лирика - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: лирика

Угрюмова Виктория  -  Роль фэнтази в эпоху отсутствия горячей воды


Страница:  [1]



             (ошметки общих рассуждений о праве искусства на вымысел)

                     Не надо быть жестокими. Не будем спрашивать
                     у людей, живут ли они.
                                      С.Е.Лец

     Когда-нибудь  наши времена тоже станут легендарными, эти легенды стоило
бы услышать - удовольствие заведомо  гарантировано.  Поверить  в  них  нашим
потомкам  будет  значительно труднее, чем нам в Троянскую войну и странствия
Одиссея; приключения Гильгамеша и  Энкиду;  существование  Вальгаллы,  ясеня
Иггдрасиля  и  дворца Бильскирмира; в Кетцалькоатля и Тескатлипоку - мало ли
что еще. Ведь по большому счету и мы практически не верим в наше собственное
прошлое, списывая самые яркие, потрясающие, удивительные картины на  слишком
бурную,  слишком  богатую  фантазию  тех,  кто  пытался  это  прошлое до нас
каким-то образом донести.
     И отчего же тогда мы уверены  в  том,  что  в  нас,  теперешних,  можно
поверить?  Неужели  только  от  того,  что  считаем,  что иначе жить нельзя,
претендуя таким образом на истину в последней инстанции, на безошибочность и
непогрешимость  своих  суждений.  Или  вообще  не  задумываемся  над   этими
вопросами   в  виду  их  риторичности,  бессмысленности  и  ярко  выраженной
бесполезности, в противовес  вопросу  вопросов  -  когда  же  наконец  дадут
горячую воду (зарплату, квартиру, покой - нужное подчеркнуть).
     А ведь о нас станут слагать легенды - хотим мы того или нет.
     Когда-то  -  станут рассказывать о нас - люди даже не представляли себе
толком, зачем они живут на этом свете: женились, потому что так вышло;  жили
вместе, потому что податься некуда; рожали детей, потому что время пришло; и
работали  не  для того, чтобы увидеть плод трудов своих и порой даже не ради
выгоды, а для того, чтобы была соответствующая отметка в трудовой книжке. Из
кранов с горячей водой у них текло нечто невообразимо мутное и холодное;  из
кранов  с  холодной  водой  -  грязное; а еще они любили говорить, что театр
умирает, книги никому не нужны, в любовь верят одни глупцы и  неудачники,  а
деньги  важнее  всего.  Такую же роскошь, как свободу и чувство собственного
достоинства  могли  себе  позволить  редкие  безумцы,   бессребреники   или,
напротив, миллионеры.
     Станут  о нас рассказывать и хорошее, и хорошего будет больше - иначе и
быть не может, но суть не в этом.
     Кстати, Гомер создал эпос вовсе не о Троянской войне. Он жил в  период,
который  пришелся не на самый лучшие времена в истории Древней Греции, и это
отразилось во всем, что он говорил,  казалось  бы,  о  далеком  прошлом.  Во
времена  бурного  расцвета  Микенского  и  Троянского царств не могли царицы
прясть полотно вместе со своими рабынями, невозможно представить себе царей,
копающихся в виноградниках или пашущих быками. Это не Трое  или  Итаке,  или
Микенах  -  это  Гомер о себе и своем времени, когда было именно так и никак
иначе. Ну и что с того?
     С тех самых пор и повелось: о чем бы ни писали, пишут о себе и о  своем
времени.
     Люди  пишут  книги.  И  сейчас,  именно  в  нашем разговоре, неважно, -
хорошие или плохие, талантливые или не очень, мудрые или  наивные,  на  века
или на сезон. Главное, что все-таки пишут.
     Все  мы  мучительно или машинально, автоматически, - но подбираем слова
только на ту тему, что нас действительно  волнует;  и  по  этой  же  причине
нельзя  никого  заставить сесть за письменный стол либо компьютер и угробить
уйму времени на текст, посвященный  чему-то,  на  что  мы  чихать  хотели  с
высокой башни. Даже ставшие уже притчей во языцех диссертации и то подбирали
по  принципу  наибольшего  соответствия.  К  тому  же  и  результаты писания
диссертаций налицо - да и говорим мы сейчас не о вынужденном,  а,  наоборот,
вымечтанном бумагомарательстве - одном из самых приятных действий, известных
человеку разумному, и сравнимом разве что с гурманством.
     Сколько  воистину  плотоядного  удовольствия доставляет нам чистый лист
бумаги - этого одной статьей не передашь.
     Литература как таковая удивительна тем, что она -  неприкрытая  попытка
каждого  отдельно  взятого  человека,  с  головой  ушедшего  в  эту  работу,
подняться над собой повседневным - замороченным и задерганным, прыгнуть выше
головы, отрастить себе  крылья,  либо  еще  более,  если  только  получится,
приблизиться  к  своему  оригиналу  -  к тому, по образу кого... Остальное -
молчание.
     Соответственно, и волнуют того, кто взялся за перо, вопросы, к  быту  и
скудной  повседневности  отношения  не  имеющие. Точнее, отношение они имеют
самое прямое, однако перед пишущим стоит нелегкая  задачка  -  доказать  сей
факт; и на то, чтобы это сделать, уходит порой не только вся жизнь, но еще и
огромный  кусок времени из посмертного существования, прежде чем кому-нибудь
другому, уже читающему, придет в голову признать его правоту.
     И если даже одного-единственного читателя автор побудит задуматься  над
"вечными" вопросами - это уже победа. К сожалению, одержанная немногими.
     В  эпоху, условно обозначенную как эпоха отсутствия горячей воды (читай
также зарплат, жилищных условий, порядка,  определенности  и  уверенности  в
завтрашнем  дне),  воспоминания  о  таких  размытых  понятиях,  как, скажем,
чувство собственного достоинства, всплывают только дискретно, если всплывают
вообще. Напоминать о гордости,  свободе,  истине  человеку,  который  решает
проблему  с  уплатой  за  квартиру, конечно же, можно и должно, но не всегда
результативно. Беда в том, что все мы  живем  не  одни,  а  в  обществе,  от
которого,  по определению, не можем не зависеть (как бы отчаянно порой этого
ни хотелось); и хотя в теории согласны с  тем,  что  человек  -  это  звучит
гордо,  но на практике существует родимое правительство, начальство, супруга
и потомство, а еще  тещи  и  свекрови,  сварливые  продавцы  в  магазинах  и
свирепые  налоговые  инспекторы,  которые  чью-либо,  но не свою собственную
гордость   и   независимость   воспринимают   исключительно    как    личное
оскорбление...
     Писатель пишет о том, что не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Что-то у
него где-то  болит  настолько,  что  он занимается странным - с точки зрения
окружающих -  делом,  не  дающим  по  теперешним  временам  ни  прибыли,  ни
какой-либо иной, нематериальной выгоды. О писателях, сочиняющих что-то вроде
сказок,  высказываются  и  того  хлеще.  Чем  они заняты, черт бы их побрал?
Неужто пресловутое "viovo vicci", еще в школе изученное и  тогда  же  прочно
забытое?
     Да и каких живых?
     Напоминать  -  если  это  делать  вообще - о высоких материях человеку,
замученному бытовухой, необходимо осторожно, ненавязчиво и крайне деликатно.
Иначе  рискуешь  нарваться  на  защитную  реакцию  организма  -   неприятие,
раздражение,   порой   что-то   покрепче,   вроде  неприкрытой  ненависти  и
откровенного хамства.
     Чем громче человек кричит на другого, тем больнее ему самому.
     Чем яростнее отрицает очевидное - тем яснее отдает себе  отчет  в  том,
что неправ.
     И  такого  читателя - как бы странно это ни звучало - необходимо лишить
возможности сказать: "Попробовал бы он побыть в моей шкуре - живо пропала бы
тяга совершать подвиги". Читателя вообще  нужно  лишить  желания  примерять,
оправдываясь,  на  себя  жизнь  героя  в  привычных  для  него  - читателя -
обстоятельствах; сравнивать себя и  героя  с  постоянным  перекосом  в  свою
пользу вопреки логике и здравому смыслу; - и это очень сложно, поверьте, ибо
в  этом  нелегком  деле  самоуспокоения  и  самоутешения он поднаторел, как,
может, никто другой.
     Недавно моя  приятельница,  упиваясь  очередным  детективом  Марининой,
заявила:
     - Поставить бы ее Каменскую на мое место... Узнала бы, почем фунт лиха.
     И в ответ на мои "? ? ?" бодро продолжила:
     - У  нее  и  мать  в  Швеции, и муж - профессор, и телячьи отбивные она
полкниги ест, и переводами подрабатывает, и под горячим  душем  каждый  день
отмокает.  Ну  и что, что у нее сосуды плохие?! Попробовала бы она со своими
сосудами постоять под нашим душем - под ледяным. А какие у меня  сосуды,  ты
сама  знаешь.  Подумаешь,  убийца  -  мне  бы  пожить  ее  жизнью,  я бы всю
преступность искоренила!
     И все это с такой убежденностью,  с  таким  торжеством  в  голосе,  что
мурашки по волосам и кожа дыбом... то есть наоборот.
     И  не  говорите  мне,  что  такой  читатель  - редкость и исключение из
правила. Скорее, наоборот: читатель вымечтанный, желанный, интеллигентный  и
образованный - вот это редкость; и хотя таких людей немало, но и не чересчур
много - к великому моему сожалению.
     Даже  самые элитные, самые сложные и непонятные книги пишутся в расчете
на то, что однажды придет такое время, когда их сможет оценить  большинство.
Авторам  не  дают  покоя  не  лавры  Пушкина,  но  его литературная судьба -
понимание, которое настигло спустя столетие, его сегодняшняя  уместность.  И
невероятная  свобода:  летящее перо, ничем не ограниченный простор фантазии,
легкость...
     Как же нам всем необходима свобода - даже  если  мы  приучили  себя  не
думать  об  этом, не вспоминать и даже не чувствовать ее нехватку как острую
боль. Как же необходима.
     Книги пишутся теми, у кого болит и ноет  нехватка  свободы  в  реальном
мире.  Фэнтези  в  этом  отношении - самый благодатный жанр, нашу свободу не
ограничивающий ни в чем. Единственное условие - писать, твердо помня о  том,
что правда и истина - это разные вещи, и что истина неизмеримо выше. Фэнтези
- вымысел  от  первого  и  до  последнего  слова, и в этом смысле - сплошная
неправда; но ничего не стоит только в том единственном случае,  если  писано
просто на потеху, не во имя, а ради чего-то.
     Непреодолимая  пропасть  лежит  между этими двумя понятиями - ради и во
имя.
     То, что создается во имя  -  всегда  вечно,  независимо  от  того,  чем
является, под каким определением существует сегодня.
     Литература  существует  во  имя того, чтобы сделать человека на порядок
лучше и выше. Но:
     Описывая   сегодняшнюю   реальную   ситуацию,   русскоязычные    авторы
оказываются  перед  странной  проблемой:  в условиях полной и всепоглощающей
неразберихи (чудное китайское проклятие: чтоб  тебе  родиться  в  интересное
время!-  сбывается в нашей жизни. Узнать бы, кто проклял, да надавать ему по
шее) выводить на  арену  героя,  который  пренебрегает  действительностью  в
стремлении к высшему и вечному - значит заведомо делать своего героя изгоем,
чудаком  и  -  что  самое  главное  - единственным в своем роде. А потому от
большинства читателей нельзя требовать,  чтобы  они  присмотрелись  к  нему,
прислушались,  оценили  его поступки и согласились с ним в конце концов. Как
показывает практика, к нашему современнику  и  соотечественнику  -  буде  он
решится   все-таки   стать   героем   -   пожалуй,   никто  не  примкнет;  и
друзей-единомышленников у него скорее всего нет - во  всяком  случае  таких,
чтобы и на смерть за него, и на каторгу. И возвышенная и неземная любовь ему
тоже  не  грозит;  и  противник  какой-то  не  такой  -  не злобный, не всем
обеспеченный, не могущественный настолько, что победа над ним почетна и душу
греет, но иногда даже дряхлый и беспомощный, вроде соседки  по  коммунальной
квартире - где и мечом как следует не взмахнешь, но кровь из тебя пососут. И
на  всех  бабушек Раскольниковых не хватит, а топоров и подавно, не говоря о
Достоевских.
     Оттого  книги,  написанные  в  жанре  фэнтэзи,  обладают   удивительной
особенностью  -  правом  автора  на  создание собственного мира, собственной
реальности, где никто не имеет права диктовать ему - а значит и его герою  -
условия  игры.  Где  добро  -  всегда  добро,  а  зло  -  всегда  зло. И это
единственное правильное.
     Попытка поставить героя в принципиально ДРУГИЕ условия.
     Либо попытка посмотреть на мир -, который иначе и быть  не  может,  как
кажется тем, кто в нем обитает - принципиально иным взглядом.
     Булгакову  потребовался  Воланд,  чтобы  его глазами увидеть нелепость,
невозможность окружающей действительности.
     Марк Твену потребовался ангел  по  имени  Сатана,  чтобы  от  его  лица
ужаснуться, изумиться и встряхнуть людей, спокойно проживающих свой век так,
как   этого  делать  нельзя.  Помните  роман  нашего  детства  "Таинственный
незнакомец"?  Средневековую  австрийскую  деревушку,  живущую  в  нищете   и
полнейшей  духовной  тьме; где жгут на кострах ведьм и пытают инакомыслящих,
где возможно любое зло, но трое мальчишек -  главных  героев  -  резвятся  и
предаются  своим  детским  забавам все с той же радостью и беспечностью, как
любые другие дети в любые  другие  времена.  Для  них  все  здесь  в  полном
порядке,  ну,  может,  чуть-чуть  не  так,  и  только  странный  незнакомец,
вторгшийся в их жизнь со  своим,  принципиально  другим  взглядом,  внезапно
словно меняет освещение, и на картине проступает совсем другой рисунок.
     И  если  автора волнуют такие вечные вопросы, как стремление к свободе,
поиск истины и справедливости, любви и сострадания, то  он  может  позволить
себе  стать  понятным  только десятилетия спустя; но не может позволить себе
роскоши сделать своего героя недоумком,  безумцем  (в  худшем  смысле  этого
слова),  эгоистом  и  т.д  и т.п. Ему смертельно необходим герой, за которым
последуют.
     И если меня как автора  интересует  определенного  толка  герой,  то  я
обязана  создать  соответствующие  условия,  а к ним уж заодно и пририсовать
целый мир, в котором эти условия будут  не  высосаны  из  пальца,  а  вполне
реальны. Если же я начну описывать действительность, то что бы я ни написала
- мораль сей басни будет совсем другой.
     То,   что   происходит   сейчас   с  нами  -  это  своеобразная  война,
разразившаяся  без  объявления  войны.  Человек  поставлен  в  экстремальные
условия,  но  вести  себя  так,  как если бы это были экстремальные условия,
права не имеет, ибо на страже стоит закон и правопорядок.
     Сумерки мира.
     Олди мог(ли) бы даже и не писать свою книгу - одного  названия  хватило
бы для того, чтобы его (их) запомнили.
     В  каком-то  смысле мы сейчас переживаем именно сумерки нашего мира - в
серой мгле, балансируя на зыбкой грани между тьмой и светом,  люди  теряются
гораздо  быстрее,  нежели  ночью, и это неоднократно проверено. Ибо для ночи
существует  множество  изобретений,  вроде  уличных  фонарей   и   карманных
фонариков,  тот  же  спасительный  во  все  века  огонь,  наконец. А вот для
сумерек...
     Сказано же, что  переходный  период  -  это  такое  время,  когда  люди
перестают верить в светлое будущее и начинают верить в светлое прошлое.
     Ничего  страшного  с  нами,  вроде  бы,  не  происходит.  Души  и жизни
проедаются исподволь, но на улицах не стреляют, нас не убивают и не  калечат
в тех количествах, когда это вызывает уже народный гнев и вытекающее из него
отчаянное  сопротивление  угнетателям. Просто замкнутый круг, по которому мы
ходим,  как  лошади,  крутившие  ворот  в  беспросветной  темноте  шахт,   и
отпущенные  на  волю,  поднятые  на поверхность в последние дни своей жизни,
продолжавшие и по  зеленому  лугу  все  так  же  ходить  кругами  -  слепые,
замученные, не умеющие ничего другого, и не имеющие сил уметь что-то еще.
     Безысходность собственной жизни зашоривает взгляд.
     Неправильности, ошибки выстроились однажды в стройную систему, и теперь
она, как   всякая   жизнеспособная   система,   работает   сама  на  себя  -
самообучается, развивается, крепнет.
     Ни один совет не оказывается верным.
     В реальной жизни нужно найти в себе что-то иное,  чем  просто  смелость
встать  и  сказать откровенно, что большую часть своей жизни я делал не то и
не так; но признать бесцельность и бесполезность многих лет, выбросить их на
помойку с тем, чтобы начать все заново и с чистого листа - это  уже  больше,
чем можно требовать от человека. Хотя бы потому, что еще никому и никогда не
удавалось  перечеркнуть  только  собственное прошлое - под эту косую летящую
линию непременно попадают и другие жизни, судьбы, события.
     И тогда созидание получается на  костях.  И  называется  совсем  другим
словом. Человек пишущий знает это, пожалуй, лучше других.
     И  ему,  человеку  пишущему,  нужен взгляд со стороны; поскольку он сам
человек и так же грешен и слаб.
     В 37 году тоже жили - и в этом победительном "жили" столько гордости за
человеческую несломимость, за силу духа и способность оставаться человеком в
любых условиях, что  поневоле  забываешь,  КАК  ЖИЛИ.  Может,  это  самое  в
человеке  прекрасное  и  страшное  одновременно - его способность забывать о
том, как скудно, как дико и страшно он живет.
     Нынче тоже живем.
     Красть теперь не  стыдно,  зато  как-то  неудобно  не  красть,  и  люди
оправдываются  тем,  что  красть  негде  и  нечего. Быть неправедным тоже не
стыдно, гораздо стыднее быть неудачником, бедняком; принципы - особенно если
они категорически соблюдаются за счет материальных благ  -  легко  и  просто
перекрещиваются  в  жалкую попытку недотепы таким нехитрым образом оправдать
свою недотепистость.
     Тоже живем.
     Условная реальность - порой единственный способ заглянуть на изнаночную
сторону собственной реальности и задуматься, так ли все ладно, как кажется.
     Тоже живем. В нас  не  стреляют  на  улицах,  и  потому  отстреливаться
нельзя.  Кастрюли  и  сковородки, счета за свет и за газ, бесконечные выборы
спикера вперемешку с бесконечными приключениями Уокера затмевают  реальность
похлеще,  чем  иные  заклинания.  Ни  одному магу не наворотить сгоряча и по
злому умыслу столько бед и несчастий, сколько может сотворить  с  нами  наше
собственное  равнодушие,  безразличие,  привычки. И недаром Перикл - один из
самых серьезных государственных  и  политических  деятелей,  которых  только
знала  человеческая  цивилизация, постановил, что тот, кто в дни гражданской
смуты не примкнет ни к одному из  враждующих  лагерей,  проявив  безразличие
либо  заняв выжидательную позицию - должен быть наказан более сурово, нежели
сторонники  бунтовщиков.  Потому  что  он  был  уверен,  что  безразличие  -
величайшее зло.
     По  этому  же  поводу  будет  уместно привести знаменитое высказывание:
"Когда фашисты пришли за евреями, я молчал - ибо не был  евреем;  когда  они
пришли  за  коммунистами, я молчал, ибо не был коммунистом; когда они пришли
за католиками, я молчал, ибо не был католиком; а когда они пришли  за  мной,
некому  уже было говорить в мою пользу". К несчастью, осознание приходит уже
ПОСЛЕ...
     Зачарованные люди не знают о том, что они  зачарованы.  И  бессмысленно
требовать от спящей красавицы, чтобы она немедленно проснулась и отправилась
обличать  мачеху-ведьму  -  для  этого  нужен  кто-то  другой,  по  традиции
называемый героем.
     По большому счету, герой - это тот, кто может  восстановить  скелет  по
одной  кости; в частном, мелком и обыденном увидеть целое; отдать себе отчет
в том, что это целое настолько ему  не  нравится,  что  он  готов  заплатить
максимальную  цену  за  то,  чтобы его изменить. Герой - это тот, у кого нет
привычек, а есть понимание того, что именно и для чего он делает.
     Человек привык просыпаться  в  одно  и  то  же  время;  полусонным  еще
тащиться  в  ванную  и  там,  не разлепляя опухших со сна век, чистить зубы;
привык торопливо глотать на  маленькой  кухне  маленький  завтрак,  привычно
стараясь не натыкаться на предметы; привычно торопиться на привычную работу,
привычно  толкаясь  в  переполненном  транспорте  с  привычно  раздраженными
людьми. И продолжая это монотонное до  бесконечности,  легко  заметить,  что
живой  мысли  здесь  втиснуться просто некуда. Для этого нужно остановиться,
оглядеться... что-то изменить.
     Впрочем, если один человек это и сделает, то вся система не то  что  бы
рухнет окончательно, но рухнет именно на него, раздавив своей тяжестью. Наша
реальность не подстраивается под героя. В отличие от реальности фэнтэзи.
     Автор  создает  мир  силой своей мысли - работа Творца, достойная того,
кто создан по Образу и Подобию. Чаще всего фэнтезийные миры отчаянно (как  и
их  создатели) нуждаются в героях - там все явнее, выпуклее, четче. И Добро,
и  Зло  определены,  вочеловечены  либо  материализованы   каким-либо   иным
способом; но мир нуждается в герое. Мир, находящийся на грани катастрофы, на
грани  бытия  и  не-бытия  -  это  проекция  нашего  мира,  только  там  все
развивается быстрее; сокращенное, сжатое  во  времени  развитие  событий  не
оставляет  у  читателя  сомнений  -  жить  так, как они живут сейчас, просто
нельзя. Благословенный жанр,  дающий  возможность  человеку  остановиться  и
задуматься  -  пусть  не  над  своими собственными проблемами, но над такими
похожими.
     Толкиену потребовался хоббит, чтобы убедить своих читателей в том,  что
мир стоит на их плечах - "малых сих", и они и есть подлинные его герои. Он и
не  скрывал никогда этой мысли; Фродо Торбинс и Сэм Скромби - те же забавные
и смешные мистер Пиквик и Сэм Уэллер - оставляют свой  уютный  дом  и  тихие
радости,  отказываются от сытости и благополучия, чтобы встать на пути Зла и
Тьмы. Диккенс, я уверена, гордился бы такими героями.
     Человек читает сказку и обретает себя.
     Что касается литературной иерархии - то сорт литературы,  как  свежесть
осетрины,  может  быть  только  один - первый, он же и последний. И жанр тут
роли не играет, ибо вполне могут существовать в природе прекрасный  детектив
и отвратительные стихи, дурацкое исследование и умная, тонкая фантастика.
     Все это уже проходили и неоднократно.
     Ведь  побудило  же  что-то  такого  тонкого  и  возвышенного философа и
мыслителя как Честертон написать: "Если бы о сонете было принято говорить  в
том  же  тоне,  что  и  о  водевиле,  сонет  вызывал  бы  не  меньший ужас и
недоверие... Если бы про эпическую поэму  говорили,  что  она  предназначена
только  для  детей  и  горничных,  "Потерянный  рай"  сошел  бы за заштатную
пантомиму,   которая    могла    бы    называться    "Сатана-Арлекин,    или
Адам-в-ад-отдам". Зачем, спрашивается, Шекспиру писать "Отелло", если даже в
случае  успеха  в  панегирике  будет  значиться: "Мистеру Шекспиру вполне по
плечу и более серьезные жанры, чем трагедия"?"
     Его же, без сомнения, блестящему перу  принадлежит  и  эссе  "В  защиту
дешевого  чтива"  -  и  хотя  в  последнем  ни слова не произнесено в защиту
фантастики: а речь идет исключительно о приключенческой литературе -  каждое
слово может быть отнесено и к освещаемой нами проблеме.
     Определенно,  что  веселое  безрассудство  "Лягушек"  Аристофана за две
тысячи лет устарело ничуть не больше,  чем  мудрость  "Республики"  Платона,
хотя   сегодня   первое  отнесли  бы  к  разряду  так  называемых  "легких",
второсортных жанров. После Рабле, комедий Шекспира, О"Генри, Джерома,  Ильфа
и  Петрова,  Зощенко  и  Жванецкого на юмор и сатиру нападать страшновато. У
фэнтези классиков, чьи  слава  и  авторитет  росли  в  течение  десятилетий,
гораздо  меньше, а потому, помолясь, взялись за нее. Правда, ничто не бывает
без причины.
     Но говорят, говорят же, что фэнтэзи  жанр  вторичный,  литература,  так
сказать,  не  первого сорта. Читают взахлеб, а после категорически отрицают.
Не потому ли, что иначе придется  признать,  что  не  так  живем.  Если  это
первосортная,  подлинная  словесная  живопись  -  то  бишь,  писание живого,
действительного и настоящего - то действительны не  мы,  не  большинство,  а
фэнтезийные  герои,  которые  из  книги в книгу, из романа в роман с горьким
упорством покидают насиженные места, жертвуют  благополучием  и  сытостью  и
отправляются искать правды, справедливости, истины.
     Победа дьявола в том, что он сумел убедить всех, что его нет.
     На нет и суда нет. Бороться не с кем. Вечная борьба Света и Тьмы, Добра
и Зла уходит в область сказок, оставляя реальную жизнь.
     Может,  мы  просто  не  хотим,  чтобы  фантастика была признана равной.
Потому что в таком случае нам придется  признать,  насколько  мы  не  правы,
когда думаем, что ТОЖЕ ЖИВЕМ.



 

КОНЕЦ...

Другие книги жанра: лирика

Оставить комментарий по этой книге

Страница:  [1]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама

a635a557