роман - Проделки купидона - Беляева Юлия
Переход на главную
Жанр: роман

Беляева Юлия  -  Проделки купидона


Страница:  [1]




Нижеследующие  отрывки, в числе трёх, попали к  нам в разное время и из
разных  источников. Тем не менее, есть основания предполагать, что описывают
они одно и  то  же событие  --  хотя  и  с  разных  точек зрения  (последнее
обстоятельство, по нашему мнению, представляет собой их главную ценность).
     Мы  публикуем  эти отрывки в  оригинальном виде,  не  редактируя --  за
исключением лишь  нескольких  изменений  цензурного характера,  внесённых  в
третью часть.


1.


     Я до сих пор часто вспоминаю тот жаркий день в июне 1988-го, но понять,
почему всё так произошло --  не могу. И именно поэтому,  наверно,  появилось
ощущение неизбежности: ибо  как я мог изменить исход событий,  не понимая их
причин?
     Но это -- теперь ... А в разгаре происходившего, и даже некоторое время
после  развязки, мне казалось,  что всё ещё окончится хорошо ... Не может же
Господь Бог послать мне  такой подарок -- и в сей же миг отнять его обратно!
А что  она,  Рита,  была послана мне, я почувствовал сразу  --  лишь  только
увидал её в вестибюле НИИАНа. Почувствовал  не сердцем,  а (как ни дико  это
звучит) циркулирующими в моём  теле  мужскими гормонами  ...  чем-то, всегда
существовашим  во   мне  вопреки  бесполому   воспитанию   в  интеллигентной
московской семье, вопреки математической и музыкальной школам и кандидатской
диссертации. И я точно знал, что ошибка исключена -- исключена стопроцентно,
с абсолютной  уверенностью  -- с  какой  стоящий на  стартовой черте будущий
олимпийский чемпион  знает наверняка, что  через девять  с небольшим  секунд
первым прикоснётся грудью к финишной ленточке.
     И с самого первого взгляда я почувствовал, что она ощущает то же самое.
(Мне  кажется,  что все люди  --  и мужчины,  и женщины -- кроме, разве что,
самых самопогружённых  --  чувствуют такое безошибочно и  сразу.)  Брошенный
искоса взгляд, бархатный тембр голоса ...  "Я вас могу к нему проводить." --
"Премного благодарен.  Особенно, если  вы  по пути покажете  мне буфет ... я
хочу выпить кофе." Пароль -- отзыв. "Если только это не слишком в сторону от
того места, куда вы направляетесь." -- "Не слишком  ... я, пожалуй, составлю
вам компанию ... в  смысле, тоже выпью кофе." Отзыв -- пароль. Туфли-лодочки
ритмично  стучат  по  неровному,  со  вздутиями   паркету,  справа  и  слева
громоздятся пыльные коленкоровые двери и облезлые стены. "Меня зовут  Игорь,
я работаю в  Университете."  -- "А-а, так  вы  наш сегодняшний докладчик ...
очень  приятно! А меня  зовут  Рита. Я работаю  в здешнем Отделе Оптики." От
ничего (или, наоборот, всё) значащих слов у меня по низу  живота разливается
ровное  тепло. Её  чёрные блестящие  волосы  аккуратно острижены  выше  плеч
(кажется,  это называется  каррэ); под широким сарафаном угадываются длинные
полные   ноги;   пышные   бёдра  покачиваются   при   ходьбе   влево-вправо,
влево-вправо, влево-вправо ... совсем непохожа на "научную барышню". Возраст
-- лет двадцать пять. "А я  и не  знал, что в НИИАНе  есть такие симпатичные
сотрудницы."  --  сказавши  это,  я  краснею  от  банальности  и  топорности
комплемента.  Но  ничего  страшного  не  происходит (кокетливая улыбка через
плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони).
     Поворот направо -- поворот налево -- сквозь тяжёлые двойные  двери -- в
душный тёмный буфет. В  матовые  от уличной грязи окна видны нижние половины
немногочисленных по  такой  жаре прохожих ...  а  я  и  не  заметил, как  мы
оказались на полуподвальном этаже.
     "Буфет  у нас не очень ... после семинара, если хотите, зайдите к нам в
отдел -- я вам сварю нормальный кофе." Нас овевают запахи застывшей подливки
и  прокисшего  компота;  жирная буфетчица в  халате,  испещрённом  кровавыми
пятнами от борща,  звонко кричит на горстку  понурых посетителей. "Вы знаете
... мне, вообще-то, кофе сейчас не хочется ... -- я улыбаюсь, -- Я  попросил
вас  отвести  меня  в  буфет лишь  затем,  чтобы  подольше  побыть  в  вашем
обществе." Она тоже улыбается и, кажется, пытается заглянуть мне в глаза, но
я  не  могу оторвать  взгляд  от выреза  её  сарафана ...  пауза  постепенно
становится неприличной. "А вот после  семинара зайду с удовольствием  ... --
я, наконец, смотрю ей в лицо, -- В какую комнату?" -- "В 134-ую."
     Она  с  деланной  сердитостью наклоняет  голову набок (чёрные смешливые
глаза, чёрные удивлённые брови, алые губы сердечком и длинная  нежная  шея).
Мне до  смерти хочется конснуться её  горла -- там, где  под  смуглой  кожей
трепещет  тонкая синяя  жилка.  "Но  если вы  всё ещё  хотите "составить мне
компанию", то я,  как честный человек ..." В окне  над её головой появляется
морда изнывающей от жары собаки-сенбернара --  на  ошейнике болтается добела
раскалённая  медаль; из полураспахнутой, как форточка,  пасти свисает язык и
текут слюни. "А  к Известняковичу вас провожать? Или  же вы  и  с этим..." В
окне  проплывает  отягощённая мехом собакина шея, потом громоздкое  тело  и,
наконец, тяжёловесный, будто бронзовый, хвост. В раскалённом воздухе подвала
густо витают пылинки. "Грешен. -- мы с Ритой, наконец, встречаемся глазами и
смеёмся, --  Если вы  обещаете  не  исчезать после семинара,  то я, пожалуй,
найду  его комнату  сам."  Неожиданно наступает пауза  --  улыбка с её  лица
исчезает, лоб хмурится:  она принимает  решение. Пауза  затягивается ... мне
становится страшно, ибо я замечаю на её руке обручальное кольцо (прямой, как
линейка,  солнечный  луч  протянулся  к  нему   из  окна  --  отразился   от
тёмно-жёлтого, почти красного, металла -- и, наконец, вонзился  мне в правый
глаз).  "Не исчезну.  -- черты  её лица расслабляются,  --  И в любом случае
приду на семинар."
     Рита поворачивается на каблуках и плавно удаляется в сторону лифта.
     До  сих  пор не пойму,  что именно в  ней  подействовало  на меня столь
сногсшибающим  образом. Несомненная внешняя провлекательность?... Открытость
и дружелюбие?...  Интерес  к  моей собственной  персоне?... Не знаю ... Могу
лишь сказать,  что ничего другого за те  две  минуты, в течении которых  она
вела меня к буфету, рассмотреть было невозможно.
     Потом я  разговаривал  с Мишкой Известняковичем,  ещё потом  происходил
семинар (Рита сидела в последнем ряду и улыбалась мне всякий раз, когда я на
неё  глядел -- то  есть,  в течение  всего доклада).  Наконец я закончил  --
ответил  на   вопросы   слушателей  --  те   поблагодарили   меня  вежливыми
аплодисментами и стали выходить из зала; Рита --  вместе со всеми. "Ну чего,
по пивку?" -- игриво предлагает Мишка; "В другой раз, старик ... -- лепечу я
фальшиво-озабоченным голосом, суетливо запихивая в портфель прозрачки, --  Я
сейчас тороплюсь, ни минуты нет ..."
     Я догоняю Риту  у сaмой  её комнаты. На  пыльно-красном  дермантине  --
белый квадратик  с  тремя  мелко напечатанными фамилиями.  Внутри -- книжные
полки  по стенам, три  стола,  пять стульев  и  одно кресло.  "Мои  соседи в
отпуске. -- объясняет Рита, заходя  в комнату,  -- Садитесь." Я опускаюсь  в
разорванное в двух местах  кресло, она вытаскивает  из  шкафа пачку с  кофе.
Происходит   ознакомительный   диалог   ("Вы   что   кончали?...   А   я  --
Университет."), перемежаемый  технически-бытовыми подробностями ( "Вот сахар
-- сколько вам  ложечек?"). Мой  взгляд прилип к вырезу ритиного сарафана --
от  жары, горячего кофе  и (может быть) волнения её кожа чуточку  влажна ...
что, почему-то,  делает её ещё привлекательней. "Где вы  так загорели?"  ...
"Ещё  чашечку?" ...  "А у кого делали диссертацию?" ... "Нет, в Ленинграде."
... Я вдруг замечаю, что обручальное кольцо исчезло с её руки  -- мои ладони
внезапно  становятся мокрыми от пота. "Что  вы делаете сегодня вечером?"  --
"Ничего." -- "Могу ли я пригласить  вас  в кино?"  -- "На  что?" -- "А какая
разница?"  Она  смеётся  (ярко-пунцовые  губы  широко  раздвигаются;  голова
запрокидывается назад, открывая  нежное незащищённое  горло --  отчего  меня
опять бросает в жар). "Кстати,  вечера ждать  вовсе необязательно  -- я могу
уйти  с работы  хоть сейчас."  -- "Может, тогда не в  кино?... Сейчас  самое
пекло ..." -- "Вы правы, лучше в парк."
     Интересно устроен человеческий мозг: я не помню почти ничего из того, о
чём мы с ней говорили  -- разве что  отдельные,  обрывочные  фразы ... а вот
ощущения врезались  в  память  дословно,  добуквенно  -- и,  как мне  сейчас
кажется, навсегда.  Например:  мы  выходим из  НИИАНа  --  и по  всем  нашим
чувствам ударяет жара.  (Не  только по  осязанию,  но и по остальным четырём
тоже.) Мы собираемся  переходить дорогу ... с замиранием сердца, я беру Риту
за руку.  Она  вздрагивает и украдкой оглядывается  (проверяя,  можно ли нас
увидеть из окон НИИАНа), но руку  не отнимает. Я перехватываю её взгляд, она
перехватывает мой ... мы синхронно улыбаемся. И  вдруг мне  становится ясно,
что я могу её поцеловать -- я наклоняюсь к её лицу. Она закрывает глаза (моё
сердце вот-вот выпрыгнет из груди) ... но раздаётся сиреноподобный вой, и мы
чудом выпрыгиваем  из под колёс проносящегося мимо грузовика.  "Не торопись.
-- еле слышно (в  уличном  шуме) выдыхает Рита,  --  У нас  есть ... --  она
делает  паузу, подбирая  правильные слова,  --  ... вся  оставшаяся  жизнь."
Сквозь густой загар на её лице я вижу, что она краснеет. Значение сказанного
с трудом пробивается сквозь окутывающий меня дурман.
     Следующий  эпизод:  мы идём,  почти бежим,  по  набережной  Москвы-реки
вглубь  Парка Горького.  На моих губах рдеют  невидимые никому, кроме  Риты,
отпечатки её поцелуев; на  её грудях, под кружевным лифчиком рдеют невидимые
никому, кроме меня, отпечатки  моих ладоней. Раскалённый асфальт проминается
под ногами,  в  лицо бьёт  знойный июньский  ветер,  липы  яростно  шелестят
пыльными  листьями  и с  завистью  заглядывают в мутные воды  Москвы-реки. В
висках  у меня  стучат  отбойные молотки  ...  я  едва  соображаю,  куда  мы
направляемся (или, вернее, куда  я  тащу Риту), --  а вслух  нудно проклинаю
припёршегося в облюбованную нами беседку пенсионера. Рита молчит и, кажется,
о  чём-то   думает.   Вдруг  я  --  неожиданно  для  самого  себя  --  резко
останавливаюсь  ...   несколько  долгих  секунд  мы  смотрим  друг  другу  в
горячечные  лица.  "Пойдём  ко  мне  домой  ..."  --  наполовину  спрашиваю,
наполовину утверждаю я. "Пойдём." Смысл сказанного постепенно  пробивается в
моё сознание сквозь удары пульса  ...  я поворачиваюсь и тащу  Риту  назад к
выходу из парка.
     Вихрем  проносятся:  несколько  остановок  на   троллейбусе,  несколько
остановок  на   метро.  Перед  моими  глазами  --  в  обрамлении  непрерывно
меняющихся  посторонних  физиономий  -- Рита.  Мы почти не  разговариваем. Я
наблюдаю  за стремительной, как  ртуть, сменой выражений на  её  (обращённом
сейчас  внутрь) лице  и  стараюсь угадать, о чём она  думает.  Отсутствующее
выражение  ...  затем нахмуренные  брови  ... затем просветление (это --  её
глаза останавливаются на мне) ... тут же испуганный  взгляд куда-то вбок ...
Из-под  сарафана  на  её правом  плече  выглядывает брителька  лифчика ... я
мысленно достраиваю его целиком, потом закрываю глаза  и рисую в воображении
части ритиного  тела,  заполняющие  этот  предмет  туалета ...  "Игорёк!  --
громовой  раскат  ласкового шёпота бьёт меня по барабанным перепонкам, --  У
меня останутся на руке синяки ..." Я вздрагиваю и отпускаю  её запястье  ...
"Извини, малышка."
     Затем: мы едем на эскалаторе, Рита --  лицом ко мне и на одну ступеньку
выше -- так, что наши глаза находятся на одном и том же уровне. Её ладони --
у  меня на  плечах, мои  ладони --  на её бёдрах (именно на бёдрах, а не  на
талии)  ... сквозь  свободную и  прохладную  ткань  сарафана ощущаю  горячее
гладкое тело.
     Следующее воспоминание: мы едем в кабине лифта и целуемся -- Рита слабо
сжимает мои руки,  как бы не давая  им воли ... но при  этом  знает, что я в
любой момент могу  освободиться. Я  наслаждаюсь  своей  властью над ней, она
наслаждается моей временной покорностью.
     Затем  на  несколько минут  время  опять  стало почему-то  непрерывным:
насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я  отпираю дверь.
К моему облегчению ни гошкиных игрушек, ни иркиных комбинаций в прихожей  не
валяется (хотя, с другой  стороны,  чего  мне  бояться?...  Рита  ведь  тоже
замужем).  Я веду её в мою спальню, плотно закрываю  за нами дверь и обнимаю
... моё спокойствие куда-то исчезает, пальцы начинают трястись -- так, что я
не  могу расстегнуть  её  сарафан. Рита приходит  мне на помощь,  и пока она
сражается с пуговицами, я смотрю на её  лицо:  глаза  плотно зажмурены, губы
сжаты  в ниточку ... ни дать, ни  взять --  Александр Матросов за секунду до
свершения  своего самоубийственного  подвига.  Наконец сарафан сдёрнут -- он
взлетает  в  воздух  и  планирует  на   гладкий  блестящий  паркет;   сверху
приземляются (уже знакомый мне в подробностях) белый кружевной бюстгальтер и
(ещё  не исследованные) белые  кружевные трусики.  Пока  я  раздеваюсь, Рита
стоит посреди  комнаты, зажмурившись: подбородок вздёрнут,  лицо  рдеет, как
мак, руки опущены  по швам ... контраст между шоколадным  загаром "открытых"
частей  тела и молочная белизна "укромных" сводит  меня с ума и отнимает дар
речи.  Я хочу что-то сказать,  но из  губ исторгается лишь нечленораздельный
хрип ...  откашливаюсь  ... пытаюсь сказать ещё раз, но  не могу облечь свои
желания  в  слова ... молча подвожу Риту к  постели  и толкаю. Она падает на
спину,  не  расжимая  век;  я  ложусь  рядом.  В течении  нескольких  секунд
происходит неловко-безошибочная подгонка  двух  тел  ...  Рита  раскрывается
навстречу мне, как влажный тропический  цветок; я крепко прижимаю её  руки к
постели -- так, чтобы она не могла шевельнуться. "Открой глаза ...  -- шепчу
я,  --  Когда я буду овладевать тобой, я  хочу смотреть тебе  в глаза."  Она
подчиняется  ... и сквозь её замутнённые зрачки я с торжеством наблюдаю, как
моя плоть вторгается в неё, заполняет её целиком и вытесняет всё остальное.
     Затем время опять  потеряло  свою непрерывность -- следующие  несколько
десятков  минут оставили  в моей  памяти лишь отдельные картинки.  Например:
распахнутое настежь окно, задёрнутая  штора развевается под ударами знойного
ветра. Я лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки
какую-то книгу (обнажённое тело вытянуто в струнку, лицо --  сосредоточено).
Какая это была  книга и  зачем  ей понадобилась --  не помню.  "Тебе сколько
лет?"  -- вдруг спрашиваю  я; "Двадцать  шесть.  -- оборачивается Рита, -- А
тебе?" В её  ушах блестят крошечные серебряные серёжки, и я наконец понимаю,
почему у меня саднит поцарапанный язык. "Тридцать один." -- отвечаю я.
     Потом: мы стоим в душе -- по моим плечам бьют упругие струи воды -- под
моими руками  скользит упругое  ритино тело.  Её  волосы намокли  и потеряли
прямоугольные  очертания  каррэ ... мокрые руки  гладят  меня по  спине  ...
мокрые  губы целуют шею. Я  легонько  нажимаю  на её  плечи, и  она  покорно
опускается на колени ...
     Когда время возобновляет своё непрерывное  течение, мы лежим  в обнимку
на кровати у меня  в комнате. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Тёплый
сквозняк  ласково  гуляет  по  моей коже, огромные чёрные глаза Риты  в упор
смотрят  мне  в лицо. Взгляд  её тревожен, лоб  нахмурен.  О чём она  сейчас
думает?...  "О  чём ты сейчас  думаешь?"  -- "О тебе ... почему я в тебя так
сильно влюбилась." -- "И почему же?" -- "Долго объяснять." Её ответ звучит с
нехарактерно резкой интонацией  ...  я  с  удивлением  отстраняюсь. "Я  тебе
обязательно расскажу, Игорёк ... -- Рита ластится ко мне, покрывает моё лицо
лёгкими  поцелуями, -- ...  только не  сейчас, ладно?"  Я  встаю  с постели:
"Ужасно  хочется есть ... как насчёт  того, чтобы  чем-нибудь закусить?" Она
садится и обводит комнату глазами в поисках своего сарафана. "Не  надо. -- я
удерживаю её  за  руку,  -- Мне нравится  смотреть  на тебя обнажённую." Она
улыбается, и мы выходим в коридор.
     Узкие ритины ступни неслышно  ступают по блестящему паркету, мои ступни
почему-то шлёпают. Громко скрипит кухонная дверь.
     "Какой  у  тебя порядок! --  улыбаясь, говорит Рита,  --  Ты  живёшь  с
мамой?"  Мне не  хочется отвечать на  её  вопрос  ... я лезу  в холодильник:
"Молоко  будешь?"  Где-то  в  недрах  квартиры  хлопает  от сквозняка дверь.
"Подожди, Игорёк ... -- среагировав на тревожную  интонацию, я оборачиваюсь,
-- Ты что, женат?" В ритином взгляде написано болезненное недоумение.  "Да."
-- коротко отвечаю  я. "А  где  твоя жена?" -- "Уехала на  дачу."  Несколько
секунд  Рита  молчит ...  на  её лице  вспышками  меняются выражения  -- так
быстро, что я  не успеваю зафиксировать ни одного из них.  "И дети есть?" --
"Сын. Шесть  лет."  Наступает молчание, перемежаемое  воркованием голубей  и
криками  детей  внизу  во  дворе  ...  "Что ты  теперь  намерен  делать?" --
спрашивает она  деланно-спокойным голосом. "А что ты?... -- парирую я, чтобы
выиграть время,  --  Только не  говори, что ты  незамужем  ..." Гордый своей
наблюдательностью,  я  собираюсь объяснить, как  я догадался,  но  Рита меня
перебивает: "Знаешь, куда  исчезло моё обручальное кольцо?" И действительно,
куда?...  положила в сумочку, оставила  на работе?... Какое это имеет сейчас
значение?! "Я выкинула его в урну." Меня как будто  ударили палкой по голове
... я смотрю на  неё, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую -- но она,
кажется, этого не  замечает. "У  меня не  было ни малейшего сомнения, что ты
испытываешь ко мне такие  же чувства, какие я  -- к тебе ... -- ритин взгляд
сначала мягчает, потом внезапно прорывается тревогой и болью, -- Пожалуйста,
скажи мне, что я не ошиблась."
     Меня пронизывает смесь жалости и удивления ... я не знаю, что ответить.
За кухонным окном шелестят верхушки тополей.
     "Ты   --  самая  желанная,  самая  привлекательная  женщина,   какую  я
когда-либо встречал ... -- по выражению её лица  я  понимаю,  что это не то,
чего ей хочется услышать, и неуверенно добавляю, -- Я думаю, что я тебя ..."
-- выговорить  слово "люблю"  не удаётся.  Мне почему-то вспоминается наша с
Иркой свадебная  фотография (иркина голова доверчиво и уютно склонена мне на
плечо, на  лице -- ясная безмятежная улыбка) ...  я краснею и  умолкаю. Рита
молчит, в её чёрных глазах -- непрерывно меняющиеся отблески скрытых от меня
эмоций ...  Почему  я ощущаю себя  виноватым перед ней?...  Виноватым в чём?
Лучи  закатного  солнца придают  её  коже красноватый оттенок (она стоит  на
пороге  кухни)  ...  я вдруг опять  замечаю  её наготу. В  глубине  квартиры
раздаются неясные шумы: то ли сквозняк шелестит свалившейся на  пол газетой,
то ли бормочет  не  до конца  прикрученное радио в иркиной комнате.  Я вдруг
замечаю, что  у  Риты  замечательная  осанка --  ноги выпрямлены  и  сведены
вместе, плечи расправлены, грудь торчит  вперёд. Возбуждение овладевает мной
опять -- я поворачиваясь в  полоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой
...
     Господи, пошли мне что-нибудь сказать!...
     "А какие  чувства испытываешь  ко мне  ты?  --  наконец  спрашиваю я  и
внезапно  понимаю, что  задал правильный  вопрос,  --  Какие  эмоции,  кроме
сексуальных, ты  можешь  чувствовать ко мне,  если мы  встретились несколько
часов  назад и  почти не разговаривали?" Ощущение  вины перед ней исчезает и
тут же возвращается  раздражением. "Что ты вообще обо мне знаешь?... За что,
за  какие  достоинства  ты  могла  полюбить  меня  как  человека?!"  Цепочка
всполохов в ритиных глазах резко обрывается, губы оживают -- но произносимые
ими слова не являются  ответами  на мои  вопросы.  "Я  тебя сейчас о  чём-то
спрошу,  -- по её  лицу пробегает гримаса боли, --  и ты должен сказать  мне
правду." Я стою, опершись рукой на прохладную поверхность холодильника, жду.
"Сколько у тебя было любовниц с того момента, как ты женился?" Смысл вопроса
доходит до меня в несколько этапов ... я открываю рот,  чтобы  ответить  ...
закрываю опять ...  открываю снова  ...  с кристальной ясностью понимаю, что
правдивый ответ  закончит  наш роман сразу  и  навсегда.  Ужас потерять Риту
схватывает меня ледяной ладонью. "Какое это имеет значение?!" -- с фальшивым
возмущением  восклицаю я. "Сколько  у тебя было любовниц?" -- повторяет Рита
ровным голосом.
     Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню и сажусь на табуретку.
     "Поверь мне ...  -- я вижу, что слова отскакивают от неё, как горошины,
но всё  равно  продолжаю  говорить,  -- Клянусь здоровьем Гошки:  то,  что я
чувствую к тебе -- уникально и неповторимо ...  я  не испытывал  такого ни к
любовницам, ни к жене, ни к чёрту,  ни к  дьяволу!!" Рита  упрямо молчит ...
раздражение бросается мне в голову и пульсирует в висках тупыми равномерными
ударами  ...  "Ну  хорошо,  сейчас  я  тебе  скажу. --  несколько  секунд  я
сосредоточенно шевелю губами,  --  Дай  только  подсчитать  ...  а  то  ведь
ошибусь, не дай Бог, в заблуждение тебя введу ... --  я  осознаю абсурдность
происходящего,  но остановиться  не могу, --  Восемнадцать ... или  подожди,
кажется,  одну  пропустил  ...  для  ровного  счёта  скажем,  двадцать."  На
несколько  секунд  воцаряется тишина.  "Это  правда?... ты  не  шутишь?"  --
"Правда.  --  злобно подтверждаю я, -- Не шучу.  Всегда  был  неравнодушен к
женскому полу."
     Рита поворачивается и идёт, почти  бежит обратно в мою спальню. Быстрая
россыпь лёгких шагов, хлопок двери.
     "А  чего  бы  ты хотела? -- кричу я ей вслед, -- Чтобы после нескольких
часов,  проведённых с  незнакомкой  ...  пусть  даже  прекрасной,  я  бросил
маленького ребёнка и жену, с  которой прожил девять лет?..."  Ответом мне --
молчание. "Тебе  ведь  ребёнка оставлять не придётся ... если у тебя  вообще
есть  ребёнок  ..." Сквозь  оправдательно-обиженную  чушь  до  меня внезапно
доходит,  что у нас с  Ритой  всё  кончено, и я осекаюсь  на  полуслове. Моё
раздражение  сменяется ужасом ... сердце ухает вниз,  будто  с  американской
горы  ... "Подожди, дай мне  хоть сколько-нибудь времени! --  я встаю и иду,
непрерывно ускоряя шаг, по коридору, -- Может, я  сумею полюбить тебя нужным
тебе  способом! --  со  лживостью  этой  фразы  может  соперничать  лишь  её
смехотворность. -- Подожди!"  В  тот  момент,  когда я достигаю  двери своей
спальни, та раскрывается; на пороге  -- полностью одетая Рита. Глаза её сухи
и  смотрят сквозь  меня, лицо перекошено  болью  ...  она  меня  не видит. Я
вытягиваю руку, загораживая ей путь.
     Её зрачки вспыхивают мимолётным вниманием.
     "Пропусти  меня,  пожалуйста. -- её голос хрипл, но твёрд, -- Если тебе
меня хоть чуточку жалко, ты меня  сейчас пропустишь." Я понимаю, что это  --
мой последний  шанс что-то  ей сказать. "Я честно ответил на твой вопрос. --
чтобы скрыть судорожное  дыхание, я стараюсь  выговаривать  слова как  можно
чётче, -- А теперь  прошу  выслушать меня." Ритины глаза смотрят в мои глаза
-- она меня, кажется, видит. "Ладно, я согласен -- я не люблю тебя в обычном
смысле  этого слова.  Я просто  не  могу влюбиться  всей  душой в  человека,
которого встретил несколько часов назад ... не могу и всё!"
     Я делаю паузу, чтобы перевести дух. Смотрю на Риту, стараюсь обнаружить
и запомнить какие-нибудь ещё не обнаруженные мелочи: длинные чёрные ресницы,
маленькую родинку на щеке, ямочки на сгибах рук.
     "Для  меня любовь  -- это  на пятьдесят процентов дружба, а  дружба  за
несколько  часов   развиться  не  может!"  --  зубодробительная  банальность
произносимого сводит мои скулы, как лимон ... но  остановиться невозможно --
иначе она уйдёт  и будет потеряна навеки! Рита  внимательно смотрит на меня,
однако, о чём  она думает, понять  невозможно.  "Но,  несмотря на отсутствии
платонической составляющей в  моих чувствах к тебе, ты неодолимо привлекаешь
меня  физически ...  такого  со мной не бывало  никогда!... --  на моём  лбу
выступила  испарина; рука,  которой я опираюсь на притолоку,  дрожит, -- И я
уверен, что ты чувствуешь ко  мне то же самое!" В ритиных  глазах вспыхивают
чёрные  искры: она  хочет  что-то  сказать,  но  передумывает  ...  и  вдруг
решительно  отводит мою руку в сторону. Она стремительно идёт  к двери --  я
бегу за ней  ... "Подожди!" -- она даже не оборачивается. Мы вместе вылетаем
на лестничную клетку. Я хватаю  её за запястье,  насильно поворачиваю к себе
лицом и кричу: "Я уверен, что тебе со мной в постели было так же хорошо, как
и мне с  тобой!..."  Несколько мгновений Рита  молчит (я смотрю ей в  глаза,
потом  случайно  отвожу  взгляд  и  замечаю   проступающие   сквозь  сарафан
заострения её сосков). Она резко  вырывает руку и медленно,  разве что не по
слогам, произносит: "Даже если б ты был импотентом -- мне было бы с тобой не
хуже!"
     "Ой, мамочки!!!..."
     Мы с  Ритой  синхронно  поворачиваем  головы  и  видим  спускающуюся  с
верхнего этажа соседку (я с ней, вообще-то, знаком -- она иногда  сюсюкает с
Гошкой  и  пичкает  его  отвратительными   синтетическими  леденцами).  Рита
стремглав бежит вниз по лестнице -- дробный  стук  каблуков эхом рассыпается
по гулкому трёхмерному пространству  подъезда.  Я обнаруживаю себя,  стоящим
посреди  лестничной  площадки  в  чём   мать  родила,  и   медленно  пячусь,
провожаемый ошарашенным соседкиным взглядом, в свою квартиру.



2.


     Я часто  прихожу по вечерам  на  набережную.  Смотрю  на  теряющийся  в
темноте  пустынный пляж, слушаю рёв разбивающихся о  песок волн. Серебристый
шар луны  низко плывёт над  невидимой  линией горизонта, под  ударами  ветра
пальмы  размахивают   своими  разлапистыми  кронами.  Широкая  дуга  кафе  и
ресторанов,  окаймляющая бухту, светится в  ночи огромной бело-жёлто-красной
подковой.  По  белым плитам  набережной  прогуливаются  парочки и  компании,
шустрые  австралийские дети с криками бегают вдоль песка ... а  я, укрываясь
темнотой  и  размётанными  ветром  волосами,  украдкой   заглядываю  в  лица
прохожих.  Я  добираюсь до самого конца набережной, но никого не нахожу  ...
несколько  минут стою в  нерешительности.  И  наконец,  независимо  стуча по
тротуару каблуками туфель-лодочек (чтобы никто  не подумал, что  одиночество
тяготит меня), я иду обратно к своей машине. Через десять  минут  я  войду в
пустую квартиру, переоденусь в  уютное  домашнее  платье  и сяду  читать или
смотреть  телевизор  ...  а  скорее всего, устроюсь  в мягком удобном кресле
перед компьютером и привычным  движением  руки пошевелю  мышью.  И будто  по
мановению волшебной палочки, бездонно-чёрный квадрат перед моим лицом оживёт
ярким  светом.  Навстречу  мне распахнётся волшебная  дверь; не  спеша,  как
королева, я шагну в свой  удел -- в  мир  прямоугольных окон  и  выровненных
лесенками  строчек.  В мир,  где каждый  символ прост  и понятен, как старый
верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими нажатиями
клавиш -- без боли  и слёз. Непредсказуемый  хаос бесчувственной  реальности
отступает на второй план  ... за окном  шелестят листья деревьев,  откуда-то
издалека доносится еле слышная музыка.




     Мой отец  погиб, когда  мне было восемь  лет. Погиб у  меня  на глазах:
вступившись за какую-то пожилую женщину. Я точно не помню, как это произошло
... помню только, что в тот день он зашел за мной в школу без предупреждения
-- мы  даже чуть не разминулись (я всегда была самостоятельная,  с семи  лет
ходила в школу и  из школы сама). А потом эти идиоты на автобусной остановке
-- их было, по-моему, пятеро: отец сделал им замечание, а затем ... затем от
него  уже ничего не зависело.  Первого  он свалил,  как быка на  бойне -- но
оставались ещё четыре, и у одного из них был нож. Когда приехала милиция, то
парень,  которого отец ударил первым,  всё  ещё валялся в пыли  без сознания
(остальные убежали) ...  Потом был суд -- мать ходила  на все заседания.  По
вечерам она приходила, кормила меня ужином, мыла посуду, и проводила остаток
дня перед телевизором: глаза сухие  и, почему-то, чуть  прищуренные  (как от
яркого солнца),  лицо -- будто каменная  маска.  Когда  она вернулась  домой
после  оглашения приговора, то сожгла все фотографии  отца, кроме одной -- а
единственную оставшуюся вложила в конверт  и отдала мне, сказала, чтоб я  её
куда-нибудь  спрятала. Эта фотография до сих пор  со  мной  и даже  в том же
самом конверте: отец  там -- молодой, моложе, чем я сейчас,  стоит в плавках
на пляже,  позади  море.  Видно, что он  был  очень привлекателен:  высокий,
статный, белозубая улыбка, на лице -- смесь романтичности и  мужественности.
За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь  двух человек с  такой улыбкой
-- отца и Игоря.
     Мы прожили вдвоём с матерью чуть больше восьми лет, а когда я закончила
школу и уехала в Москву учиться, она вышла замуж за старого отцовского друга
дядю Мишу  (они, я думаю,  давно  решили пожениться --  просто ждали, пока я
уеду). Я нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо,
хотя  их женитьба и явилась для меня полнейшей  неожиданностью. Через  год у
них родились двойняшки, и им стало не до меня ... впрочем, большого интереса
к тому, что там у них, в провинции происходило,  я уже тоже не испытавала. Я
с   головой  погрузилась   в  столичную  жизнь:   театр  на  Таганке,  стихи
Мандельштама и  Цветаевой, проза Булгакова и Кафки,  интеллектуальные  песни
под  гитару  -- ну и, конечно, поклонники.  Где-то в конце третьего курса из
довольно обширного их  числа выделился Сашка  Веретенников --  мы поженились
незадолго до окончания института. Сашка был  завидным женихом:  москвич,  из
хорошой  семьи,  кончил  физтех  с  красным  дипломом  --  все  мои  подруги
завидовали мне зелёной завистью. Я, в общем,  была с ним счастлива -- но ...
как  бы  это объяснить ... без особого кипения  страстей. Мы оба поступили в
аспирантуру, оба  в срок защитились  и  распределились: я -- в НИИАН, а  он,
соблазнившись высокой зарплатой, -- в некий закрытый НИИ.  Детей мы отложили
до переселения в новую квартиру, которую -- согласно уверениям строителей --
мы должны были получить через полтора года.
     Наш с  Сашкой  маленький  мирок продолжал своё  тихое существование  до
вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря.
     Я  увидала  его в фойе НИИАНа, и -- после первого взгляда --  жизнь моя
изменилась  бесповортно  и  навсегда.  Мои способности  к  логике  мгновенно
испарились, и никакие рациональные  аргументы, которыми я  себя уговаривала,
разума не достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с
моим  отцом,  у  Игоря была такая  же  улыбка -- одновременно  романтичная и
мужественная. И мне сразу же показалось -- я была в этом абсолютно  уверена!
--  что он испытывает  ко  мне те же чувства, какие я испытывала к нему.  Он
подошёл ко мне и завёл разговор, мы договорились встретиться после семинара.
Я помню  свои ощущения: сердце колотится с такой силой, что мне страшно, что
Игорь  услышит его удары, а обручальное кольцо жжёт палец, будто раскалённое
добела.  Когда  я  вернулась в  свою комнату (до семинара  оставалось  около
получаса),  то  сняла кольцо и положила  перед  собой на стол: тонкий ободок
жёлтого металла  тускло блестел в полумраке комнаты (стояла страшенная жара,
занавески на окнах были задёрнуты). Быстро, чтобы не передумать, я завернула
кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
     Даже  сейчас, когда  я  знаю, чем всё это закончилось,  я не жалею ни о
выброшенном обручальном кольце,  ни о  том,  что поддалась  закружившему мне
голову безумию.  У  меня осталась  память о нескольких проведённых с  Игорем
часах, когда  рвущая сердце  нежность  смешивалась с восторгом безусловной и
беспрекословной принадлежности другому  человеку.  Даже сейчас,  после  семи
прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить ниспосланное мне тогда ощущение
гордости -- гордости от  того, что меня полюбил самый умный и самый красивый
мужчина в мире. Мои чувства были странной  смесью платонической влюблённости
и могучего чувственного притяжения ...  я  не ощущала ничего подобного ни до
встречи с Игорем, ни после.
     А потом всё сразу кончилось.
     Я так и не смогла понять произошедшего -- и  даже не особенно пыталась:
когда я  начинаю во всём этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется
покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не
была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это  сразу, как зашла в
квартиру:  присутствие любящей женщины чувствовалось там  в каждой  мелочи).
Ужаснее  всего, пожалуй, были эти  чудовищные банальности  о любви и дружбе,
которые  он начал  изрекать  в  ответ на мой вопрос  о  любовницах ... ну, и
астрономическое  их, любовниц  число; мне стало ясно, что я для него -- лишь
одна из  многих. Может быть, лучшая из всех,  но всё равно одна из  ... а он
для меня был -- единственным.
     Следующие несколько месяцев  слились в один  непрекращающйся  кошмар. Я
понимала, что так, как жила раньше,  жить больше  не смогу.  Я сказала мужу,
что ухожу -- и  это  было  тяжелее всего.  Сначала он  подумал,  что я шучу,
затем, когда до него всё-таки дошло, стал  изводить  меня допросами -- мы не
спали ночами, выясняя отношения. Когда я призналась, что  была  ему неверна,
Сашка ударил меня по  лицу ... потом  двое суток  просил прощения. Мы жили с
его родителями, и те, заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил!),
постоянно   приставали  к  нам  расспросами  --  в  ответ   на   которые   я
отмалчивалась, а Сашка  хамил. Наконец, я подала на развод, и, поскольку муж
согласен не  был, назначили суд. На работу я ходить перестала, благо режим у
нас  в  НИИАНе был свободным, и  проводила все дни напролёт у австралийского
посольства:  решила  подать  на  эмиграцию.  Через   месяц  Сашка  возражать
перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один раз привёл домой ужасную
размалёванную  девицу  --  так  что  мне  пришлось  переселиться  к подруге.
Знакомые доносили, что Игорь  разыскивает меня в НИИАНе -- уж не знаю, зачем
... но я  никак на это не реагировала: решение было принято и обжалованию не
подлежало.
     Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: переклички в очередях у
австралийского  посольства,  заполнение  анкет,  подготовка  к  экзамену  по
английскому. В начале ноября  мне дали въездную визу в Австралию, и  я стала
бегать  по  инстанциям,  добиваясь  выездной визы  из  России.  Наконец, все
необходимые документы  были получены -- я купила билет  на 28  января. Кроме
подруги, у  которой я жила, и матери, дату отлёта я не  сообщала никому,  но
Сашка всё равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево прощаться; он был
до иссиня пьян и едва держался на ногах. Когда объявили  мой  рейс, я обняла
его и шепнула  в ухо: "Прости меня." -- отчего он отчаянно  заплакал, закрыв
лицо руками и всхлипывая, как маленький ребёнок.




     С  тех пор прошло семь  лет. Я  живу в Сиднее и работаю  программисткой
(науку я  безжалостно бросила --  она мне казалась  одним  из  звеньев цепи,
приковывавшей   меня   к   уже   не   существовавшей,    отмершей    жизни).
Программирование приносит мне удовлетворение, да и зарабатываю  я хорошо  --
жить в Сиднее  мне нравится. Днём  работаю, вечером  бегаю трусцой  в парке,
потом ужинаю и ... чаще всего, опять  работаю.  Друзей  у  меня  немного:  в
основном,  такие же,  как  я,  программисты;  большей  частью русскоязычные,
меньшей  частью  --  австралийцы. Было  три  романа,  все неудачные -- в том
смысле, что мы  расстались (а может, наоборот -- в  том  же  самом смысле --
удачные ... это как посмотреть). Два раза в гости приезжала мать, второй раз
--  вместе  с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка: живописует,  как
ему хорошо  живётся с молодой  женой  и  как  много  денег  он  зарабатывает
бизнесом. На  его письма я  отвечаю всегда (потому что я всегда  отвечаю  на
письма) -- но, по возможности, коротко.
     Я  думаю,  что  моё  решение  порвать  с  предыдущей  жизнью  оказалось
правильным, и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это было
возможным, оправилась. Мне по-прежнему  больно  вспоминать о  тех нескольких
часах в июне 88-го,  но уже не так остро ... да и приходят эти  воспоминания
намного реже -- может быть, раз в 2-3 дня.
     От   старых  времён  у  меня  осталась  лишь  одна  странная  привычка:
прикрываясь  (если  дело  происходит днём) зеркально-отражающими  солнечными
очками,  искать в лицах встречных  мужчин  романтически-мужественную  улыбку
моего отца.



3.


     Обшарпанное помещение  бара для младшего лётного состава тонуло в сизом
дыму. Розовые тела купидонов и бело-розовая униформа валькирий, в смешении с
белыми крыльями  тех и  других,  делали толпу посетителей  похожей  на  стаю
фламинго.  Бармен  -- пожилой  основательный  грифон  -- в поте лица  своего
наполнял стаканы  нектаром и  ликвидизированной амброзией,  принимал деньги,
выдавал сдачу и при этом ещё успевал перекидываться шутками с завсегдатаями.
Бережно  неся в  руках стакан с  двумястами граммами "Олимпийской",  купидон
92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к  крайнему  столику  у  окна.  Из  всей
компании,  которая  собиралась  здесь по пятницам,  пока  присутствовал лишь
103.11.095. ru/Оранжевый.
     --  Как дела? -- поинтересовался у приятеля /Фиолетовый, усаживаясь  на
своём обычном месте.
     -- *****! -- кисло отвечал тот.
     Из стоявшего в углу музыкального ящика гремела  вошедшая недавно в моду
"Песнь гор"  в обработке для лютнево-арфового ансамбля -- компания валькирий
за соседним столиком ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам.

     --  Что так пессимистично?  -- на румяной мордашке  /Фиолетового играла
всегдашняя бодрая улыбка (выражавшая, как и полагалось по Уставу, счастливую
гармонию с окружающей его в данный момент средой).
     -- А-а  ...  -- /Оранжевый  непределённо  махнул рукой, -- Рассказывать
неохота. -- По усердию, с которым он  выговаривал слова  и плавности жестов,
было ясно, что он сильно навеселе.
     Сквозь  испещрённое  отпечатками  рук  оконное  стекло  виднелся  узкий
изогнутый  серп  месяца,  далеко внизу плыла бесконечная равнина тёмно-синих
облаков.  В   центре  стола,   рядом  с   заполненной  окурками  пепельницей
возвышалось  на  три четверти пустое  вместилище креплёного  нектара; кругом
валялись  пустые упаковки  из-под сушёных соцветий  вербы -- любимой закуски
/Оранжевого.  На  облезлой стене прямо  над  столом  красовалась табличка  с
надписью  "Петь,  летать,  плевать  на  пол  и  танцевать в  воздухе  строго
воспрещается".
     /Фиолетовый поёрзал на своём стуле, бросил недовольный взгляд в сторону
окна (оттуда  дуло) и сложил крылья так, чтобы они  закрывали его  маленькую
розовую попку.
     --  Можешь меня  поздравить, Орик.  --  он  радостно улыбнулся,  -- Наш
главный  подписал  приказ   о  повышении  ...   на  следующей  неделе  будем
праздновать! Я уже и платье заказал.
     -- Бело-розовое  или розово-белое?  --  завистливо спросил  /Оранжевый,
вытаскивая из висящей на шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку.

     -- Бело-розовое.
     -- На операцию изменения пола записался?
     -- Записался. -- /Фиолетовый почесал левое крыло и отхлебнул из  своего
стакана.  -- Как-то мне не по  себе от этого стало ... сто  тринадцать лет в
купидонах проходил, а теперь вдруг -- в валькирии ...
     -- А ты, Филя, об этом не  думай. -- ободрил друга /Оранжевый несколько
заплетающимся языком, -- Ты теперь о том думай, как тебе зарплату прибавят и
в общежитии отдельную комнату дадут. Загордишься теперь, поди ... со старыми
друзьями и говорить не захочешь!
     --  Почему  это  не  захочу?  --  с  подчёркнутой  скромностью  отвечал
/Фиолетовый, -- Захочу. И потом тебя тоже скоро повысят: ты ведь по зарплате
до купидонского максимума уже дошёл? -- значит, теперь уже недолго.
     -- Как же, недолго ... -- с неожиданной злобой  огрызнулся  /Оранжевый,
-- *** мне в *** будет, а не повышение!...
     -- Никак случилось что? -- ахнул /Филетовый.
     --  А то  нет?!... --  /Оранжевый опорожнил  вместилище  нектара себе в
стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. -- Значит, присмотрел я себе жертву
сегодня:  девка  --  молодая,  влюбчивая  ...  сердце  --  в пол  груди,  на
оптическом зрении стрелять можно!  Ну, и  пустил стрелу в самую  серёдку ...
она только  ойкнула!  Потом к парню подлетаю ... и тут я,  понимаешь, как-то
расслабился: пульнул,  значит, сгоряча и ... того ... маху, в общем, дал. --
/Оранжевый глубоко затянулся  докуренной  почти  до фильтра  сигаретой, -- А
тут, как назло, патруль ... и эта, понимаешь, **** начинает пальцы загибать:
до пяти уставных  метров  не  подлетел -- это  раз,  ренгеновский прицел  не
включён  -- это  два, общая расхлябанность стиля обслуживания -- это три ...
Короче, телегу накатала ... -- несчастный купидон сокрушённо покачал головой
и раздавил окурок в пепельнице.
     -- А дальше что? -- сочувственно спросил /Фиолетовый.
     --  Я  с  дежурства прилетаю,  а  секретарша  главного  и  говорит,  --
передразнивая   манерную  женскую   скороговорку,   /Оранжевый   затараторил
писклявым кривлячим  голосом, -- "Господин арх-ангел ждёт вас не дождётся --
весь из себя гневливый." А мне что?... -- купидон ожесточённо, обеими руками
почесал в своих спутанных кудрях, -- Я ему: "Как тут  хорошо работать можно,
когда /Голубого в отдел гомосексуализма перевели, а /Жёлтый, понимаешь, -- в
отпуске?... Мало того, что я за троих пашу, так ещё при  том и  ошибиться не
имею права?!..." В общем, поговорили ... --  /Оранжевый вздохнул  и печально
повесил голову.
     -- Ты чего, совсем промазал? -- осторожно спросил /Фиолетовый.  --  Или
краем всё же зацепил?... Чего они так на тебя взъелись?
     -- Уж лучше бы совсем! -- неохотно отвечал /Оранжевый.
     Отзвучал  последний   аккорд  "Песни  гор",  музыкальный   ящик  умолк.
Прокуренный воздух бара наполнили ранее не слышные разговоры.
     -- Как это -- лучше? -- недоумённо переспросил /Фиолетовый,  -- Ты куда
ему попал?
     Прежде, чем ответить, /Оранжевый сделал тягостную паузу.
     -- Куда ... куда ... -- неохотно выговорил он, -- В *** я ему попал ...
вот куда!
     Он  злобно отодвинул  свой  стул и  направился в сторону  расположенной
неподалеку двери туалета.


 

КОНЕЦ...

Другие книги жанра: романы

Оставить комментарий по этой книге

Страница:  [1]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама
ремонт автомобилей мерседес в санкт-петербурге

a635a557