоро прибудет,
солдат расхохотался и сказал: "Ладно, у меня будет что рассказать
дома нынче вечером!" Полковнику стоило большого труда убедить
собеседника в том, что он и не думает шутить; тогда солдат
спросил: "Где вы будете ночевать сегодня?", - и когда
Жермановский назвал ему селение, солдат заявил ему: "Моя мать
живет в трех милях отсюда; я схожу, попрощаюсь с ней и сегодня
вечером приду к вам". И действительно, вечером гренадер хлопнул
полковника по плечу и не успокоился, пока тот не обещал ему
передать императору, что гренадер Мелон решил разделить судьбу
своего бывшего повелителя.
5 марта Наполеон провел ночь в Гане под охраной нескольких
кавалеристов и сорока гренадеров. Того же числа генерал Камбронн
с сорока гренадерами занял мост и бывшую крепость Систерон[8]. Но,
кроме Мелона, никто еще не примкнул к ним. Жители Сон-Бонне и
других деревень хотели ударить в набат и скопом сопровождать
небольшое войско Наполеона. Крестьяне толпились на дорогах и
нередко мешали продвижению войск, преграждая им путь в своем
стремлении увидеть императора, иной раз шедшего пешком, или
прикоснуться к нему.
Дороги были в отвратительном состоянии из-за талого снега. Мул,
который был навьючен золотом, поскользнулся и упал в пропасть.
Это происшествие, по-видимому, сильно расстроило императора. В
продолжение двух часов пытались вытащить мула. Наконец императору
пришлось бросить его на произвол судьбы, чтобы не терять времени
понапрасну; весной этими деньгами воспользовались крестьяне.
6 марта император ночевал в Гане, а генерал Камбронн со своим
авангардом из сорока человек - в Ламюре. Там состоявший из
шестисот человек авангард гренобльского гарнизона отказался войти
в переговоры с генералом Камбронном. Дойдя до ущелья,
находящегося неподалеку от Визиля, полковник Жермановский,
командовавший головным отрядом авангарда, нашел ущелье занятым
отрядом солдат под белым знаменем. Он хотел было обратиться к ним
с речью, но их командир выступил вперед и крикнул: "Отойдите! Я
не имею права вступать с вами в какие-либо сношения. Соблюдайте
положенную дистанцию, иначе мои люди будут стрелять". Полковник
пробовал подействовать на него сообщением, что ему придется
говорить не с ним, а с самим императором Наполеоном. Но командир
продолжал неистовствовать, и Жермановский пошел доложить
императору о своей неудаче. Наполеон с улыбкой сказал ему; "Раз
так, придется мне самому попробовать чего-нибудь добиться". Он
спешился и приказал полсотне своих гренадеров следовать за ним,
повернув ружья дулом в землю; сохраняя полное спокойствие, он
дошел до ущелья, где застал батальон 5-го линейного полка, роту
саперов и роту минеров, в общей сложности человек семьсот -
восемьсот. Офицер, командовавший ими, продолжал выкрикивать
ругательства, нередко направленные против самого императора. Он
кричал: "Это не Наполеон, а какой-нибудь самозванец!" Время от
времени он накидывался на своих подчиненных, приказывая им
открыть огонь. Солдаты стояли неподвижно и молчали. Когда они
увидели отряд под предводительством Наполеона, минуту-другую
казалось, что они сейчас возьмут на прицел. Наполеон велел своим
гренадерам остановиться, а сам с невозмутимым спокойствием
отделился от них и направился к передовому батальону королевских
войск. Подойдя к ним почти вплотную, он круто остановился,
устремил на них спокойный взор и, распахнув сюртук, воскликнул:
"Это я. Вы меня узнаете? Если кто-нибудь из вас намерен посягнуть
на своего императора - пусть стреляет, самое время!" Они
мгновенно перешли на его сторону и с возгласами "Да здравствует
император!" начали обниматься с солдатами его гвардии[9].
Незадолго до того, как солдаты 5-го полка присоединились к нему,
Наполеон подошел к гренадеру, стоявшему на часах, взял его за ус
и спросил: "А ты, старый усач, разве не побывал со мной под
Маренго?"
Таков бесхитростный рассказ об одном из тех поступков, которые во
все времена и во всех странах указывают народу, за кем надо
следовать и за кого надо сражаться.
Соратники Наполеона сочли порыв, увлекший отряд в семьсот
человек, решающим для всего дальнейшего. В этом эпизоде они
увидели доказательство того, что император не ошибся и что армия
по-прежнему верна ему[10]; солдаты вновь присоединившихся полков
надели трехцветные кокарды, выстроились под орлами войск,
прибывших с острова Эльбы, и вместе с ними, при восторженных
кликах населения, вступили в Визиль. Этот городок всегда
отличался патриотизмом. Там, можно сказать, началась французская
революция, там родилась свобода всего мира. Первое собрание
штатов провинции Дофине состоялось в Визильской крепости.
Когда войска шли в Гренобль, к полковнику Жермановскому подъехал
военный, примчавшийся во весь опор, и сказал ему: "Приветствую
вас от имени полковника Шарля Лабедуайера".
Вскоре явился и сам молодой полковник во главе большей части
своего полка - 7-го пехотного, сформированного из остатков 112-го
полка и некоторых других частей. Полковник тайно вышел со своими
частями из Гренобля в четыре часа пополудни; отъехав на некоторое
расстояние от города, он вынул из кармана орла, прикрепил его к
длинному шесту и поцеловал его на глазах своего полка, который
тотчас же дружно закричал: "Да здравствует император!" Затем он
ударом ножа вспорол барабан, наполненный трехцветными кокардами и
тут же роздал их своим солдатам. Но генерал Маршан, оставшийся
верным королю, сумел уговорить часть полка вернуться в Гренобль.
Гарнизон города был усилен 11-м линейным полком и частями
присланного из Шамбери 7-го полка. Сверх того, в гарнизон входило
две тысячи человек 3-го пионерского полка и два батальона 5-го
пехотного и 4-го артиллерийского - того самого полка, в котором
Наполеон двадцать пять лет назад получил первую свою роту.
Гренобль - плохонькая крепость, сохраняемая только в целях
обеспечения артиллерией Альпийского горного хребта, посреди
которого она расположена. Она имеет всего один вал со стороны
равнины, вышиной около двадцати футов, перед которым протекает
ручей. И под защитой этих жалких укреплений несколько месяцев
спустя оставленные на произвол судьбы жители вывели из строя
тысячу двести человек пьемонтской армии, целиком состоявшей из
наполеоновских солдат!
Когда 7 марта этот великий человек подошел к городу, весь
гарнизон стоял в боевой готовности на крепостном валу, посредине
которого находятся выходящие на Визильскую дорогу Бонские
ворота[11]. Пушки были заряжены, фитили дымились; национальная
гвардия разместилась позади гарнизона в качестве резерва.
Вечером, в половине девятого, Бонские ворота были заперты.
Наполеон вступил в предместье Сен-Жозеф, а тем временем
Жермановский в сопровождении восьми польских улан подъехал к
Венским воротам. Он потребовал ключи; ему сказали, что они у
генерала Маршана. Полковник обратился к солдатам, по они хранили
молчание. Вскоре на мостике перед воротами появился Наполеон. Он
едва ли не час просидел там на тумбе.
Генералу Маршалу следовало перейти на ту часть вала, которая была
не более чем в пятидесяти футах от императора, и самолично
выстрелить в него. Два десятка дворян могли бы для верности
сделать то же самое. Промахнуться было невозможно. Если бы
императора не было, его затея рухнула бы. Если приверженцы короля
по малодушию опасались, что, как только они выстрелят, их
разорвут на части, они могли расположиться в доме некоего Эймара,
окна которого выходят на вал, или на той части вала, которая
входит в территорию казармы. Совершенно бесспорно, что в этот
момент всеобщего смятения любой дерзкий замысел увенчался бы
успехом. Можно было с такой же легкостью разместить два десятка
дворян в домах предместья Сен-Жозеф, мимо которых на расстоянии
каких-нибудь пятнадцати футов проезжал Наполеон.
После длившихся три четверти часа переговоров и неопределенности
гарнизон, вместо того чтобы открыть огонь, дружно закричал: "Да
здравствует император!" Так как ворота были все еще на запоре,
жители предместья притащили бревна и с помощью горожан высадили
их, хотя ворота были очень массивны, ибо за год до того Гренобль
находился под угрозой осады. Ключи были принесены в тот момент,
когда ворота рухнули. Войдя в город, восемь улан увидели перед
собой толпу людей с зажженными факелами в руках, спешивших
приветствовать Наполеона, который мгновение спустя вступил туда
пешком, идя на двадцать шагов впереди своего войска.
Несколько офицеров, людей рассудительных, заранее отправились из
Гренобля навстречу Наполеону. Они приняли все меры к тому, чтобы
обеспечить императору, на случай, если бы у Бонских ворот его
постигла неудача, возможность перейти Изеру близ Сен-Лоранских
ворот, расположенных у подножия так называемой Бастильской горы,
где вал не более как садовая ограда, местами разрушенная. Эти
офицеры посоветовали Наполеону не допускать ни единого выстрела
со стороны своих войск, ибо стрельба могла вызвать у людей,
склонных к нему примкнуть, опасение прослыть побежденными. Могло
случиться, что половина армии из-за этого соображения,
затрагивавшего ее честь, отказалась бы перейти на его сторону.
Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за
руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы
прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг. Для них
Наполеон воплощал не свое собственное правление, а правление,
противоположное тому, которое установили Бурбоны. Ему хотели
отвести помещение в ратуше, но он пожелал переночевать на
постоялом дворе, принадлежавшем солдату по имени Лабар, участнику
похода в Египет. Там его штаб совершенно потерял его из виду;
наконец через полчаса Жермановскому и Бертрану ценой величайших
усилий удалось проникнуть в комнату, где они застали его
окруженными людьми, похожими на помешанных, - до такой степени
восторг и любовь заставляли их пренебрегать простейшей
вежливостью, соблюдение которой обычно предохраняет тех, вокруг
кого теснятся, от опасности быть задушенными. Приближенным
Наполеона удалось на короткое время очистить комнату; чтобы
помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и
стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату, и в
продолжение двух часов император оставался среди посторонних без
всякой охраны. Его тысячу раз могли убить, если бы среди
роялистов и священников нашелся хотя бы один смелый человек.
Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших
обломки Бонских ворот. Они кричали: "Наполеон, мы не могли
вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские
ворота!"
На другой день Наполеон произвел на учебном плацу смотр войскам.
Его снова окружила несметная толпа; восторг народа достиг апогея,
но не вызвал ни одного из тех раболепных поступков, которые люди
обычно совершают в присутствии государей. Под окнами Наполеона и
вокруг него непрестанно кричали: "Не надо рекрутского набора,
этого мы не хотим больше, нам нужна конституция!" Некий молодой
греноблец, г-н Жозеф Рей, выразил чувства народа в адресе,
который он представил Наполеону.
Г-н Дюмулен, молодой человек, фабрикант перчаток, у которого за
два дня до этого нашел приют уроженец Гренобля, врач императора,
прибывший с острова Эльбы, предложил Наполеону в полное его
распоряжение свою жизнь и сто тысяч франков. Император сказал
ему: "В настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах; благодарю вас;
мне нужны решительные люди". Он назначил фабриканта перчаток
своим ординарцем и тут же дал ему поручение, которое тот отлично
выполнил. Молодой человек немедленно бросил на произвол судьбы
свое предприятие, весьма значительное.
Городские власти представились Наполеону; он долго беседовал с
ними, но его рассуждения были слишком возвышенного свойства,
чтобы их могли понять люди, которых четырнадцать лет подряд
приучали беспрекословно повиноваться и не питать никаких других
чувств, кроме боязни лишиться должности. Они слушали его с тупым
видом, и он не мог добиться от них ни одного слова, которое
выражало бы искреннее чувство. Истинными его друзьями оказались
крестьяне и мелкая буржуазия, Все, что они говорили, было
исполнено героического патриотизма. Наполеон выразил жителям
Дофине свою благодарность в обращении, которое было напечатано в
Гренобле. У всех почти солдат в шапках оказались зaпpятaны
трехцветные кокарды. Они с невыразимой радостью снова надели их.
Генерал Берт-ран, исполнявший обязанности начальника главного
штаба, приказал гарнизону Гренобля двинуться на Лион.
Значительную часть пути от Гренобля до Лиона император проехал
без всякой охраны; лошадям его кареты зачастую приходилось идти
шагом; крестьяне наводнили дорогу; все жаждали поговорить с ним,
прикоснуться к нему или хотя бы на него взглянуть. Они
карабкались на его карету, влезали на запряженных в нее лошадей,
со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря,
Наполеон все время находился в объятиях своего народа.
Вечером в окрестностях Рив крестьяне провожали его на протяжении
свыше лье, освещая путь наспех изготовленными факелами и распевая
ставшую необычайно популярной за последние два месяца песню,
содержание которой было таково, что священники, прежде чем
отпустить грехи, спрашивали исповедовавшегося, пел ли он ее, и в
случае утвердительного ответа отказывались примирить его с
богом[12].
В деревне Рив его сначала не узнали. Когда затем поняли, кто он
такой, крестьяне наводнили постоялый двор и, видя, что ему подали
скудный ужин, наперебой стали его угощать кто чем мог. 9 марта
император ночевал в Бургуане. Иногда впереди его кареты скакало
человек шесть гусар, но обычно охряна отсутствовала, и он почти
всегда ехал на расстоянии трех-четырех лье от своего войска.
Прибывшие вместе с ним с острова Эльбы гренадеры, сломленные
усталостью, задержались в Гренобле; они вскоре двинулись дальше,
но даже самые выносливые из них достигли Бургуана лишь через час
после того, как Наполеон выехал оттуда, что дало им повод крепко
ругаться. Они рассказывали крестьянам мельчайшие подробности его
жизни на острове Эльба.
Вот самая характерная подробность отношений между крестьянами и
солдатами, кроме общего для тех и других энтузиазма: видя, что
синие мундиры и высокие шапки солдат изорваны и кое-как починены
белыми нитками, крестьяне спрашивали их: "Что ж, разве у
императора на острове Эльба не было денег, что вы так плохо
одеты?" "Как бы не так! Денег у него было вдоволь, он ведь там
строил дома, прокладывал дороги; остров стал неузнаваем. Когда он
видел нас грустными, он говорил: "Что, ворчун, ты, видно, все
Францию вспоминаешь"? "Да ведь скучно здесь, ваше величество".
"Чини пока свой мундир; там у нас их достаточно лежит на складах;
тебе не вечно придется скучать". "Он сам, - прибавляли гренадеры,
- подавал нам пример: его шляпа была вся в заплатах. Мы все
догадывались, что он задумал куда-то нас повести, но он
остерегался говорить нам что-либо определенное. Нас то и дело
сажали на корабли и снова высаживали, чтобы сбить жителей с
толку". В Гренобле император не купил себе новой шляпы, а велел
починить старую; на нем был изношенный серый сюртук, наглухо
застегнутый. Он был до того тучен и утомлен, что, когда надо было
садиться в карету, его нередко подсаживали. Деревенские мудрены
из этого заключили, что он носил панцирь.
Миновав Лаверпильер, карета остановилась, хотя вокруг не было ни
охраны, ни скопления крестьян; Наполеон подошел к карете богатого
купца, также остановившейся...

[1] Гобгауз, стр. 115; см. весьма точные отчеты в "Moniteur".
[2] См. "Биографии".
[3] Проверить по Гобгаузу. Когда? 28 февраля или 1 марта?
[4] Гобгауз, стр. 121.
[5] Гобгауз, стр. 122, 123, 130.
[6] Гобгауз, стр. 124.
[7] Гобгауз, стр. 125.
[8] Гобгауз, стр. 126.
[9] Гобгауз, стр. 126 - 127.
[10] Гобгауз, стр. 128.
[11] Гобгауз, стр. 129.
[12] Привести здесь эту песню, сочиненную на дурном французском
языке, по-видимому для крестьян, и выражавшую главным образом
ненависть и глубокое презрение к тем, кто предал Наполеона. В ней
упоминаются Ожеро, Мармон, Маршан.




                           ГЛАВА LXXXVI

Демократия или деспотизм - первые формы правления, которые
представляются людям по выходе их из первобытного состояния; они
знаменуют собою первую ступень цивилизации. Повсюду на смену этим
рудиментарным правительствам пришла аристократия, как бы она ни
именовалась, возглавлена ли она одним лицом или несколькими. Так,
французское королевство до 1789 года представляло собою не что
иное, как клерикальную и военную аристократию, состоявшую из
людей в судейских мантиях и военных мундирах. Это вторая ступень
цивилизации. Представительное правление, возглавляемое одним или
несколькими лицами, есть новое, даже новейшее установление,
знаменующее собою и утверждающее третью ступень цивилизации. Это
возвышенное установление - позднее, но неизбежное следствие
изобретения книгопечатания - относится к последующей за Монтескье
эпохе.
Наполеон - лучшее, что было создано на второй ступени
цивилизации. Поэтому до крайности смешно, когда короли, желающие
остановиться на этой второй ступени, приказывают своим мерзким
писакам поносить этого великого человека. Он обнаружил полную
неспособность понять третью ступень цивилизации. Где бы он мог
изучить ее? Конечно, не в Бриенне; книги философского содержания,
равно как и переводы английских авторов, не допускались в
королевские коллежи; а после окончания коллежа ему уже некогда
было читать; с той поры у него хватало времени только на то,
чтобы изучать людей.
Итак, Наполеон - это тиран XIX века; назвать человека тираном -
значит признать его высокоодаренным, а не может быть, чтобы
человек, наделенный выдающимися способностями, не проникся, быть
может сам того не сознавая, здравым смыслом, разлитым в воздухе.
Чтобы убедиться в справедливости этого утверждения, надо прочесть
жизнеописание Каструччо Кастракани, бывшего в XIV веке тираном
Лукки[1]. Сходство этих двух людей поразительно. Любопытно
проследить в душе Наполеона борьбу духа тирании против глубокого
ума, создавшего его величие, проследить, как его природное
тяготение к дворянам сменялось приступами презрения, вскипавшего
в нем, как только он присматривался к ним поближе. Все. что он
предпринимал против них, ясно показывало, что его негодование
было отеческого свойства. Простодушным людям, которые в этом
усомнились бы, напомним его ненависть ко всему, что было поистине
либеральным. Ненависть эта дошла бы до неистовства, нс сознавай
он своей силы. Надо было видеть, как хитрые придворные лисы
уловили в характере повелителя эту черту. Весьма любопытны в этом
отношении доклады его министров. В вводных предложениях, вернее
сказать, в прилагательных и наречиях, выражается приятие и
проведение самой мелочной, самой подлой тирании. Они еще не
дерзали делать это прямо, раболепствовать без обиняков. Смелый
эпитет иной раз указывал властелину подлинную мысль его министра.
Еще несколько лет - и милые его сердцу аудиторы дали бы ему
поколение министров, которые, не приобретя во времена республики
опыта в государственных делах, стыдились бы только одного - не
выказать себя в достаточной мере придворными людьми. Когда видишь
последствия всего этого, почти радуешься падению Наполеона.
Еще яснее борьба между гением великого человека и душою тирана
проявляется во время Ста дней. Он призывает Бенжамена Констана и
Сисмонди. Он выслушивает их с притворным удовольствием, но вскоре
снова всецело подпадает влиянию низких советов Реньо де
Сен-Жан-д'Анжели и герцога Бассанского. Эти люди являются
доказательством того, насколько тирания уже успела его
развратить. Во времена Маренго он оттолкнул бы их с презрением.
Эти два человека больше способствовали его гибели, нежели
Ватерлоо. Пусть не говорят, что ему не от кого было ждать
разумных советов. Я видел в Лионе письменное обращение к нему
одного офицера, советовавшего ему разом уничтожить как старое,
так и новое дворянство. Если не ошибаюсь, именно Реньо
посоветовал ему назвать новую данную им конституцию
"Дополнительным актом". В то утро он отдалил от себя сердца
десяти миллионов французов - тех десяти миллионов, которые во
Франции сражаются и мыслят. С этого момента его приближенные
увидели, что гибель его неотвратима. Как победить миллион сто
тысяч солдат, двинутых на Францию? Наполеону нужна была негласная
политическая сделка с австрийским домом, и по мере того, как он
удалял от себя талантливых людей, союзники делали их своими
советниками.
На острове св. Елены он в свое оправдание ссылается на
чрезвычайную бездарность членов своей семьи. В дарованиях никогда
не бывает недостатка; они возникают в изобилии, как только на них
появляется спрос. Прежде всего он удалил Люсьена; он в
недостаточной мере использовал Сульта, Лезе-Марнезиа,
Левуайе-д'Аржансона, Тибодо, графа Лапарана, Жана де Бри и тысячу
других, готовых ему служить. Кто во времена Империи подозревал о
талантах графа Деказа? Следовательно, ничтожество семьи Наполеона
- жалкая отговорка; талантливых людей у него не оказалось потому,
что он не захотел их иметь. Одного присутствия Реньо было
достаточно, чтобы все, кто чего-нибудь стоил, впали в уныние.
Счастье для всех этих людей, что у них оказались такие
преемники[2].

[1] У Макиавелли, а еще лучше - у авторов той эпохи, см.
сокращенное изложение у Пиньотти.
[2] Разумно, но стиль холоден и сух.



                          ГЛАВА LXXXVII

Мы воспроизвели здесь те черты Наполеона, которые кажутся нам
достоверными, на основании самых правдивых свидетельств; нам
лично пришлось провести несколько лет при его дворе.
Это человек, наделенный необычайными способностями и опаснейшим
честолюбием, самый изумительный по своей даровитости человек,
живший со времен Юлия Цезаря, которого он, думается нам,
превзошел. Он был скорее создан для того, чтобы стойко и величаво
переносить несчастье, нежели для того, чтобы пребывать в
благоденствии, не поддаваясь опьянению. Доходя в своем гневе до
бешенства, когда противились его страстям, он, однако, был более
способен к дружбе, нежели к длительной ненависти; обладая
некоторыми из тех пороков, которые необходимы завоевателю, он,
однако, был не более склонен проливать кровь и быть безучастным к
человечеству, нежели Цезари, Александры, Фридрихи, - все те, с
кем его поставят рядом и чья слава будет меркнуть с каждым днем.
Наполеон вел множество войн, в которых были пролиты потоки крови,
но за исключением испанской войны он не был зачинщиком ни одной
из них. Ему почти удалось превратить европейский континент в одну
огромную монархию. Этот замысел, если он действительно
существовал, является единственным оправданием тому, что Наполеон
не произвел революции в завоеванных им государствах и не создал
из них, путем приобщении их к началам, воодушевлявшим Францию,
опоры для нее. Будущие поколения скажут, что расширение им своей
империи явилось следствием необходимости отражать нападения
соседей. "Обстоятельства, вынуждавшие меня воевать, - говорит он,
- доставили мне ряд возможностей расширить мою империю, и я ими
воспользовался". По величию души и покорности судьбе, которые он
проявил в несчастье, лишь немногие равны ему, и никто его в этом
не превзошел. Г-н Уорден нередко отдает должное этим
добродетелям, и мы можем добавить, что в них не было ничего
показательного. Его поведение на острове св. Елены исполнено
естественности. Быть может, оно является тем, что в наши дни
более всего напоминает героев Плутарха. Когда одно из лиц,
посетивших его на острове св. Елены, выразило ему свое удивление
по поводу величавого спокойствия, с которым он перенес перемену в
своей судьбе, он ответил: "Дело в том, что - так мне думается -
все были этим более удивлены, чем я. Я не слишком хорошего мнения
о людях и никогда не доверял удаче; впрочем, я мало ею
воспользовался. Мои братья имели гораздо больше выгод от своего
королевского сана, чем я. Им достались наслаждения, с ним
связанные, а мне - почти одни только тяготы".



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...

Другие книги жанра: историческая литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама

a635a557