И Павел Павлович вдруг, совсем неожиданно, сделал двумя пальцами рога
над своим лысым лбом и тихо, продолжительно захихикал. Он просидел так, с
рогами и хихикая, целые полминуты, с каким-то упоением самой ехидной
наглости смотря в глаза Вельчанинову. Тот остолбенел как бы при виде
какого-то призрака. Но столбняк его продолжался лишь одно только самое
маленькое мгновение; насмешливая и до наглости спокойная улыбка неторопливо
появилась на его губах.

     - Это что ж такое означало? - спросил он небрежно, растягивая слова.

     - Это означало рога-с, - отрезал Павел Павлович, отнимая наконец свои
пальцы от лба.

     - То есть... ваши рога?

     - Мои собственные, благоприобретенные! - ужасно скверно скривился
опять Павел Павлович.

     Оба помолчали.

     - Храбрый вы, однако же, человек! - проговорил Вельчанинов.

     - Это оттого, что я рога-то вам показал? Знаете ли что, Алексей
Иванович, вы бы меня лучше чем-нибудь угостили! Ведь угощал же я вас в Т.,
целый год-с, каждый божий день-с... Пошлите-ка за бутылочкой, в горле
пересохло.

     - С удовольствием; вы бы давно сказали. Вам чего?

     - Да что: вам, говорите: нам; вместе ведь выпьем, неужто нет? - с
вызовом, но в то же время и с странным каким-то беспокойством засматривал
ему в глаза Павел Павлович.

     - Шампанского?

     - А то чего же? До водки еще черед не дошел-с...

     Вельчанинов неторопливо встал, позвонил вниз Мавру и распорядился.

     - На радость веселой встречи-с, после девятилетней разлуки, - ненужно
и неудачно подхихикивал Павел Павлович, - теперь вы, и один уж только вы, у
меня и остались истинным другом-с! Нет Степана Михайловича Багаутова! Это
как у поэта:

          Нет великого Патрокла,
          Жив презрительный Ферсит!

     И при слове "Ферсит" он пальцем ткнул себе в грудь. "Да ты, свинья,
объяснился бы скорее, а намеков я не люблю", - думал про себя Вельчанинов.
Злоба кипела в нем, и он давно уже едва себя сдерживал.

     - Вы мне вот что скажите, - начал он досадливо, - если вы так прямо
обвиняете Степана Михайловича (он уже теперь не назвал его просто
Багаутовым), то ведь вам же, кажется, радость, что обидчик ваш умер; чего ж
вы злитесь?

     - Какая же радость-с? Почему же радость?

     - Я по вашим чувствам сужу.

     - Хе-хе, на этот счет вы в моих чувствах ошибаетесь-с, по изречению
одного мудреца: "Хорош враг мертвый, но еще лучше живой", хи-хи!

     - Да вы живого-то лет пять, я думаю, каждый день видели, было время
наглядеться, - злобно и нагло заметил Вельчанинов.

     - А разве тогда... разве я тогда знал-с? - вскинулся вдруг Павел
Павлович, опять точно из-за угла выскочил, даже как бы с какою-то радостью,
что ему наконец сделали вопрос, которого он так давно ожидал. - За кого же
вы меня, Алексей Иванович, стало быть, почитаете?

     И во взгляде его блеснуло вдруг какое-то совершенно новое и
неожиданное выражение, как бы преобразившее совсем в другой вид злобное и
доселе только подло кривлявшееся его лицо.

     - Так неужели же вы ничего не знали! - проговорил озадаченный
Вельчанинов с самым внезапным удивлением.

     - Так неужто же знал-с? Неужто знал! О, порода - Юпитеров наших! У вас
человек все равно, что собака, и вы всех по своей собственной натуришке
судите! Вот вам-с! Проглотите-ка! и он с бешенством стукнул по столу
кулаком, но тотчас же сам испугался своего стука и уже поглядел боязливо.

     Вельчанинов приосанился.

     - Послушайте, Павел Павлович, мне решительно ведь все равно,
согласитесь сами, знали вы там или не знали? Если вы не знали, то это
делает вам во всяком случае честь, хотя... впрочем, я даже не понимаю,
почему вы меня выбрали своим конфидентом?..

     - Я не об вас... не сердитесь, не об вас... - бормотал Павел Павлович,
смотря в землю.

     Мавра вошла с шампанским.

     - Вот и оно! - закричал Павел Павлович, видимо обрадовавшись исходу.
Стаканчиков, матушка, стаканчиков; чудесно! Больше ничего от вас, милая, не
потребуется. И уж откупорено? Честь вам и слава, милое существо! Ну,
отправляйтесь!

     И, вновь ободрившись, он опять с дерзостью посмотрел на Вельчанинова.

     - А признайтесь, - хихикнул он вдруг, - что вам ужасно все это
любопытно-с, а вовсе не "решительно все равно", как вы изволили выговорить,
так что вы даже и огорчились бы, если бы я сию минуту встал и ушел-с,
ничего вам не объяснивши.

     - Право, не огорчился бы.

     "Ой, лжешь!" - говорила улыбка Павла Павловича.

     - Ну-с, приступим! - и он розлил вино в стаканы.

     - Выпьем тост, - провозгласил он, поднимая стакан, - за здоровье в
бозе почившего друга Степана Михайловича!

     Он поднял стакан и выпил.

     - Я такого тоста не стану пить, - поставил свой стакан Вельчанинов.

     - Почему же? Тостик приятный.

     - Вот что: вы, войдя теперь, пьяны не были?

     - Ничего особенного, но мне показалось, что вчера и особенно сегодня
утром вы искренно сожалели о покойной Наталье Васильевне.

     - А кто вам сказал, что я не искренно сожалею о ней и теперь? - тотчас
же выскочил опять Павел Павлович, точно опять дернули его за пружинку.

     - Я и не к тому; но согласитесь сами, вы могли ошибиться насчет
Степана Михайловича, а это - дело важное.

     Павел Павлович хитро улыбнулся и подмигнул.

     - А уж как бы вам хотелось узнать про то, как сам-то я узнал про
Степана Михайловича!

     Вельчанинов покраснел:

     - Повторяю вам опять, что мне все равно. "А не вышвырнуть ли его
сейчас вон, вместе с бутылкой?" - яростно подумал он и покраснел еще
больше.

     - Ничего-с! - как бы ободряя его, проговорил Павел Павлович и налил
себе еще стакан.

     - Я вам сейчас объясню, как я "все" узнал-с, и тем удовлетворю ваши
пламенные желания... потому что пламенный вы человек, Алексей Иванович,
страшно пламенный человек-с! хе-хе! дайте только мне папиросочку, потому
что я с марта месяца...

     - Вот вам папироска.

     - Развратился я с марта месяца, Алексей Иванович, и вот как все это
произошло-с, прослушайте-ка-с. Чахотка, как вы сами знаете, милейший друг,
- фамильярничал он все больше и больше, - есть болезнь любопытная-с. Сплошь
да рядом чахоточный человек умирает, почти и не подозревая, что он завтра
умрет-с. Говорю вам, что за пять еще часов Наталья Васильевна располагалась
недели через две к своей тетеньке верст за сорок отправиться. Кроме того,
вероятно, известна вам привычка, или, лучше сказать, повадка, общая многим
дамам, а может, и кавалерам-с: сохранять у себя старый хлам по части
переписки любовной-с. Всего вернее бы в печь, не так ли-с? Нет, всякий-то
лоскуточек бумажки у них в ящичках и в несессерах бережно сохраняется; даже
поднумеровано по годам, по числам и по разрядам. Утешает это, что ли, уж
очень - не знаю-с; а должно быть, для приятных воспоминаний. Располагаясь
за пять часов до кончины ехать на праздник к тетеньке, Наталья Васильевна,
естественно, и мысли о смерти не имела, даже до самого последнего часу-с, и
все Коха ждала. Так и случилось-с, что померла Наталья Васильевна, а ящичек
черного дерева, с перламутровой инкрустацией и с серебром-с, остался у ней
в бюро. И красивенький такой ящичек, с ключом-с, фамильный, от бабушки ей
достался. Ну-с - в этом вот ящичке все и открылось-с, то есть все-с, безо
всякого исключения, по дням и по годам, за все двадцатилетие. А так как
Степан Михайлович решительную склонность к литературе имел, даже страстную
повесть одну в журнал отослал, то его произведений в шкатулочке чуть не до
сотни нумеров оказалось, - правда, что за пять лет-с. Иные нумера так с
собственноручными пометками Натальи Васильевны. Приятно супругу, как вы
думаете-с?

     Вельчанинов быстро сообразил и припомнил, что он никогда ни одного
письма, ни одной записки не написал к Наталье Васильевне. А из Петербурга
хотя и написал два письма, но на имя обоих супругов, как и было условлено.
На последнее же письмо Натальи Васильевны, в котором ему предписывалась
отставка, он и не отвечал.

     Кончив рассказ, Павел Павлович молчал целую минуту, назойливо улыбаясь
и напрашиваясь.

     - Что же вы ничего мне не ответили на вопросик-то-с? - проговорил он
наконец с явным мучением.

     - На какой это вопросик?

     - Да вот о приятных-то чувствах супруга-с, открывающего шкатулочку.

     - Э, какое мне дело! - желчно махнул рукой Вельчанинов, встал и начал
ходить по комнате.

     - И бьюсь об заклад, вы теперь думаете: "Свинья же ты, что сам на рога
свои указал", хе-хе! Брезгливейший человек... вы-с.

     - Ничего я про это не думаю. Напротив, вы слишком раздражены смертью
вашего оскорбителя и к тому же вина много выпили. Ничего я не вижу во всем
этом необыкновенного; слишком понимаю, для чего вам нужен был живой
Багаутов, и готов уважать вашу досаду; но...

     - А для чего нужен был мне Багаутов, по вашему мнению-с?

     - Это ваше дело.

     - Бьюсь об заклад, что вы дуэль подразумевали-с?

     - Черт возьми! - все более и более не сдерживался Вельчанинов. - Я
думал, что как всякий порядочный человек... в подобных случаях - не
унижается до комической болтовни, до глупых кривляний, до смешных жалоб и
гадких намеков, которыми сам себя еще больше марает, а действует явно,
прямо, открыто, как порядочный человек!

     - Хе-хе, да, может, я и не порядочный человек-с?

     - Это опять-таки ваше дело... а, впрочем, на какой же черт после этого
надо было вам живого Багаутова?

     - Да хоть бы только поглядеть на дружка-с. Вот бы взяли с ним
бутылочку да и выпили вместе.

     - Он бы с вами и пить не стал.

     - Почему? Noblesse oblige? Ведь вот пьете же вы со мной-с; чем он вас
лучше?

     - Я с вами не пил.

     - Почему же такая вдруг гордость-с?

     Вельчанинов вдруг нервно и раздражительно расхохотался:

     - Фу, черт! да вы решительно "хищный тип" какой-то! Я думал, что вы
только "вечный муж", и больше ничего!

     - Это как же так "вечный муж", что такое? - насторожил вдруг уши Павел
Павлович.

     - Так, один тип мужей... долго рассказывать. Убирайтесь-ка лучше, да и
пора вам; надоели вы мне!

     - А хищно-то что ж? Вы сказали хищно?

     - Я сказал, что вы "хищный тип", - в насмешку вам сказал.

     - Какой такой "хищный тип-с"? Расскажите, пожалуйста, Алексей
Иванович, ради бога-с, или ради Христа-с.

     - Ну да довольно же, довольно! - ужасно вдруг опять рассердился и
закричал Вельчанинов - пора вам, убирайтесь!

     - Нет, не довольно-с! - вскочил и Павел Павлович, - даже хоть и надоел
я вам, так и тут не довольно, потому что мы еще прежде должны с вами выпить
и чокнуться! Выпьем, тогда я уйду-с, а теперь не довольно!

     - Павел Павлович, можете вы сегодня убраться к черту или нет?

     - Я могу убраться к черту-с, но сперва мы выпьем! Вы сказали, что не
хотите пить именно со мной; ну, а я хочу, чтобы вы именно со мной-то и
выпили!

     Он уже не кривлялся более, он уже не подхихикивал. Все в нем опять
вдруг как бы преобразилось и до того стало противоположно всей фигуре и
всему тону еще сейчашнего Павла Павловича, что Вельчанинов был решительно
озадачен.

     - Эй, выпьем, Алексей Иванович, эй, не отказывайте! - продолжал Павел
Павлович, схватив крепко его за руку и странно смотря ему в лицо. Очевидно,
дело шло не об одной только выпивке.

     - Да, пожалуй, - пробормотал тот, - где же... тут бурда...

     - Ровно на два стакана осталось, бурда чистая-с, но мы выпьем и
чокнемся-с! Вот-с, извольте принять ваш стакан.

     Они чокнулись и выпили.

     - Ну, а коли так, коли так... ах. - Павел Павлович вдруг схватился за
лоб рукой и несколько мгновений оставался в таком положении. Вельчанинову
померещилось, что он вот-вот да и выговорит сейчас самое последнее слово.
Но Павел Павлович ничего ему не выговорил; он только посмотрел на него и
тихо, во весь рот, улыбнулся опять давешней хитрой и подмигивающей улыбкой.

     - Чего вы от меня хотите, пьяный вы человек! Дурачите вы меня! -
неистово закричал Вельчанинов, затопав ногами.

     - Не кричите, не кричите, зачем кричать? - торопливо замахал рукой
Павел Павлович. - Не дурачу, не дурачу! Вы знаете ли, что вы теперь - вот
чем для меня стали.

     И вдруг он схватил его руку и поцеловал. Вельчанинов не успел
опомниться.

     - Вот вы мне теперь кто-с! А теперь - я ко всем чертям!

     - Подождите, постойте! - закричал опомнившийся Вельчанинов. - Я забыл
вам сказать...

     Павел Павлович повернулся от дверей.

     - Видите, - забормотал Вельчанинов чрезвычайно скоро, краснея и смотря
совсем в сторону, - вам бы следовало завтра непременно быть у
Погорельцевых... познакомиться и поблагодарить, - непременно...

     - Непременно, непременно, уж как и не понять-с! - с чрезвычайною
готовностью подхватил Павел Павлович, быстро махая рукой в знак того, что и
напоминать бы не надо.

     - И к тому же вас и Лиза очень ждет. Я обещал...

     - Лиза, - вернулся вдруг опять Павел Павлович, - Лиза? Знаете ли вы,
что такое была для меня Лиза-с, была и есть-с? Была и есть! - закричал он
вдруг почти в исступлении, - но... Хе! Это после-с; все будет после-с... а
теперь - мне мало уж того, что мы с вами выпили, Алексей Иванович, мне
другое удовлетворение необходимо-с!..

     Он положил на стул шляпу и, как давеча, задыхаясь немного, смотрел на
него.

     - Поцелуйте меня, Алексей Иванович, - предложил он вдруг.

     - Вы пьяны? - закричал тот и отшатнулся.

     - Пьян-с, а вы все-таки поцелуйте меня, Алексей Иванович, эй,
поцелуйте! Ведь поцеловал же я вам сейчас ручку!

     Алексей Иванович несколько мгновений молчал, как будто от удару
дубиной по лбу. Но вдруг он наклонился к бывшему ему по плечо Павлу
Павловичу и поцеловал его в губы, от которых очень пахло вином. Он не
совсем, впрочем, был уверен, что поцеловал его.

     - Ну уж теперь, теперь... - опять в пьяном исступлении крикнул Павел
Павлович, засверкав своими пьяными глазами, - теперь вот что-с: я тогда
подумал - "неужто и этот? уж если этот, думаю, если уж и он тоже, так кому
же после этого верить!"

     Павел Павлович вдруг залился слезами.

     - Так понимаете ли, какой вы теперь друг для меня остались?!

     И он выбежал с своей шляпой из комнаты. Вельчанинов опять простоял
несколько минут на одном месте, как и после первого посещения Павла
Павловича.

     "Э, пьяный шут, и больше ничего!" - махнул он рукой.

     "Решительно больше ничего!" - энергически подтвердил он, когда уже
разделся и лег в постель.

                                    VIII
                                ЛИЗА БОЛЬНА

     На другой день поутру, в ожидании Павла Павловича, обещавшего не
запоздать, чтобы ехать к Погорельцевым, Вельчанинов ходил по комнате,
прихлебывал свой кофе, курил и каждую минуту сознавался себе, что он похож
на человека, проснувшегося утром и каждый миг вспоминающего о том, как он
получил накануне пощечину. "Гм... он слишком понимает, в чем дело, и
отмстит мне Лизой!" - думал он в страхе.

     Милый образ бедного ребенка грустно мелькнул перед ним. Сердце его
забилось сильнее от мысли, что он сегодня же, скоро, через два часа, опять
увидит свою Лизу. "Э, что тут говорить! - решил он с жаром, - теперь в этом
вся жизнь и вся моя цель! Что там все эти пощечины и воспоминания!.. И для
чего я только жил до сих пор? Беспорядок и грусть... а теперь - все другое,
все по-другому!"

     Но, несмотря на свой восторг, он задумывался все более и более.

     "Он замучает меня Лизой, - это ясно! И Лизу замучает. Вот на этом-то
он меня и доедет, за все. Гм... без сомнения, я не могу же позволить
вчерашних выходок с его стороны, - покраснел он вдруг, - и... и вот, однако
же, он не идет, а уж двенадцатый час!"

     Он ждал долго, до половины первого, и тоска его возрастала все более и
более. Павел Павлович не являлся. Наконец давно уж шевелившаяся мысль о
том, что тот не придет нарочно, единственно для того, чтобы выкинуть еще
выходку по-вчерашнему, раздражила его вконец: "Он знает, что я от него
завишу, и что будет теперь с Лизой! И как я явлюсь к ней без него!"

     Наконец он не выдержал и ровно в час пополудни поскакал сам к Покрову.
В номерах ему объявили, что Павел Павлович дома и не ночевал, а пришел лишь
поутру в девятом часу, побыл всего четверть часика да и опять отправился.
Вельчанинов стоял у двери Павла Павловичева номера, слушал говорившую ему
служанку и машинально вертел ручку запертой двери и потягивал ее взад и
вперед. Опомнившись, он плюнул, оставил замок и попросил сводить его к
Марье Сысоевне. Но та, услыхав о нем, и сама охотно вышла.

     Это была добрая баба, "баба с благородными чувствами", как выразился о
ней Вельчанинов, когда передавал потом свой разговор с нею Клавдии
Петровне. Расспросив коротко о том, как он отвез вчера "дево'чку", Марья
Сысоевна тотчас же пустилась в рассказы о Павле Павловиче. По ее словам,
"не будь только робеночка, давно бы она его выжила. Его и из гостиницы сюда
выжили, потому что очень уж безобразничал. Ну, не грех ли, с собой девку
ночью привел, когда тут же робеночек с понятием! Кричит: "Это вот тебе
будет мать, коли я того захочу!" Так верите ли, чего уж девка, а и та ему
плюнула в харю. Кричит: "Ты, говорит, мне не дочь, в... док".

     - Что вы? - испугался Вельчанинов.

     - Сама слышала. Оно хоть и пьяный человек, ровно как в бесчувствии, да
все же при робенке не годится; хоть и малолеток, а все умом про себя
дойдет! Плачет дев`очка, совсем, вижу, замучилась. А намедни тут на дворе у
нас грех вышел: комиссар, что ли, люди сказывали, номер в гостинице с
вечера занял, а к утру и повесился. Сказывали, деньги прогулял. Народ
сбежался, Павла-то Павловича самого дома нет, а робенок без призору ходит,
гляжу, и она там в коридоре меж народом, да из-за других и выглядывает,
чудно так на висельника-то глядит. Я ее поскорей сюда отвела. Что ж ты
думаешь, - вся дрожью дрожит, почернела вся, и только что привела - она и
грохнулась. Билась-билась, насилу очнулась. Родимчик, что ли, а с того часу
и хворать начала. Узнал он, пришел - исщипал ее всю - потому он не то чтобы
драться, а все больше щипится, а потом нахлестался винища-то, пришел да и
пужает ее: "Я, говорит, тоже повешусь, от тебя повешусь; вот на этом самом,
говорит, шнурке, на сторе повешусь"; и петлю при ней делает. А та-то себя
не помнит - кричит, ручонками его обхватила: "Не буду, кричит, никогда не
буду". Жалость!

     Вельчанинов хотя и ожидал кой-чего очень странного, но эти рассказы
его так поразили, что он даже и не поверил. Марья Сысоевна много еще
рассказывала; был, например, один случай, что если бы не Марья Сысоевна, то
Лиза из окна бы, может, выбросилась. Он вышел из номера сам точно пьяный.
"Я убью его палкой, как собаку, по голове!" - мерещилось ему. И он долго
повторял это про себя.

     Он нанял коляску и отправился к Погорельцевым. Еще не выезжая из
города, коляска принуждена была остановиться на перекрестке, у мостика
через канаву, через который пробиралась большая похоронная процессия. И с
той и с другой стороны моста стеснилось несколько поджидавших экипажей;
останавливался и народ. Похороны были богатые, и поезд провожавших карет
был очень длинен, и вот в окошке одной из этих провожавших карет мелькнуло
вдруг перед Вельчаниновым лицо Павла Павловича. Он не поверил бы, если бы
Павел Павлович не выставился сам из окна и не закивал ему улыбаясь.
По-видимому, он ужасно был рад, что узнал Вельчанинова; даже начал делать
из кареты ручкой. Вельчанинов выскочил из коляски и, несмотря на тесноту,
на городовых и на то что карета Павла Павловича въезжала уже на мост,
подбежал к самому окошку. Павел Павлович сидел один.

     - Что с вами, - закричал Вельчанинов, - зачем вы не пришли? как вы
здесь?

     - Долг отдаю-с, - не кричите, не кричите, - долг отдаю, - захихикал
Павел Павлович, весело прищуриваясь, - бренные останки истинного друга
провожаю, Степана Михайловича.

     - Нелепость это все, пьяный вы, безумный человек! - еще сильнее
прокричал озадаченный было на миг Вельчанинов. - Выходите сейчас и садитесь
со мной; сейчас!

     - Не могу-с, долг-с...

     - Я вас вытащу! - вопил Вельчанинов.

     - А я закричу-с! А я закричу-с! - все так же весело подхихикивал Павел
Павлович - точно с ним играют, - прячась, впрочем, в задний угол кареты.

     - Берегись, берегись, задавят! - закричал городовой. Действительно,
при спуске с моста чья-то посторонняя карета, прорвавшая поезд, наделала
тревоги. Вельчанинов принужден был отскочить; другие экипажи и народ тотчас
же оттеснили его далее. Он плюнул и пробрался к своей коляске.

     "Все равно, такого и без того нельзя с собой везти!" - подумал он с
продолжавшимся тревожным изумлением.

     Когда он передал Клавдии Петровне рассказ Марьи Сысоевны и странную
встречу на похоронах, та сильно задумалась: "Я за вас боюсь, - сказала она
ему, - вы должны прервать с ним всякие отношения, и чем скорее, тем лучше".

     - Шут он пьяный, и больше ничего! - запальчиво вскричал Вельчанинов, -
стану я его бояться! И как я прерву отношения, когда тут Лиза. Вспомните
про Лизу!

     Между тем Лиза лежала больная; вчера вечером с нею началась лихорадка,
и из города ждали одного известного доктора, за которым чем свет послали
нарочного. Все это окончательно расстроило Вельчанинова. Клавдия Петровна
повела его к больной.

     - Я вчера к ней очень присматривалась, - заметила она, остановившись
перед комнатой Лизы, - это гордый и угрюмый ребенок; ей стыдно, что она у
нас и что отец ее так бросил; вот в чем вся болезнь, по-моему.

     - Как бросил? Почему вы думаете, что бросил?

     - Уж одно то, как он отпустил ее сюда, совсем в незнакомый дом, и с
человеком... тоже почти незнакомым или в таких отношениях...

     - Да я ее сам взял, силой взял; я не нахожу...

     - Ах, боже мой, это уж Лиза, ребенок, находит! По-моему, он просто
никогда не приедет.

     Увидев Вельчанинова одного, Лиза не изумилась; она только скорбно
улыбнулась и отвернула свою горевшую в жару головку к стене. Она ничего не
отвечала на робкие утешения и на горячие обещания Вельчанинова завтра же
наверно привезти ей отца. Выйдя от нее, он вдруг заплакал.

     Доктор приехал только к вечеру. Осмотрев больную, он с первого слова
всех напугал, заметив, что напрасно его не призвали раньше. Когда ему
объявили, что больная заболела всего только вчера вечером, он сначала не
поверил. "Все зависит от того, как пройдет эта ночь", - решил он наконец и,
сделав свои распоряжения, уехал, обещав прибыть завтра как можно раньше.
Вельчанинов хотел было непременно остаться ночевать; но Клавдия Петровна
сама упросила его еще раз "попробовать привезти сюда этого изверга".

     - Еще раз? - в исступлении переговорил Вельчанинов. - Да я его теперь
свяжу и в своих руках привезу!

     Мысль связать и привезти Павла Павловича в руках овладела им вдруг до
крайнего нетерпения. "Ничем, ничем не чувствую я теперь себя пред ним
виноватым! - говорил он Клавдии Петровне, прощаясь с нею. - Отрекаюсь от
всех моих вчерашних низких, плаксивых слов, которые здесь говорил!" -
прибавил он в негодовании.

     Лиза лежала с закрытыми глазами и, по-видимому, спала; казалось, ей
стало лучше. Когда Вельчанинов нагнулся осторожно к ее головке, чтобы,
прощаясь, поцеловать хоть краешек ее платья, - она вдруг открыла глаза,
точно поджидала его, и прошептала: "Увезите меня".

     Это была тихая, скорбная просьба, безо всякого оттенка вчерашней
раздражительности, но вместе с тем послышалось и что-то такое, как будто
она и сама была вполне уверена, что просьбу ее ни за что не исполнят. Чуть
только Вельчанинов, совсем в отчаянии, стал уверять ее, что это невозможно,
она молча закрыла глаза и ни слова более не проговорила, как будто и не
слушала и не видела его.

     Въехав в город, он прямо велел везти себя к Покрову. Было уже десять
часов; Павла Павловича в номерах не было. Вельчанинов прождал его целые
полчаса, расхаживая по коридору в болезненном нетерпении. Марья Сысоевна
уверила его, наконец, что Павел Павлович вернется разве только к утру чем
свет. "Ну так и я приеду чем свет", - решил Вельчанинов и вне себя
отправился домой.

     Но каково же было его изумление, когда он, еще не входя к себе,
услышал от Мавры, что вчерашний гость уже с десятого часу его ожидает.

     "И чай изволили у нас кушать, и за вином опять посылали, за тем самым,
синюю бумажку выдали".

                                     IX
                                 ПРИВИДЕНИЕ

     Павел Павлович расположился чрезвычайно комфортно. Он сидел на
вчерашнем стуле, курил папироски и только что налил себе четвертый,
последний стакан из бутылки. Чайник и стакан с недопитым чаем стояли тут же
подле него на столе. Раскрасневшееся лицо его сияло благодушием. Он даже
снял с себя фрак, по-летнему, и сидел в жилете.

     - Извините, вернейший друг! - вскричал он, завидев Вельчанинова и
схватываясь с места, чтоб надеть фрак, - снял для пущего наслаждения
минутой...

     Вельчанинов грозно к нему приблизился.

     - Вы не совершенно еще пьяны? Можно еще с вами поговорить?

     Павел Павлович несколько оторопел.

     - Нет, не совершенно... Помянул усопшего, но - не совершенно-с...

     - Поймете вы меня?

     - С тем и явился, чтобы вас понимать-с.

     - Ну так я же вам прямо начинаю с того, что вы - негодяй! - закричал
Вельчанинов сорвавшимся голосом.

     - Если с этого начинаете-с, то чем кончите-с? - чуть-чуть протестовал
было Павел Павлович, видимо сильно струсивший, но Вельчанинов кричал не
слушая:

     - Ваша дочь умирает, она больна; бросили вы ее или нет?

     - Неужто уж умирает-с?

     - Она больна, больна, чрезвычайно опасно больна!

     - Может, припадочки-с...

     - Не говорите вздору! Она чрез-вы-чайно опасно больна! Вам следовало
ехать уж из того одного...

     - Чтоб возблагодарить-с, за гостеприимство возблагодарить! Слишком
понимаю-с! Алексей Иванович, дорогой, совершенный, - ухватил он его вдруг
за руку обеими своими руками и с пьяным чувством, чуть не со слезами, как
бы испрашивая прощения, выкрикивал: - Алексей Иванович, не кричите, не
кричите! Умри я, провались я сейчас пьяный в Неву - что ж из того-с, при
настоящем значении дел-с? А к господину Погорельцеву и всегда поспеем-с...

     Вельчанинов спохватился и капельку сдержал себя.

     - Вы пьяны, а потому я не понимаю, в каком смысле вы говорите, -
заметил он строго, - и объясниться всегда с вами готов; даже рад
поскорей... Я и ехал... Но прежде всего знайте, что я принимаю меры: вы
сегодня должны у меня ночевать! Завтра утром я вас беру, и мы едем. Я вас
не выпущу! - завопил он опять, - я вас скручу и в руках привезу!.. Удобен
вам этот диван? - указал он ему, задыхаясь, на широкий и мягкий диван,
стоявший напротив того дивана, на котором спал он сам, у другой стены.

     - Помилуйте, да я и везде-с...

     - Не везде, а на этом диване! Берите, вот вам простыня, одеяло,
подушка (все это Вельчанинов вытащил из шкафа и, торопясь, выбрасывал Павлу
Павловичу, покорно подставившему руку) - стелите сейчас, сте-ли-те же!

     Навьюченный Павел Павлович стоял среди комнаты как бы в нерешимости, с
длинной, пьяной улыбкой на пьяном лице; но при вторичном грозном окрике
Вельчанинова вдруг, со всех ног бросился хлопотать, отставил стол и пыхтя
стал расправлять и настилать простыню. Вельчанинов подошел ему помочь; он
был отчасти доволен покорностию и испугом своего гостя.

     - Допивайте ваш стакан и ложитесь, - скомандовал он опять; он
чувствовал, что не мог не командовать, - это вы сами за вином распорядились
послать?

     - Сам-с, за вином... Я, Алексей Иванович, знал, что вы уже более не
пошлете-с.

     - Это хорошо, что вы знали, но нужно, чтоб вы еще больше узнали.
Объявляю вам еще раз, что я теперь принял меры: кривляний ваших больше не
потерплю, пьяных вчерашних поцелуев не потерплю!

     - Я ведь и сам, Алексей Иванович, понимаю, что это всего один только
раз было возможно-с, - ухмыльнулся Павел Павлович.

     Услышав ответ, Вельчанинов, шагавший по комнате, почти торжественно
остановился вдруг перед Павлом Павловичем:

     - Павел Павлович, говорите прямо! Вы умны, я опять сознаюсь в этом, но
уверяю вас, что вы на ложной дороге! Говорите прямо, действуйте прямо, и,
честное слово даю вам, - я отвечу на все, что угодно!

     Павел Павлович ухмыльнулся снова своей длинной улыбкой, которая одна
уже так бесила Вельчанинова.

     - Стойте! - закричал тот опять. - Не прикидывайтесь, я насквозь вас
вижу! Повторяю: даю вам честное слово, что я готов вам ответить на все, и
вы получите всякое возможное удовлетворение, то есть всякое, даже и
невозможное! О, как бы я желал, чтоб вы меня поняли!..

     - Если уж вы так добры-с, - осторожно придвинулся к нему Павел
Павлович, - то вот-с очень меня заинтересовало то, что вы вчера упомянули
про хищный тип-с!..

     Вельчанинов плюнул и пустился опять, еще скорее, шагать по комнате.

     - Нет-с, Алексей Иванович, вы не плюйтесь, потому что я очень
заинтересован и именно пришел проверить-с... У меня язык плохо вяжется, но
вы простите-с. Я ведь об "хищном" этом типе и об "смирном-с" сам в журнале
читал, в отделении критики-с, - припомнил сегодня поутру... только забыл-с,
а по правде, тогда и не понял-с. Я вот именно желал разъяснить: Степан
Михайлович Багаутов, покойник-с, - что он, "хищный" был или "смирный-с"?
Как причислить-с?

     Вельчанинов все еще молчал, не переставая шагать.

     - Хищный тип это тот, - остановился он вдруг в ярости, - это тот
человек, который скорей бы отравил в стакане Багаутова, когда стал бы с ним
"шампанское пить" во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили,
- а не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали,
черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и
марающих вас самих кривляний! Вас самих!

     - Это точно, что не поехал бы-с, - подтвердил Павел Павлович, - только
как уж вы, однако, на меня-то-с...

     - Это не тот человек, - горячился и кричал Вельчанинов не слушая, - не
тот, который напредставит сам себе бог знает чего, итоги справедливости и
юстиции подведет, обиду свою как урок заучит, ноет, кривляется, ломается,
на шее у людей виснет - и глядь - на то все и время свое употребил! Правда,
что вы хотели повеситься? Правда?

     - В хмелю, может, сбредил что, - не помню-с. Нам, Алексей Иванович,
как-то и неприлично уж яд-то подсыпать. Кроме того, что чиновник на хорошем
счету, - у меня и капитал ведь найдется-с, а может, к тому жениться опять
захочу-с.

     - Да и в каторгу сошлют.

     - Ну да-с, и эта вот неприятность тоже-с, хотя нынче, в судах, много
облегчающих обстоятельств подводят. А я вам, Алексей Иванович, один
анекдотик преуморительный, давеча в карете вспомнил-с, хотел сообщить-с.
Вот вы сказали сейчас: "У людей на шее виснет". Семена Петровича Ливцова,
может, припомните-с, к нам в Т. при вас заезжал; ну, так брат его младший,
тоже петербургский молодой человек считается, в В-ом при губернаторе служил
и тоже блистал-с разными качествами-с. Поспорил он раз с Голубенко,
полковником, в собрании, в присутствии дам и дамы его сердца, и счел себя
оскорбленным, но обиду скушал и затаил; а Голубенко тем временем даму
сердца его отбил и руку ей предложил. Что ж вы думаете? Этот Ливцов - даже
искренно ведь в дружбу с Голубенкой вошел, совсем помирился, да мало того-с
- в шафера к нему сам напросился, венец держал, а как приехали из-под
венца, он подошел поздравлять и целовать Голубенку да при всем-то
благородном обществе и при губернаторе, сам во фраке и завитой-с, - как
пырнет его в живот ножом - так Голубенко и покатился! Это собственный-то
шафер, стыд-то какой-с! Да это еще что-с! Главное, что ножом-то пырнул да и
бросился кругом: "Ах, что я сделал! Ах, что такое я сделал!" - слезы
льются, трясется, всем на шею кидается, даже к дамам-с: "Ах, что я сделал!
Ах, что, дескать, такое я теперь сделал!" - хе-хе-хе! уморил-с. Вот только
разве жаль Голубенку; да и то выздоровел-с.

     - Я не вижу, для чего вы мне рассказали, - строго нахмурился
Вельчанинов.

     - Да все к тому же-с, что пырнул же ведь ножом-с, - захихикал Павел
Павлович, - ведь уж видно, что не тип-с, а сопля-человек, когда уж самое
приличие от страху забыл и к дамам на шею кидается в присутствии
губернатора-с, - а ведь пырнул же-с, достиг своего! Вот я только про это-с.

     - Убир-райтесь вы к черту, - завопил вдруг не своим голосом
Вельчанинов, точно как бы что сорвалось в нем, - убир-райтесь с вашею
подпольною дрянью, сам вы подпольная дрянь - пугать меня вздумал - мучитель
ребенка, - низкий человек, - подлец, подлец, подлец! - выкрикивал он, себя
не помня и задыхаясь на каждом слове.

     Павла Павловича всего передернуло, даже хмель соскочил; губы его
задрожали:

     - Это меня-то вы, Алексей Иванович, подлецом называете, вы-с и меня-с?

     Но Вельчанинов уже очнулся.

     - Я готов извиниться, - ответил он, помолчав и в мрачном раздумье, -
но в таком только случае, если вы сами и сейчас же захотите действовать
прямо.

     - А я бы и во всяком случае извинился на вашем месте, Алексей
Иванович.

     - Хорошо, пусть так, - помолчал еще немного Вельчанинов, - извиняюсь
перед вами; но согласитесь сами, Павел Павлович, что после всего этого я
уже ничем более не считаю себя перед вами обязанным, то есть я в отношении
всего дела говорю, а не про один теперешний случай.

     - Ничего-с, что считаться? - ухмыльнулся Павел Павлович, смотря,
впрочем, в землю.

     - А если так, то тем лучше, тем лучше! Допивайте ваше вино и ложитесь,
потому что я все-таки вас не пущу...

     - Да что ж вино-с... - немного как бы смутился Павел Павлович, однако
подошел к столу и стал допивать свой давно уже налитый последний стакан.
Может, он уже и много пил перед этим, так что теперь рука его дрожала, и он
расплескал часть вина на пол, на рубашку и на жилет, но все-таки допил до
дна, - точно как будто и не мог оставить невыпитым, и, почтительно поставив
опорожненный стакан на стол, покорно пошел к своей постели раздеваться.

     - А не лучше ли... не ночевать? - проговорил он вдруг с чего-то, уже
сняв один сапог и держа его в руках.

     - Нет, не лучше! - гневливо ответил Вельчанинов, неустанно шагавший по
комнате, не взглядывая на него.

     Тот разделся и лег. Чрез четверть часа улегся и Вельчанинов и потушил
свечу.

     Он засыпал беспокойно. Что-то новое, еще более спутавшее дело, вдруг
откудова-то появившееся, тревожило его теперь, и он чувствовал в то же
время, что ему почему-то стыдно было этой тревоги. Он уже стал было
забываться, но какой-то шорох вдруг его разбудил. Он тотчас же оглянулся на
постель Павла Павловича. В комнате было темно (гардины были совсем
спущены), но ему показалось, что Павел Павлович не лежит, а привстал и
сидит на постели.

     - Чего вы? - окликнул Вельчанинов.

     - Тень-с, - подождав немного, чуть слышно выговорил Павел Павлович.

     - Что такое, какая тень?

     - Там, в той комнате, в дверь, как бы тень видел-с.

     - Чью тень? - спросил, помолчав немного, Вельчанинов.

     - Натальи Васильевны-с.

     Вельчанинов привстал на ковер и сам заглянул через переднюю в ту
комнату, двери в которую всегда стояли отперты. Там на окнах гардин не
было, а были только сторы, и потому было гораздо светлее.

     - В той комнате нет ничего, а вы пьяны, ложитесь! - сказал
Вельчанинов, лег и завернулся в одеяло. Павел Павлович не сказал ни слова и
улегся тоже.

     - А прежде вы никогда не видали тени? - спросил вдруг Вельчанинов,
минут уж десять спустя.

     - Однажды как бы и видел-с, - слабо и тоже помедлив откликнулся Павел
Павлович. Затем опять наступило молчание.

     Вельчанинов не мог бы сказать наверно, спал он или нет, но прошло уже
с час - и вдруг он опять обернулся: шорох ли какой его опять разбудил - он
тоже не знал, но ему показалось, что среди совершенной темноты что-то
стояло над ним, белое, еще не доходя до него, но уже посредине комнаты. Он
присел на постели и целую минуту всматривался.

     - Это вы, Павел Павлович? - проговорил он ослабевшим голосом. Этот
собственный голос его, раздавшийся вдруг в тишине и в темноте, показался
ему как-то странным.

     Ответа не последовало, но в том, что стоял кто-то, уже не было
никакого сомнения.

     - Это вы... Павел Павлович? - повторил он громче и даже так громко,
что если б Павел Павлович спокойно спал на своей постели, то непременно бы
проснулся и дал ответ.

     Но ответа опять не последовало, зато показалось ему, что эта белая и
чуть различаемая фигура еще ближе к нему придвинулась. Затем произошло
нечто странное: что-то вдруг в нем как бы сорвалось, точь-в-точь как
давеча, и он закричал из всех сил самым нелепым, бешеным голосом, задыхаясь
чуть не на каждом слове:

     - Если вы, пьяный шут, осмелитесь только подумать - что вы можете -
меня испугать, - то я обернусь к стене, завернусь с головой и ни разу не
обернусь во всю ночь, - чтобы тебе доказать, во что я ценю - хоть бы вы
простояли до утра... шутом... и на вас плюю!

     И он, яростно плюнув в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг
обернулся к стене, завернулся, как сказал, в одеяло и как бы замер в этом
положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или
стояла на месте - он не мог узнать, но сердце его билось - билось -
билось... Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг, в двух шагах
от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича:

     - Я, Алексей Иванович, встал поискать... - (и он назвал один
необходимейший домашний предмет) - я там не нашел у себя-с... хотел
потихоньку подле вас посмотреть-с, у постели-с.

     - Что же вы молчали... когда я кричал? - прерывающимся голосом спросил
Вельчанинов, переждав с полминуты.

     - Испугался-с. Вы так закричали... я и испугался-с.

     - Там в углу налево, к дверям, в шкапике, зажгите свечу...

     - Да я и без свечки-с... - смиренно промолвил Павел Павлович,
направляясь в угол, - вы уж простите, Алексей Иванович, что вас так
потревожил-с... совсем вдруг так осмелел-с...

     Но тот уже ничего не ответил. Он все продолжал лежать лицом к стене и
пролежал так всю ночь, ни разу не обернувшись. Уж хотелось ли ему так
исполнить слово и показать презрение? Он сам не знал, что с ним делается;
нервное расстройство его перешло, наконец, почти в бред, и он долго не
засыпал. Проснувшись на другое утро, в десятом часу, он вдруг вскочил и
присел на постели, точно его подтолкнули, - но Павла Павловича уже не было
в комнате! Оставалась одна только пустая, неубранная постель, а сам он
улизнул чем свет.

     - Я так и знал! - хлопнул себя Вельчанинов ладонью но лбу.

                                     X
                                НА КЛАДБИЩЕ

     Опасения доктора оправдались, и Лизе вдруг сделалось хуже, - так худо,
как и не воображали накануне Вельчанинов и Клавдия Петровна. Вельчанинов
поутру застал больную еще в памяти, хотя вся она горела в жару; он уверял
потом, что она ему улыбнулась и даже протянула ему свою горячую ручку.
Правда ли это было, или только он сам выдумал себе это невольно, в
утешение, - проверить ему было некогда; к ночи больная была уже без памяти,
и так продолжалось во все время болезни. На десятый день своего переезда на
дачу она умерла.

     Это было скорбное время для Вельчанинова; Погорельцевы даже боялись за
него. Большую часть этих тяжелых дней он прожил у них. В самые последние
дни болезни Лизы он по целым часам просиживал один, где-нибудь в углу, и,
по-видимому, ни об чем не думал; Клавдия Петровна подходила его развлекать,
но он отвечал мало, иногда видимо тяготясь с нею разговаривать. Клавдия
Петровна даже не ожидала, что на него "все это произведет такое
впечатление". Всего больше развлекали его дети; он с ними даже иногда
смеялся; но каждый почти час вставал со стула и на цыпочках шел взглянуть
на больную. Иногда ему казалось, что она его узнает. Надежды на
выздоровление он не имел никакой, как и все, но от комнаты, в которой
умирала Лиза, не отходил и обыкновенно сидел в комнате рядом.

     Раза два, впрочем, и в эти дни он вдруг обнаруживал чрезвычайную
деятельность: вдруг подымался, бросался в Петербург к докторам, приглашал
самых известнейших и составлял консилиумы. Второй, последний консилиум был
накануне смерти больной. Дня за три до этого Клавдия Петровна заговорила с
Вельчаниновым настойчиво о необходимости отыскать где-нибудь наконец
господина Трусоцкого: "в случае несчастия Лизу и похоронить без него нельзя
было". Вельчанинов промямлил, что он ему напишет. Тогда старик Погорельцев
объявил, что он сам разыщет его через полицию. Вельчанинов написал наконец
уведомление в двух строчках и отвез его в Покровскую гостиницу. Павла
Павловича по обыкновению не было дома, и он вручил письмо для передачи
Марье Сысоевне.

     Наконец, умерла Лиза, в прекрасный летний вечер, вместе с закатом
солнца, и тут только как бы очнулся Вельчанинов. Когда мертвую убрали,
нарядив ее в праздничное белое платьице одной из дочерей Клавдии Петровны,
и положили в зале на столе, с цветами в сложенных ручках, - он подошел к
Клавдии Петровне и, сверкая глазами, объявил ей, что он сейчас же привезет
и "убийцу". Не слушая советов повременить до завтра, он немедленно
отправился в город.

     Он знал, где застать Павла Павловича; не за одними докторами
отправлялся он в Петербург. Иногда в эти дни ему казалось, что привези он к
умиравшей Лизе отца, и она, услыхав его голос, очнется; тогда он как
отчаянный пускался его разыскивать. Павел Павлович квартировал по-прежнему
в номерах, но в номерах и спрашивать было нечего: "по три дня не ночует и
не приходит, - рапортовала Марья Сысоевна, - а придет невзначай пьяный,
часу не пробудет и опять потащится; совсем растрепался". Половой из
Покровской гостиницы сообщил Вельчанинову, между прочим, что Павел
Павлович, еще прежде, посещал каких-то девиц на Вознесенском проспекте.
Вельчанинов немедленно разыскал девиц. Задаренные и угощенные особы
припомнили тотчас своего гостя, главное, по его шляпе с крепом, причем тут
же его обругали, конечно, за то, что он к ним больше не ходил. Одна из них,
Катя, взялась "во всякое время Павла Павловича разыскать, потому что он от
Машки Простаковой теперь не выходит, а денег у него и дна нет, а Машка эта
- не Простакова, а Прохвостова, и в больнице лежала, и захоти только она,
Катя, так сейчас же ее в Сибирь спрячет, всего одно слово скажет". Катя,
однако же, не разыскала в тот раз, но зато крепко обещалась в другой. Вот
на ее-то содействие и надеялся теперь Вельчанинов.

     Прибыв в город уже в десять часов, он немедленно ее вытребовал,
заплатив кому следовало за ее отсутствие, и отправился с нею на поиски. Он
еще и сам не знал, что собственно он теперь сделает с Павлом Павловичем:
убьет ли его за что-то или просто ищет его, чтобы сообщить о смерти дочери
и о необходимости его содействия при погребении? На первый раз вышла
неудача: оказалось, что Машка Прохвостова разодралась с Павлом Павловичем
еще третьего дня и что какой-то казначей "Павлу Павловичу голову скамейкой
прошиб". Одним словом, долго он не отыскивался, и наконец уже только в два
часа пополуночи Вельчанинов, при выходе из одного указанного ему заведения,
вдруг и неожиданно сам на него натолкнулся.

     Павла Павловича подводили к этому заведению две дамы совершенно
пьяного; одна из дам придерживала его под руку, а сзади сопутствовал им
один рослый и размашистый претендент, кричавший во все горло и страшно
грозивший Павлу Павловичу какими-то ужасами. Он кричал, между прочим, что
тот его "эксплуатировал и отравил ему жизнь". Дело, кажется, шло о каких-то
деньгах; дамы очень трусили и спешили. Завидев Вельчанинова, Павел Павлович
кинулся к нему с распростертыми руками и закричал, точно его резали:

     - Братец родной, защити!

     При виде атлетической фигуры Вельчанинова претендент мигом стушевался;
торжествующий Павел Павлович простер ему вслед свой кулак и завопил в знак
победы; тут Вельчанинов яростно схватил его за плечи и, сам не зная для
чего, стал трясти обеими руками, так что у того зубы застучали. Павел
Павлович тотчас же перестал кричать и с тупоумным пьяным испугом смотрел на
своего истязателя. Вероятно не зная, что с ним делать далее, Вельчанинов
крепко нагнул его и посадил на тротуарную тумбу.

     - Лиза умерла! - проговорил он ему.

     Павел Павлович, все еще не спуская с него глаз, сидел на тумбе,
поддерживаемый одною из дам. Он понял наконец, и лицо его как-то вдруг
осунулось.

     - Умерла... - как-то странно прошептал он. Усмехнулся ли он спьяна
своею скверною длинною улыбкой, или у него скривилось что-то в лице, -
Вельчанинов не мог разобрать, но мгновение спустя Павел Павлович поднял с
усилием свою дрожавшую правую руку, чтоб перекреститься; крест, однако ж,
не сложился, и дрожавшая рука опустилась. Немного погодя он медленно
привстал с тумбы, схватился за свою даму и, опираясь на нее, пошел своей
дорогой далее, как бы в забытьи, - точно и не было тут Вельчанинова. Но тот
ухватил его опять за плечо.

     - Понимаешь ли ты, пьяный изверг, что без тебя ее и похоронить нельзя
будет! - прокричал он задыхаясь.

     Тот повернул к нему голову.

     - Артиллерии... прапорщика... помните? - промямлил он тупо
ворочавшимся языком.

     - Что-о-о? - завопил Вельчанинов, болезненно вздрогнув.

     - Вот тебе и отец! Ищи его... хоронить...

     - Лжешь! - закричал Вельчанинов как потерянный. - Ты со злости... я
так и знал, что ты это мне приготовишь!

     Не помня себя, он занес свой страшный кулак над головою Павла
Павловича. Еще мгновение - и он, может быть, убил бы его одним ударом; дамы
взвизгнули и отлетели прочь, но Павел Павлович не смигнул даже глазом.
Какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо.

     - А знаешь ты, - произнес он гораздо тверже, почти как не пьяный, -
нашу русскую ....... ? (И он проговорил самое невозможное в печати
ругательство.) Ну так и убирайся к ней! - Затем с силою рванулся из рук
Вельчанинова, оступился и чуть не упал. Дамы подхватили его и в этот раз
уже побежали, визжа и почти волоча Павла Павловича за собою. Вельчанинов не
преследовал.

     Назавтра, в час пополудни, на дачу Погорельцевых явился один весьма
приличный чиновник средних лет, в вицмундире и вежливо вручил Клавдии
Петровне адресованный на ее имя пакет от имени Павла Павловича Трусоцкого.
В пакете заключалось письмо со вложением трехсот рублей и с необходимыми
свидетельствами о Лизе. Павел Павлович писал коротко, чрезвычайно
почтительно и весьма прилично. Он весьма благодарил ее превосходительство
Клавдию Петровну за ее добродетельное участие к сироте, за которое может ей
воздать только один бог. Неясно упоминал, что крайнее нездоровье не
позволит ему явиться лично похоронить нежно им любимую и несчастную дочь, и
возлагал в этом все надежды на ангельскую доброту души ее
превосходительства. Триста же рублей назначались, как разъяснил он далее в
письме, - на похороны и вообще на расходы, причиненные болезнию. Если же бы
и осталось что из этой суммы, то покорнейше и почтительнейше просит
употребить их на вечное поминовение за упокой души усопшей Лизы. Чиновник,
доставивший письмо, не мог ничего более объяснить; даже оказалось из
некоторых его слов, что он только по усиленной просьбе Павла Павловича
взялся доставить лично пакет ее превосходительству. Погорельцев почти
обиделся выражением "о расходах, причиненных болезнию", и определил,
оставив пятьдесят рублей на погребение, - так как нельзя же было воспретить
отцу хоронить свое дитя, - остальные двести пятьдесят рублей возвратить
немедленно господину Трусоцкому. Клавдия Петровна решила окончательно
возвратить не двести пятьдесят рублей, а расписку из кладбищенской церкви в
получении этих денег на вечное поминовение души усопшей отроковицы
Елизаветы. Расписка была выдана потом Вельчанинову для вручения немедленно;
он отослал ее по почте в номер.

     После похорон он исчез с дачи. Целые две недели слонялся он по городу,
безо всякой цели, один, и натыкался на людей в задумчивости. Иногда же по
целым дням лежал, протянувшись у себя на диване, забывая о самых
обыкновенных вещах. Погорельцевы много раз присылали звать его к себе; он
обещал и тотчас же забывал. Клавдия Петровна даже приезжала к нему сама, но
не заставала его дома. То же случилось и с его адвокатом; а между тем
адвокату было что сообщить: тяжебное дело было им весьма ловко улажено, и
противники соглашались на мировую с вознаграждением весьма незначительной
долею оспариваемого ими наследства. Оставалось получить только согласие
самого Вельчанинова. Застав его наконец у себя, адвокат был удивлен
чрезвычайною вялостью и равнодушием, с которыми он, еще недавно такой
беспокойный клиент, его выслушал.

     Настали самые жаркие июльские дни, но Вельчанинов забывал самое время.
Его горе наболело в его душе, как созревший нарыв, и выяснялось ему
поминутно в мучительно-сознательной мысли. Главное страдание его состояло в
том, что Лиза не успела узнать его и умерла, не зная, как он мучительно
любил ее! Вся цель его жизни, мелькнувшая перед ним в таком радостном
свете, вдруг померкла в вечной тьме. Эта цель состояла бы именно в том, -
поминутно думал он об этом теперь, - чтобы Лиза каждый день, каждый час и
всю жизнь беспрерывно ощущала его любовь на себе. "Выше нет никакой цели ни
у кого из людей и не может быть! - задумывался он иногда в мрачном
восторге. - Если и есть другие цели, то ни одна из них не может быть святее
этой!" "Любовью Лизы, - мечтал он, - очистилась и искупилась бы вся моя
прежняя смрадная и бесполезная жизнь; взамен меня, праздного, порочного и
отжившего, - я взлелеял бы для жизни чистое и прекрасное существо, и за это
существо все было бы мне прощено, и все бы я сам простил себе".

     Все эти сознательные мысли представлялись ему всегда нераздельно с
ярким, всегда близким и всегда поражавшим его душу воспоминанием об умершем
ребенке. Он воссоздавал себе ее бледное личико, припоминал каждое выражение
его; он вспоминал ее и в гробу, в цветах, и прежде бесчувственную, в жару,
с открытыми и неподвижными глазами. Он вспомнил вдруг, что, когда она
лежала уже на столе, он заметил у ней один бог знает от чего почерневший в
болезни пальчик; это так его поразило тогда, и так жалко ему стало этот
бедный пальчик, что тут и вошло ему тогда в голову, в первый раз, отыскать
сейчас же и убить Павла Павловича, - до того же времени он "был как
бесчувственный". Гордость ли оскорбленная замучила это детское сердечко,
три ли месяца страданий от отца, переменившего вдруг любовь на ненависть и
оскорбившего ее позорным словом, смеявшегося над ее испугом и выбросившего
ее, наконец, к чужим людям? Все это он представлял себе беспрерывно и
варьировал на тысячу ладов. "Знаете ли, что такое была для меня Лиза?" -
припомнил он вдруг восклицание пьяного Трусоцкого и чувствовал, что это
восклицание было уже не кривлянье, а правда и что тут была любовь. "Как же
мог быть так жесток этот изверг к ребенку, которого так любил, и вероятно
ли это?" Но каждый раз он поскорее бросал этот вопрос и как бы отмахивался
от него; что-то ужасное было в этом вопросе, что-то невыносимое для него и
- нерешенное.

     В один день, и почти сам не помня как, он забрел на кладбище, на
котором похоронили Лизу, и отыскал ее могилку. Ни разу с самых похорон он
не был на кладбище; ему все казалось, что будет уже слишком много муки, и
он не смел пойти. Но странно, когда он приник на ее могилку и поцеловал ее,
ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около
могил, росла сочная, зеленая трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела;
цветы и венки, оставленные на могилке Лизы после погребения детьми и
Клавдией Петровной, лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками.
Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему
сердце. "Как легко!" - подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на
ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то
наполнил ему душу. "Это Лиза послала мне, это она говорит со мной", -
подумалось ему.

     Совсем уже смеркалось, когда он пошел с кладбища обратно домой. Не так
далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике,
помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворенных окнах
виднелись посетители, сидевшие за столами. Ему вдруг показалось, что один
из них, помещавшийся у самого окна, - Павел Павлович и что он тоже видит
его и любопытно его высматривает из окошка. Он пошел далее и вскоре
услышал, что его догоняют; за ним бежал и в самом деле Павел Павлович;
должно быть, примирительное выражение в лице Вельчанинова привлекло и
ободрило его, когда он наблюдал из окошка. Поравнявшись, он, робея,
улыбнулся, но уже не прежней пьяной улыбкой; он даже и совсем не был пьян.

     - Здравствуйте, - сказал он.

     - Здравствуйте, - отвечал Вельчанинов.

                                     XI
                           ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ ЖЕНИТСЯ

     Ответив это "здравствуйте", он сам себе удивился. Ужасно странно
показалось ему, что встречает теперь этого человека вовсе без злобы и что в
его чувствах к нему в эту минуту что-то совсем другое и даже какой-то позыв
к чему-то новому.

     - Вечер какой приятный, - проговорил, засматривая ему в глаза, Павел
Павлович.

     - Вы еще не уехали, - промолвил Вельчанинов, как бы не спрашивая, а
только обдумывая и продолжая идти.

     - Затянулось у меня, но - место я получил-с, с повышением-с. Отъезжаю
послезавтра наверно.

     - Получили место? - на этот раз уже спросил он.

     - Почему же бы и нет-с? - покривился вдруг Павел Павлович.

     - Я только так сказал... - отговорился Вельчанинов и, нахмурившись,
покосился на Павла Павловича. К его удивлению, одежда, шляпа с крепом и
весь вид г-на Трусоцкого были несравненно приличнее, чем две недели назад.
"Зачем он сидел в этой распивочной?" - все думалось ему.

     - Я вам, Алексей Иванович, намеревался и про другую мою радость
сообщить, - начал опять Павел Павлович.

     - Радость?

     - Я женюсь-с.

     - Как?

     - После скорби и радость-с, так всегда в жизни-с; я, Алексей Иванович,
очень бы желал-с... но - не знаю, может, вы теперь спешите, потому что у
вас такой вид-с...

     - Да, я спешу и... да, я нездоров.

     Ему ужасно вдруг захотелось отделаться; готовность к какому-то новому
чувству вмиг исчезла.

     - А я бы желал-с...

     Павел Павлович не договорил, чего он желал; Вельчанинов промолчал.

     - В таком случае уже после-с, если только повстречаемся...

     - Да, да, после, после, - скороговоркой бормотал Вельчанинов, не глядя
на него и не останавливаясь. Еще помолчали с минуту; Павел Павлович все еще
продолжал идти подле.

     - В таком случае до свиданья-с, - вымолвил он наконец.

     - До свиданья; желаю...

     Вельчанинов воротился домой опять совсем расстроенный. Столкновение с
"этим человеком" было ему не под силу. Ложась спать, он опять подумал:
"Зачем он был у кладбища?"

     На другой день поутру он решился наконец съездить к Погорельцевым,
решился неохотно; ему слишком тяжело было теперь чье-нибудь участие, даже и
от Погорельцевых. Но они так о нем беспокоились, что непременно надо было
поехать. Ему вдруг представилось, что ему станет почему-то очень стыдно при
первой с ними встрече. "Ехать или не ехать?" - думал он, спеша окончить
завтрак, как вдруг, к чрезвычайному его изумлению, к нему вошел Павел
Павлович.

     Несмотря на вчерашнюю встречу, Вельчанинов и представить не мог, что
этот человек когда-нибудь опять зайдет к нему, и был так озадачен, что
глядел на него и не знал, что сказать. Но Павел Павлович распорядился сам,
поздоровался и уселся на том же самом стуле, на котором сидел три недели
назад в последнее свое посещение. Вельчанинову вдруг особенно ярко
припомнилось то посещение. Беспокойно и с отвращением смотрел он на гостя.

     - Удивляетесь-с? - начал Павел Павлович, угадавший взгляд
Вельчанинова.

     Вообще он казался гораздо развязнее, чем вчера, и в то же время
проглядывало, что он и робел еще больше вчерашнего. Наружный вид его был
особенно любопытен. Г-н Трусоцкий был не только прилично, но и франтовски
одет - в легком летнем пиджаке, в светлых брюках в обтяжку, в светлом
жилете; перчатки, золотой лорнет, для чего-то вдруг появившийся, белье -
были безукоризненны; от него даже пахло духами. Во всей фигуре его было
что-то и смешное и в то же время наводившее на какую-то странную и
неприятную мысль.

     - Конечно, Алексей Иванович, - продолжал он коробясь, - я вас удивил
приходом-с, и - чувствую-с. Но между людьми, я так думаю-с, всегда
сохраняется, - а по-моему, так и должно храниться-с, - нечто высшее, так
ли-с? То есть высшее относительно всех условий и даже самых неприятностей,
могущих выйти... так ли-с?

     - Павел Павлович, скажите все поскорее и без церемоний, - нахмурился
Вельчанинов.

     - В двух словах-с, - заспешил Павел Павлович, - я женюсь и отправляюсь
теперь к невесте, сейчас-с. Они тоже на даче-с. Я желал бы получить
глубокую честь, чтобы осмелиться познакомить вас с этим домом-с, и пришел-с
с необычайною просьбою (Павел Павлович покорно нагнул голову) просить вас,
чтобы мне сопутствовать-с...

     - Куда сопутствовать? - Вельчанинов вытаращил глаза.

     - К ним-с, то есть на дачу-с. Простите, я как в лихорадке говорю и,
может, спутал; но и так уж вашего отказа боюсь-с...

     И он плачевно посмотрел на Вельчанинова.

     - Вы хотите, чтобы я с вами ехал теперь к вашей невесте? - переговорил
Вельчанинов, быстро его оглядывая и не веря ни ушам, ни глазам своим.

     - Да-с, - ужасно оробел вдруг Павел Павлович. - Вы не рассердитесь,
Алексей Иванович, тут не дерзость-с; я только покорнейше и необычайно
прошу. Я помечтал, что, может быть, вы и не захотели бы при этом
отказать...

     - Во-первых, это вовсе невозможно, - беспокойно заворочался
Вельчанинов.

     - Это только мое чрезмерное желание и не более-с, - продолжал тот
умолять, - я не скрою тоже, что есть тут и причина-с. Но о причине этой
хотел бы открыть лишь после-с, а теперь лишь необычайно прошу-с...

     И он даже встал со стула от почтения.

     - Но во всяком случае это невозможно же, согласитесь сами... -
Вельчанинов тоже встал с места.

     - Это очень возможно-с, Алексей Иванович, - я при этом вас располагал
познакомить-с, так, как приятеля-с; а во-вторых, вы ведь и без того там
знакомы-с; ведь это к Захлебинину, на дачу. Статский советник Захлебинин-с.

     - Как так? - вскричал Вельчанинов. Это был тот самый статский
советник, которого он с месяц назад все искал и не заставал дома,
действовавший, как оказалось, в пользу противной стороны в его тяжбе.

     - Ну да, ну да, - улыбался Павел Павлович, как бы ободренный
чрезвычайным удивлением Вельчанинова, - тот самый, вот еще помните, когда
вы тогда шли с ним и разговаривали, а я глядел на вас и стоял напротив; я
тогда выжидал, чтобы к нему подойти после вас. Назад лет двадцать вместе
даже служили-с, а тогда, когда я подойти хотел после вас-с, у меня еще не
было мысли. Теперь только внезапно пришла, с неделю назад-с.

     - Но послушайте, ведь это, кажется, весьма порядочное семейство? -
наивно удивился Вельчанинов.

     - Так почему же-с, если порядочное? - покривился Павел Павлович.

     - Нет, разумеется, я не про то... но сколько я заметил, там бывши...

     - Они помнят, они помнят-с, как вы были, - радостно подхватил Павел
Павлович, - только вы семейства не могли тогда увидеть-с; а сам он помнит-с
и вас уважает. Я им почтительно об вас говорил.

     - Но как же, если вы только три месяца вдовеете?

     - Да ведь не сейчас свадьба-то-с; свадьба через девять или через
десять месяцев будет, так что ровно год траура и пройдет-с. Поверьте, что
все хорошо-с. Во-первых, Федосей Петрович меня даже с малолетства знает,
знал покойную супругу мою, знает, как я жил, на каком счету-с, и, наконец,
у меня есть состояние, а теперь вот и место с повышением получаю, - так это
все и на весу-с.

     - Что ж, это дочь его?

     - Я вам все это расскажу в подробности-с, - приятно съежился Павел
Павлович, - позвольте папиросочку закурю. К тому же вы сами сегодня
увидите. Во-первых, такие дельцы, как Федосей Петрович, здесь, в
Петербурге, иногда очень на службе ценятся, если успеют обратить
внимание-с. Но ведь кроме жалованья и пуще того - прибавочных, наградных,
дополнительных, столовых или там единовременных пособий-с - ничего ведь и
нет-с, то есть основного-то-с, составляющего капитал. Живут хорошо, а
скопить никак невозможно, если при семействе-с. Сообразите сами: восемь
девиц у Федосея Петровича и один только сын малолеток. Умри он сейчас -
останется ведь только пенсия жиденькая-с. А тут восемь девиц, - нет, вы
только сообразите-с, сообразите-с: ведь это если каждой по башмакам, так и
тут что составит! Из восьми девиц пять уж невест-с, старшей-то двадцать
четыре года (прелестнейшая девица, сами увидите-с!), а шестой - пятнадцать
лет, еще в гимназии учится. Ведь для пяти-то старших девиц надо женихов
приискать, что по возможности заблаговременнее делать следует, отцу-с надо,
стало быть, вывозить-с, - чего же это стоит, я вас спрошу-с? И вдруг я
появляюсь, еще первый жених у них в доме-с, и им известен заведомо, то есть
в том смысле, что при действительном состоянии-с. Ну вот и все-с.

     Павел Павлович объяснял с упоением.

     - Вы к старшей посватались?

     - Н-нет-с, я... не к старшей; я вот к этой шестой посватался, вот
которая еще продолжает учение в гимназии.

     - Как? - невольно усмехнулся Вельчанинов. - Да ведь вы же говорите, ей
пятнадцать лет!

     - Пятнадцать-с теперь; но через девять месяцев ей будет шестнадцать,
шестнадцать лет и три месяца, так почему же-с? А так как теперь все это
неприлично-с, то гласного покамест и нет ничего, а только с родителями...
Поверьте, что все хорошо-с!

     - Стало быть, еще не решено?

     - Нет, решено, все решено-с. Поверьте, что все хорошо-с.

     - А она знает?

     - То есть это только вид такой, для приличия, что будто и не говорят;
а ведь как же не знать-с? - приятно прищурился Павел Павлович. - Что же,
осчастливите, Алексей Иванович? - ужасно робко закончил он.

     - Да зачем мне-то туда? Впрочем, - прибавил он торопливо, - так как я
во всяком случае не поеду, то и не выставляйте мне никаких причин.

     - Алексей Иванович...

     - Да неужели же я с вами рядом сяду и поеду, подумайте!

     Отвратительное и неприязненное ощущение возвратилось опять к нему
после минутного развлечения болтовней Павла Павловича о невесте. Еще бы,
кажется, минута, и он прогнал бы его вовсе. Он злился даже на себя за
что-то.

     - Сядьте, Алексей Иванович, сядьте рядом и не раскаетесь! -
проникнутым голосом умолял Павел Павлович. - Нет-нет-нет! - замахал он
руками, поймав нетерпеливый и решительный жест Вельчанинова. - Алексей
Иванович, Алексей Иванович, подождите предрешать-с! Я вижу, что вы, может
быть, превратно меня поняли: ведь я слишком хорошо понимаю, что ни вы мне,
ни я вам - мы не товарищи-с; я ведь не до того уж нелеп-с, чтобы уж этого
не понять-с. И что теперешняя услуга, о которой прошу, ни к чему в
дальнейшем вам не вменяется. Да и сам я послезавтра уеду совсем-с,
совершенно-с; значит, как бы и не было ничего. Пусть этот день будет один
только случай-с. Я к вам шел и надежду основал на благородстве особенных
чувств вашего сердца, Алексей Иванович, - именно на тех самых чувствах,
которые в последнее время могли быть в вашем сердце возбуждены-с... Ясно
ведь, кажется, я говорю или еще нет-с?

     Волнение Павла Павловича возросло до чрезвычайности. Вельчанинов
странно глядел на него.

     - Вы просите о какой-то услуге с моей стороны, - спросил он
задумываясь, - и ужасно настаиваете, - это мне подозрительно; я хочу больше
знать.

     - Вся услуга лишь в том, что вы со мной поедете. А потом, когда
приедем обратно, я все разверну перед вами как на исповеди. Алексей
Иванович, доверьтесь!

     Но Вельчанинов все еще отказывался, и тем упорнее, что ощущал в себе
одну какую-то тяжелую, злобную мысль. Эта злая мысль уже давно зашевелилась
в нем, с самого начала, как только Павел Павлович возвестил о невесте:
простое ли это было любопытство, или какое-то совершенно еще неясное
влечение, но его тянуло - согласиться. И чем больше тянуло, тем более он
оборонялся. Он сидел, облокотясь на руку, и раздумывал. Павел Павлович юлил
около него и упрашивал.

     - Хорошо, поеду, - согласился он вдруг беспокойно и почти тревожно,
вставая с места. Павел Павлович обрадовался чрезмерно.

     - Нет уж вы, Алексей Иванович, теперь приоденьтесь, - юлил он радостно
вокруг одевавшегося Вельчанинова, - получше, по-вашему оденьтесь.

     "И чего он сам туда лезет, странный человек?" - думал про себя
Вельчанинов.

     - А ведь я не одной этой услуги от вас, Алексей Иванович, ожидаю-с. Уж
коли дали согласие, так уж будьте и руководителем-с.

     - Например?

     - Например, большой вопрос-с: креп-с? Что приличнее: снять или с
крепом остаться?

     - Как хотите.

     - Нет, я вашего решения желаю-с, как бы вы поступили сами, то есть
если бы имели креп-с? Моя собственная мысль была, что если сохранить, так
это на постоянство чувств-с укажет-с, а стало быть, лестно отрекомендует.

     - Разумеется, снимите.

     - Неужто уж и разумеется? - Павел Павлович задумался. - Нет, уж я бы
лучше сохранил-с...

     - Как хотите. "Однако он мне не доверяет, это хорошо", - подумал
Вельчанинов.

     Они вышли; Павел Павлович с довольством приглядывался к
принарядившемуся Вельчанинову; даже как будто больше почтения и важности
проявилось в его лице. Вельчанинов дивился на него и еще больше на себя
самого. У ворот стояла поджидавшая их превосходная коляска.

     - А у вас уже и коляска была готова? Стало быть, вы были уверены, что
я поеду?

     - Коляску я взял для себя-с, но почти уверен был, что вы согласитесь
поехать, - ответил Павел Павлович с видом совершенно счастливого человека.

     - Эй, Павел Павлович, - как-то раздражительно засмеялся Вельчанинов,
когда уже уселись и тронулись, - не слишком ли вы во мне уверены?

     - Но ведь не вам же, Алексей Иванович, не вам же сказать мне за это,
что я дурак? - твердо и проникнутым голосом ответил Павел Павлович.

     "А Лиза?" - подумал Вельчанинов и тотчас же бросил об этом думать, как
бы испугавшись какого-то кощунства. И вдруг ему показалось, что он сам так
мелок, так ничтожен в эту минуту; показалось, что мысль, его соблазнявшая,
- такая маленькая, такая скверненькая мысль... и во что бы то ни стало
захотелось ему опять все бросить и хоть сейчас выйти из коляски, даже если
б надо было для этого прибить Павла Павловича. Но тот заговорил, и соблазн
опять охватил его сердце.

     - Алексей Иванович, знаете вы толк в драгоценных вещах-с?

     - В каких драгоценных вещах?

     - В бриллиантовых-с.

     - Знаю.

     - Я бы хотел подарочек свезти. Руководите: надо или нет?

     - По-моему - не надо.

     - А я так бы очень хотел-с, - заворочался Павел Павлович, - только вот
что же бы купить-с? Весь ли прибор, то есть брошь, серьги, браслет, или
одну только вещицу?

     - Вы сколько хотите заплатить?

     - Да уж рублей четыреста или пятьсот-с.

     - Ух!

     - Много, что ли? - встрепенулся Павел Павлович.

     - Купите один браслет, во сто рублей.

     Павел Павлович даже огорчился. Ему ужасно как хотелось заплатить
дороже и купить "весь" прибор. Он настаивал. Заехали в магазин. Кончилось
тем, однако же, что купили только один браслет и не тот, который хотелось
Павлу Павловичу, а тот, на который указал Вельчанинов. Павлу Павловичу
хотелось взять оба. Когда купец, запросивший сто семьдесят пять рублей за
браслет, спустил за сто пятьдесят, - то ему стало даже досадно; он с
приятностию заплатил бы и двести, если бы с него запросили, так уж хотелось
ему заплатить подороже.

     - Это ничего, что я так подарками спешу, - изливался он в упоении,
когда опять поехали, - там ведь не высший свет, там просто-с. Невинность
любит подарочки, - хитро и весело улыбнулся он. - Вы вот усмехнулись
давеча, Алексей Иванович, на то, что пятнадцать лет; а ведь мне это-то и в
голову стукнуло, - именно, что вот в гимназию еще ходит, с мешочком на
руке, в котором тетрадки и перушки, хе-хе! Мешочек-то и пленил мои мысли!
Я, собственно, для невинности, Алексей Иванович. Дело для меня не столько в
красоте лица, сколько в этом-с. Хихикают там с подружкой в уголку, и как
смеются, и боже мой! А чему-с: весь-то смех из того, что кошечка с комода
на постельку соскочила и клубочком свернулась... Так тут ведь свежим
яблочком пахнет-с! Аль снять уж креп?

     - Как хотите.

     - Сниму! - Он снял шляпу, сорвал креп и выбросил на дорогу.
Вельчанинов видел, что лицо его засияло самой ясной надеждой, когда он
надел опять шляпу на свою лысую голову.

     "Да неужто он и в самом деле такой? - подумал он в настоящей уже
злобе, - неужто тут нет никакой штуки в том, что он меня пригласил? Неужто
и в самом деле на благородство мое рассчитывает? - продолжал он, почти
обидевшись последним предположением. - Что это, шут, дурак или "вечный
муж"? Да невозможно же, наконец!.."

                                    XII
                               У ЗАХЛЕБИНИНЫХ

     Захлебинины были действительно "очень порядочное семейство", как
выразился давеча Вельчанинов, а сам Захлебинин был весьма солидный чиновник
и на виду. Правда была и все то, что говорил Павел Павлович насчет их
доходов: "Живут, кажется, хорошо, а умри человек, и ничего не останется".

     Старик Захлебинин прекрасно и дружески встретил Вельчанинова и из
прежнего "врага" совершенно обратился в приятеля.

     - Поздравляю, так-то лучше, - заговорил он с первого слова, с приятным
и осанистым видом, - я сам на мировой настаивал, а Петр Карлович (адвокат
Вельчанинова) золотой на этот счет человек. Что ж? Тысяч шестьдесят
получите и без хлопот, без проволочек, без ссор! А на три года могло
затянуться дело!

     Вельчанинов тотчас был представлен и m-me Захлебининой, весьма
расплывшейся пожилой даме, с простоватым и усталым лицом. Стали выплывать и
девицы, одна за другой или парами. Но что-то очень уж много явилось девиц;
мало-помалу собралось их до десяти или до двенадцати, - Вельчанинов и
сосчитать не мог; одни входили, другие выходили. Но в числе их было много
дачных соседок-подружек. Дача Захлебининых - большой деревянный дом, в
неизвестном, но причудливом вкусе, с разновременными пристройками -
пользовалась большим садом; но в этот сад выходили еще три или четыре
другие дачи с разных сторон, так что большой сад был общий, что,
естественно, и способствовало сближению девиц с дачными соседками.
Вельчанинов с первых же слов разговора заметил, что его уже здесь ожидали и
что приезд его в качестве Павла Павловичева друга, желающего познакомиться,
был чуть ли не торжественно возвещен. Зоркий и опытный в этих делах его
взгляд скоро отличил тут даже нечто особенное: по слишком любезному приему
родителей, по некоторому особенному виду девиц и их наряду (хотя, впрочем,
день был праздничный) у него замелькало подозрение, что Павел Павлович
схитрил и очень могло быть, что внушил здесь, не говоря, разумеется, прямых
слов, нечто вроде предположения об нем как о скучающем холостяке, "хорошего
общества", с состоянием и который, очень и очень может быть, наконец, вдруг
решится "положить предел" и устроиться, - "тем более что и наследство
получил". Кажется, старшая m-lle Захлебинина, Катерина Федосеевна, именно
та, которой было двадцать четыре года и о которой Павел Павлович выразился
как о прелестной особе, была несколько настроена на этот тон. Она особенно
выдавалась перед сестрами своим костюмом и какою-то оригинальною уборкою
своих пышных волос. Сестры же и все другие девицы глядели так, как будто и
им уже было твердо известно, что Вельчанинов знакомится "для Кати" и
приехал ее "посмотреть". Их взгляды и некоторые даже словечки,
промелькнувшие невзначай в продолжение дня, подтвердили ему потом эту
догадку. Катерина Федосеевна была высокая, полная до роскоши блондинка, с
чрезвычайно милым лицом, характера, очевидно, тихого и непредприимчивого,
даже сонливого. "Странно, что такая засиделась, - невольно подумал
Вельчанинов, с удовольствием к ней приглядываясь, - пусть без приданого и
скоро совсем расплывется, но покамест на это столько любителей..." Все
остальные сестры были тоже не совсем дурны собой, а между подружками
мелькало несколько забавных и даже хорошеньких личик. Это стало его
забавлять; а впрочем, он и вошел с особенными мыслями.

     Надежда Федосеевна, шестая, гимназистка и предполагаемая невеста Павла
Павловича, заставила себя подождать. Вельчанинов ждал ее с нетерпением,
чему сам дивился, и усмехался про себя. Наконец она показалась, и не без
эффекта, в сопровождении одной бойкой и вострой подружки, Марьи Никитишны,
брюнетки с смешным лицом и которой, как оказалось сейчас же, чрезвычайно
боялся Павел Павлович. Эта Марья Никитишна, девушка лет уже двадцати трех,
зубоскалка и даже умница, была гувернанткой маленьких детей в одном
соседнем и знакомом семействе и давно уже считалась как родная у
Захлебининых, а девицами ценилась ужасно. Видно было, что она особенно
необходима теперь и Наде. С первого взгляда разглядел Вельчанинов, что
девицы были все против Павла Павловича, даже и подружки, а во вторую минуту
после выхода Нади он решил, что и она его ненавидит. Заметил тоже, что
Павел Павлович совершенно этого не примечает или не хочет примечать.
Бесспорно, Надя была лучше всех сестер - маленькая брюнетка, с видом
дикарки и с смелостью нигилистки; вороватый бесенок с огненными глазками, с
прелестной улыбкой, хотя часто и злой, с удивительными губками и зубками,
тоненькая, стройненькая, с зачинавшеюся мыслью в горячем выражении лица, в
то же время почти совсем еще детского. Пятнадцать лет сказывались в каждом
ее шаге, в каждом слове. Оказалось потом, что и действительно Павел
Павлович увидал ее в первый раз с клеенчатым мешочком в руках; но теперь
уже она его не носила.

     Подарок браслета совершенно не удался и произвел впечатление даже
неприятное. Павел Павлович, только лишь завидел вошедшую невесту, тотчас же
подошел к ней ухмыляясь. Дарил он под предлогом "приятного удовольствия,
ощущенного им в предыдущий раз по поводу спетого Надеждой Федосеевной
приятного романса за фортепьянами..." Он сбился, не докончил и стоял как
потерянный, протягивая и втыкая в руку Надежды Федосеевны футляр с
браслетом, который та не хотела брать, и, покраснев от стыда и гнева,
отводила свои руки назад. Дерзко оборотилась она к мамаше, на лице которой
выражалось замешательство, и громко сказала:

     - Я не хочу брать, maman!

     - Возьми и поблагодари, - промолвил отец с покойною строгостью, но и
он был тоже недоволен. - Лишнее, лишнее! - пробормотал он назидательно
Павлу Павловичу. Надя, нечего делать, футляр взяла и, опустив глазки,
присела, как приседают маленькие девочки, то есть вдруг бултыхнулась вниз и
вдруг тотчас же привскочила, как на пружинке. Одна из сестер подошла
посмотреть, и Надя передала ей футляр, еще и не раскрытый, тем показывая,
что сама и глядеть не хочет. Браслет вынули, и он стал обходить всех из рук
в руки; но все смотрели молча, а иные так и насмешливо. Одна только мамаша
промямлила, что браслет очень мил. Павел Павлович готов был провалиться
сквозь землю.

     Выручил Вельчанинов.

     Он вдруг громко и охотно заговорил, схватив первую попавшуюся мысль, и
не прошло еще пяти минут, как он уже овладел вниманием всех бывших в
гостиной. Он великолепно изучил искусство болтать в светском обществе, то
есть искусство казаться совершенно простодушным и показывать в то же время
вид, что и слушателей своих считает за таких же простодушных, как сам,
людей. Чрезвычайно натурально мог прикинуться он, когда надо, веселейшим и
счастливейшим человеком. Очень ловко умел тоже вставить между словами
острое и задирающее словцо, веселый намек, смешной каламбур, но совершенно
как бы невзначай, как бы и не замечая, - тогда как и острота, и каламбур, и
самый-то разговор, может быть, давным-давно уже были заготовлены и заучены
и уже не раз употреблялись. Но в настоящую минуту к его искусству
присоединилась и сама природа: он чувствовал, что настроен, что его что-то
влечет; чувствовал в себе полнейшую и победительную уверенность, что через
несколько минут все эти глаза будут обращены на него, все эти люди будут
слушать только его одного, говорить только с ним, смеяться только тому, что
он скажет. И действительно, вскоре послышался смех, мало-помалу в разговор
ввязались и другие, - а он в совершенстве овладел умением затягивать в
разговор и других, - раздавались уже по три и по четыре говорившие голоса
разом. Скучное и усталое. лицо госпожи Захлебининой озарилось почти
радостью; то же было и с Катериной Федосеевной, которая слушала и смотрела
как очарованная. Надя зорко вглядывалась в него исподлобья; заметно было,
что она против него уже предубеждена. Это еще более подожгло Вельчанинова.
"Злая" Марья Никитишна сумела-таки ввернуть в разговор одну довольно
чувствительную колкость на его счет; она выдумала и утверждала, что будто
бы Павел Павлович отрекомендовал его здесь вчера своим другом детства, и
таким образом прибавляла к его годам, ясно намекнув на это, целых семь лет
лишних. Но и злой Марье Никитишне он понравился. Павел Павлович решительно
был озадачен. Он, конечно, имел понятие о средствах, которыми обладает его
друг, и вначале даже был рад его успеху, сам подхихикивал и вмешивался в
разговор; но почему-то он мало-помалу стал впадать как бы в раздумье, даже,
наконец, в уныние, что ясно выражалось в его встревоженной физиономии.

     - Ну, вы такой гость, которого и занимать не надо, - весело порешил
наконец старик Захлебинин, вставая со стула, чтобы отправиться к себе
наверх, где у него, несмотря на праздничный день, уже приготовлено было
несколько деловых бумаг для просмотру, - а ведь, представьте, я вас считал
самым мрачным ипохондриком из всех молодых людей. Вот как ошибаешься!

     В зале стоял рояль; Вельчанинов спросил, кто занимается музыкой, и
вдруг обратился к Наде.

     - А вы, кажется, поете?

     - Кто вам сказал? - отрезала Надя.

     - Павел Павлович говорил давеча.

     - Неправда; я только на смех пою; у меня и голосу нет.

     - Да и у меня голосу нет, а пою же.

     - Так вы споете нам? Ну так и я вам спою, - сверкнула глазками Надя, -
только не теперь, а после обеда. Я терпеть не могу музыки, - прибавила она,
- надоели эти фортопьяны; у нас ведь с утра до ночи все играют и поют -
одна Катя чего стоит.

     Вельчанинов тотчас привязался к слову, и оказалось, что Катерина
Федосеевна одна из всех серьезно занимается на фортепьяно. Он тотчас к ней
обратился с просьбой сыграть. Всем, видимо, стало приятно, что он обратился
к Кате, а maman так даже покраснела от удовольствия. Катерина Федосеевна
встала улыбаясь, и пошла к роялю, и вдруг, себе неожиданно, тоже вся
закраснелась, и ужасно ей вдруг стало стыдно, что вот она такая большая, и
уже двадцати четырех лет, и такая полная, а краснеет как девочка, - и все
это было написано на ее лице, когда она садилась играть. Сыграла она что-то
из Гайдна и сыграла отчетливо, хотя и без выражения; но она оробела. Когда
она кончила, Вельчанинов стал ужасно хвалить ей не ее, а Гайдна и особенно
ту маленькую вещицу, которую она сыграла, - и ей, видимо, стало так
приятно, и она так благодарно и счастливо слушала похвалы не себе, а
Гайдну, что Вельчанинов невольно посмотрел на нее и ласковее и
внимательнее. "Э, да ты славная?" - засветилось в его взгляде - и все как
бы разом поняли этот взгляд, а особенно сама Катерина Федосеевна.

     - У вас славный сад, - обратился он вдруг ко всем, смотря на
стеклянные двери балкона, - знаете, пойдемте-ка все в сад!

     - Пойдемте, пойдемте! - раздались радостные взвизги, точно он угадал
самое главное всеобщее желание.

     В саду прогуляли до обеда. Госпожа Захлебинина, которой давно уже
хотелось пойти заснуть, тоже не удержалась и вышла погулять со всеми, но
благоразумно осталась посидеть и отдохнуть на балконе, где тотчас и
задремала. В саду взаимные отношения Вельчанинова и всех девиц стали еще
дружественнее. Он заметил, что с соседних дач присоединилось два-три очень
молодых человека; один был студент, а другой и просто гимназист. Эти тотчас
же подскочили каждый к своей девице, и видно было, что и пришли для них;
третий же "молодой человек", очень мрачный и взъерошенный двадцатилетний
мальчик, в огромных синих очках, стал торопливо и нахмуренно шептаться о
чем-то с Марьей Никитишной и Надей. Он строго осматривал Вельчанинова и,
казалось, считал себя обязанным относиться к нему с необыкновенным
презрением. Некоторые девицы предлагали поскорее начать играть. На вопрос
Вельчанинова, во что они играют, отвечали, что во все игры и в горелки, но
что вечером будут играть в пословицы, то есть все садятся и один на время
отходит; все же сидящие выбирают пословицу, например: "Тише едешь, дальше
будешь", и когда того призовут, то каждый или каждая по порядку должны
приготовить и сказать ему по одной фразе. Первый непременно говорит такую
фразу, в которой есть слово "тише", второй - такую, в которой есть слово
"едешь", и т. д. А тот должен непременно подхватить все эти словечки и по
ним угадать пословицу.

     - Это должно быть очень забавно, - заметил Вельчанинов.

     - Ах нет, прескучно, - ответили два-три голоса разом.

     - А то мы в театр тоже играем, - заметила Надя, обращаясь к нему. -
Вот видите это толстое дерево, около которого скамьей обведено: там, за
деревом, будто бы кулисы и там актеры сидят, ну там король, королева,
принцесса, молодой человек - как кто захочет; каждый выходит, когда ему
вздумается, и говорит, что на ум придет, ну что-нибудь и выходит.

     - Да это славно! - похвалил еще раз Вельчанинов.

     - Ах нет, прескучно! Сначала каждый раз весело выходит, а под конец
каждый раз бестолково, потому что никто не умеет кончить; разве вот с вами
будет занимательнее. А то мы думали про вас, что вы друг Павла Павловича, а
выходит, что он просто нахвастал. Я очень рада, что вы приехали... по
одному случаю, - весьма серьезно и внушительно посмотрела она на
Вельчанинова и тотчас же отошла к Марье Никитишне.

     - В пословицы вечером будут играть, - вдруг конфиденциально шепнула
Вельчанинову одна подружка, которую он до сих пор едва даже заметил и ни
слова еще с нею не выговорил, - вечером над Павлом Павловичем все станут
смеяться, так и вы тоже.

     - Ах, как хорошо, что вы приехали, а то у нас все так скучно, -
дружески проговорила ему другая подружка, которую он уже и совсем до сих
пор не заметил, бог знает вдруг откуда явившаяся, рыженькая, с веснушками и
с ужасно смешно разгоревшимся от ходьбы и от жару лицом.

     Беспокойство Павла Павловича возрастало все более и более. В саду под
конец Вельчанинов совершенно уже успел сойтись с Надей; она уже не
выглядывала, как давеча, исподлобья и отложила, кажется, мысль его
осматривать подробнее, а хохотала, прыгала, взвизгивала и раза два даже
схватила его за руку; она была счастлива ужасно, на Павла же Павловича
продолжала не обращать ни малейшего внимания, как бы не замечая его.
Вельчанинов убедился, что существует положительный заговор против Павла
Павловича; Надя с толпой девушек отвлекала Вельчанинова в одну сторону, а
другие подружки под разными предлогами заманивали Павла Павловича в другую;
но тот вырывался и тотчас же опрометью прибегал прямо к ним, то есть к
Вельчанинову и Наде, и вдруг вставлял свою лысую и беспокойно
подслушивающую голову между ними. Под конец он уже даже и не стеснялся;
наивность его жестов и движений была иногда удивительная. Не мог не
обратить еще раз особенного внимания Вельчанинов и на Катерину Федосеевну;
ей, конечно, уже стало ясно теперь, что он вовсе не для нее приехал, а
слишком уже заинтересовался Надей; но лицо ее было так же мило и
благодушно, как давеча. Она, казалось, уже тем одним была счастлива, что
находится тоже подле них и слушает то, что говорит новый гость; сама же,
бедненькая, никак не умела ловко вмешаться в разговор.

     - А какая славная у вас сестрица Катерина Федосеевна! - сказал
Вельчанинов вдруг потихоньку Наде.

     - Катя-то! Да добрее разве может быть душа, как у ней? Наш общий
ангел, я в нее влюблена, - отвечала та восторженно.

     Настал наконец и обед в пять часов, и тоже очень заметно было, что
обед устроен не по-обыкновенному, а нарочно для гостя. Явилось два-три
кушанья, очевидно прибавочные к обычному столу, довольно мудреные, а одно
из них так и совсем какое-то странное, так что его и назвать никто бы не
мог. Кроме обыкновенных столовых вин, появилась тоже, очевидно, придуманная
для гостя бутылка токайского; под конец обеда для чего-то подали и
шампанское. Старик Захлебинин, выпив лишнюю рюмку, был в самом благодушном
настроении и готов был смеяться всему, что говорил Вельчанинов. Кончилось
тем, что Павел Павлович наконец не выдержал: увлекшись соревнованием, он
вдруг задумал тоже сказать какой-нибудь каламбур и сказал: на конце стола,
где он сидел подле m-me Захлебининой, послышался вдруг громкий смех
обрадовавшихся девиц.

     - Папаша, папаша! Павел Павлович тоже каламбур сказал, - кричали две
средние Захлебинины в один голос, - он говорит, что мы "девицы, на которых
нужно дивиться..."

     - А, и он каламбурит! Ну, какой же он сказал каламбур? - степенным
голосом отозвался старик, покровительственно обращаясь к Павлу Павловичу и
заранее улыбаясь ожидаемому каламбуру.

     - Да вот же он и говорит, что мы "девицы, на которых нужно дивиться".

     - Д-да! Ну так что ж? - старик все еще не понимал и еще добродушнее
улыбался в ожидании.

     - Ах, папаша, какой вы, не понимаете! Ну девицы и потом дивиться;
девицы похоже на дивиться, девицы, на которых нужно дивиться...

     - А-а-а! - озадаченно протянул старик. - Гм! Ну, - он в другой раз
получше скажет! - и старик весело рассмеялся.

     - Павел Павлович, нельзя же иметь все совершенства разом! - громко
поддразнила Марья Никитишна. - Ах, боже мой, он костью подавился! -
воскликнула она и вскочила со стула.

     Поднялась даже суматоха, но Марье Никитишне только того и хотелось.
Павел Павлович только захлебнулся вином, за которое он схватился, чтобы
скрыть свой конфуз, но Марья Никитишна уверяла и клялась на все стороны,
что это "рыбья кость, что она сама видела и что от этого умирают".

     - Постукать по затылку! - крикнул кто-то.

     - В самом деле и самое лучшее! - громко одобрил Захлебинин, но уже
явились и охотницы: Марья Никитишна, рыженькая подружка (тоже приглашенная
к обеду) и, наконец, сама мать семейства, ужасно перепугавшаяся, - все
хотели стукать Павла Павловича по затылку. Выскочивший из-за стола Павел
Павлович отвертывался и целую минуту должен был уверять, что он только
поперхнулся вином и что кашель сейчас пройдет, - пока наконец-то
догадались, что все это - проказы Марьи Никитишны.

     - Ну, однако, уж ты, забияка!.. - строго заметила m-me Захлебинина
Марье Никитишне, - но тотчас не выдержала и расхохоталась так, как с нею
редко случалось, что тоже произвело своего рода эффект. После обеда все
вышли на балкон пить кофе.

     - И какие славные стоят дни! - благосклонно похвалил природу старик, с
удовольствием смотря в сад, - только бы вот дождя... Ну, а я пойду
отдохнуть. С богом, с богом, веселитесь! И ты веселись! - стукнул он,
выходя, по плечу Павла Павловича.

     Когда все опять сошли в сад, Павел Павлович вдруг подбежал к
Вельчанинову и дернул его за рукав.

     - На одну минутку-с, - прошептал он в нетерпении.

     Они вышли в боковую, уединенную дорожку сада.

     - Нет, уж здесь извините-с, нет, уж здесь я не дам-с... - яростно
захлебываясь, прошептал он, ухватив Вельчанинова за рукав.

     - Что? Чего? - спрашивал Вельчанинов, сделав большие глаза. Павел
Павлович молча смотрел на него, шевелил губами и яростно улыбнулся.

     - Куда же вы? Где же вы тут? Все уж готово! - послышались зовущие и
нетерпеливые голоса девиц. Вельчанинов пожал плечами и воротился к
обществу. Павел Павлович тоже бежал за ним.

     - Бьюсь об заклад, что он у вас платка носового просил, - сказала
Марья Никитишна, - прошлый раз он тоже забыл.

     - Вечно забудет! - подхватила средняя Захлебинина.

     - Платок забыл! Павел Павлович платок забыл! Maman, Павел Павлович
опять платок носовой забыл, maman, у Павла Павловича опять насморк! -
раздавались голоса.

     - Так чего же он не скажет! Какой вы, Павел Павлович, щепетильный! -
нараспев протянула m-me Захлебинина, - с насморком опасно шутить; я вам
сейчас пришлю платок. И с чего у него все насморк! - прибавила она уходя,
обрадовавшись случаю воротиться домой.

     - У меня два платка-с и нет насморка-с! - прокричал ей вслед Павел
Павлович, но та, видно, не разобрала, и через минуту, когда Павел Павлович
трусил вслед за всеми и все поближе к Наде и Вельчанинову, запыхавшаяся
горничная догнала его и принесла-таки ему платок.

     - Играть, играть, в пословицы играть! - кричали со всех сторон, точно
и бог знает чего ждали от "пословиц".

     Выбрали место и уселись на скамейках; досталось отгадывать Марье
Никитишне; потребовали, чтоб она ушла как можно дальше и не подслушивала; в
отсутствие ее выбрали пословицу и роздали слова. Марья Никитишна воротилась
и мигом отгадала. Пословица была: "Страшен сон, да милостив бог".

     За Марьей Никитишной последовал взъерошенный молодой человек в синих
очках. От него потребовали еще больше предосторожности, - чтоб он стал у
беседки и оборотился лицом совсем к забору. Мрачный молодой человек
исполнял свою должность с презрением и даже как будто ощущал некоторое
нравственное унижение. Когда его кликнули, он ничего не мог угадать, обошел
всех и выслушал, что ему говорили по два раза, долго и мрачно соображал, но
ничего не выходило. Его пристыдили. Пословица была: "За богом молитва, а за
царем служба не пропадают!"

     - И пословица-то мерзость! - с негодованием проворчал уязвленный
юноша, ретируясь на свое место.

     - Ах, как скучно! - послышались голоса.

     Пошел Вельчанинов; его спрятали еще дальше всех; он тоже не угадал.

     - Ах, как скучно! - послышалось еще больше голосов.

     - Ну теперь я пойду, - сказала Надя.

     - Нет, нет, теперь Павел Павлович пойдет, очередь Павлу Павловичу, -
закричали все и оживились немножко.

     Павла Павловича отвели к самому забору, в угол, и поставили туда
лицом, а чтобы он не оглянулся, приставили за ним смотреть рыженькую. Павел
Павлович, уже ободрившийся и почти снова развеселившийся, намерен был свято
исполнить свой долг и стоял как пень, смотря на забор и не смея обернуться.
Рыженькая сторожила его в двадцати шагах позади, ближе к обществу, у
беседки, и о чем-то перемигивалась в волнении с девицами; видно было, что и
все чего-то ожидали с некоторым даже беспокойством; что-то приготовлялось.
Вдруг рыженькая замахала из-за беседки руками. Мигом все вскочили и
бросились бежать куда-то сломя голову.

     - Бегите, бегите и вы! - шептали Вельчанинову десять голосов чуть не в
ужасе оттого, что он не бежит.

     - Что такое? Что случилось? - спрашивал он, поспевая за всеми.

     - Тише, не кричите! Пусть он там стоит и смотрит на забор, а мы все
убежим. Вот и Настя бежит.

     Рыженькая (Настя) бежала сломя голову, точно бог знает что случилось,
и махала руками. Прибежали наконец все за пруд, совсем на другой конец
сада. Когда дошел сюда и Вельчанинов, то увидел, что Катерина Федосеевна
сильно спорила со всеми девицами и особенно с Надей и с Марьей Никитишной.

     - Катя, голубчик, не сердись! - целовала ее Надя.

     - Ну хорошо, я мамаше не скажу, но сама уйду, потому что это очень
нехорошо. Что он, бедный, должен там у забора почувствовать.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]