историческая литература - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: историческая литература

Вернадский Владимир Иванович  -  Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии


Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]



Это не были потерянные годы! Приходилось перевозить лес, пушки, снаряжение по
неизвестной, дикой, холодной стране без дорог; строить корабли в безлюдных
местностях. Указания центрального правительства противоречили знанию местных
людей, не доверяя последним или боясь не исполнить государев указ - "слово и
дело", что не раз бывало в в ученых поездках того времени, Беринг сделал ряд
ошибок в ведении экспедиции. Нельзя, однако, отрицать, что он еще в начале
поездки Енисейска предлагал дежневский путь, как более легкий, - мы не знаем
какие указания он получил в ответ на свое предложение из
Адмиралтейств-коллегии.77 До Камчатки - Нижнекамчатска - экспедиция добралась с
огромными лишениями, потеряв более 500 лошадей, часть груза, изголодавшись.
Умерло от лишений несколько десятков человек, было много больных и бежавших. В
числе умерших был геодезист Лужин.
В Нижнекамчатске Беринг мог убедиться в существовании вблизи Камчатки населенной
земли. В Камчатку попадали оттуда деревья, приносимые морем и неведомые на
месте; несомненно, существовали сношения чукчей с американскими туземцами, и эти
последние бывали Азиатском берегу. Берингу это стало известно из рассказов
туземцев. Я уже упоминал, что он знал и о поездках русских из Колымска на
Анадырь.
Таким образом, Беринг отправлялся на восток не наугад. Плавание его было
исключительно счастливое. В своем донесении императрице Анне Беринг пишет: "А 15
того же августа пришли в ширину северной 67 градусов 18 минут, рассуждая, что по
всему виданному и по данным инструкции блаженные и вечнодостойные памяти Его
Императорского Величества исполнено, понеже земля более к северу не простираете
а к Чукотскому или к восточному углу земли никакой не подошло, и все вратился, а
ежели еще иттить далее, а случились бы противные ветры, то не можно, паки того
лета возвратиться до Камчатки, а на тамошней земле зимовать было бы не без
причин, понеже лесу никакого не имеется, а тамошний народ не под державою
Российского государства самовластен и союзства с нашими ясашными инородцами не
имеет. А от устья Камчатки и до сего места, откуда возвратились по берегу
морскому, великие высокие каменные горы подобостенную крутостию и в лете из под
снегов не открываются".78 В донесении Адмиралтейству он указывает, что на широте
64o 30.7' он встретил чукчей, которые сказывали: "что земля их делает две губы и
обращается к устью реки Колымы и всюду прилегло море и великие отмели...".79
Беринг счел задачу своей экспедиции законченной вопреки мнению своего помощника
лейтенанта А. И. Чирикова, который, по-видимому, смотрел на дело глубже и
правильнее Беринга. Ни Беринг, ни Шпанберг в своих донесениях не признавали
близости к ним Америки, куда они могли уйти. Другое видно из мнения Чирикова.
[После] совещания, [на котором] он остался [в меньшинстве], Чириков писал:
"Понеже известия не имеются, до которого градуса ширины из Северного моря, подле
восточного берега Азии, от знаемых народов европейским жителям походы бывали; и
по оному не можем достоверно знать о разделении Азии с Америкой, ежели не дойдем
до устья реки Колымы или до льдов, понеже известно, что в Северном море всегда
ходят льды". Далее Чириков указывает, что, если не дойдут до Колымы, надо
зимовать "наипаче против Чюкотского Носу, на земле, на которой по полученной
сказке от чюкоч, чрез Петра Татаринова, имеется лес".80
Чириков остался в меньшинстве. Беринг счел свою задачу в общих чертах
законченной, принимая во внимание показания местных жителей. Он встретился
здесь, на море, с людьми - чукчами, к которым русские подходили с суши,
приплывали с Колымы. Ясно видно это из записей младших офицеров. Так, в кратком
дневнике мичмана Петра Чаплина, изданном уже в XIX в., ярко отразились эти
впечатления.
8 августа Чаплин записывает: "В 7 часу пополуночи увидели лодку, гребущую от
земли к нам, на которой сидит людей 8. И пригребли близко к боту нашему,
спрашивали, откуда мы пришли и чего ради... А о себе сказывали, что они
чукчи..., что живет их чукч на берегу многолюдно и, сколько земли простирается в
восточную сторону, не знают, а про русских-де людей давно слыхали, а
Анадырь-река далече от них на запад. Про острова сперва не сказывал (sic), а
потом сказал, что есть островок, которой в красный день отшедь де недалече,
отсюда к востоку землю видать..." "А говорили с ними толмачи наши коряцким
языком. А сказывают, что мало собою речь признавают, и затем от них осведомиться
подлинно, о чем потребно, не могли". 9 августа экспедиция, по Чаплину, была на
64o 19' широты, 11-го увидели землю на SSO, "которую, чаем, быть остров". 16
августа Чаплин записывает: "Ширина места 65o 8' W. В 3 часа г. капитан объявил,
что надлежит ему против указу во исполнение возвратиться, и, поворотив бот,
приказал держать на StO".
Стоявший во главе русской экспедиции капитан Иван Иванович Беринг, родом
датчанин, в это время уже 24 года находился на русской службе.81 Это был
скромный, набожный, образованный человек, биография которого известна нам мало.
Известно лишь, что до поступления на службу в Россию Беринг уже плавал в дальних
морях, был в Ост-Индии. Беринг был одним из тех иноземцев, которые в XVIII в.
вошли в состав русского общества, сроднившись и слившись с ним, придали русскому
обществу новый облик, ввели в его недра традиции иной культуры и иных
переживаний. Беринг до самой своей смерти верно служил своей новой родине, здесь
осталась его семья, и еще в начале XIX столетия были известны его потомки.82
Беринг мог исполнить свою задачу только потому, что встретил в Сибири контингент
подготовленных вековой работой землепроходства энергичных моряков. Его
помощниками явились образованные молодые русские офицеры, какими были Чириков и
Чаплин. Так, здесь, в этой экспедиции, встретились три главных течения,
слагавшие новое русское общество, - образованные иноземцы, по-новому обученные
русские и энергичные работники, созданные предыдущей историей.
Современники не сразу поняли значение этой поездки. Хотя есть указания, что ее
результаты были немедленно утилизированы государством. Так, всеми данными
Беринга воспользовался граф С. Владиславич, ведший в это время переговоры в
Китае. Беринг пересылал ему исправленные чертежи, и на основании их Владиславич
пытался выяснить правильное положение Амура на Азиатском материке.83 Результаты
[экспедиции] Беринга отразились на карте Сибири, составленной по поручению графа
Владиславича геодезистом М. Зиновьевым (1727) и присланной тогда же в Петербург
С. Колычевым, под надзором которого она была составлена.84 Карта эта осталась в
рукописи, но, по-видимому, ею пользовались для своего атласа Кирилов (1737) и
Академия наук (1738),85 На этой карте северо-восток Азии представлен более
правильно, чем это было раньше.
Сам Беринг не считал свою задачу законченной. Он сейчас же начал хлопотать о
снаряжении новой большой экспедиции для исследования азиатских и американских
берегов открытого им свободного моря. Пока шли эти переговоры и дело двигалось
медленно в петербургских канцеляриях, по его следам на берегах Тихого океана в
Америку стали пробиваться русские промышленники и искатели приключений. В 1730
г. капитан [Д. И.] Павлуцкий,86 "начальник Камчатской земли", (совершивший поход
на Чукотку), снарядил экспедицию для исследования "Большой Земли", как в это
время называлась Америка в официальных бумагах сибирских канцелярий. В 1732 г.
одно из посланных Павлуцким судов - "Восточный Гавриил" под командой подштурмана
Федорова и геодезиста Гвоздева - достигло Америки87 [43]. Федоров и Гвоздев
открыли сперва острова, названные одно время на карте островами Гвоздева, а
теперь называемые островами Диомида [44]. Это были первые европейцы, проплывшие
из Азии в Северную Америку. Долгое время память о Гвоздеве сохранялась, и на
карте Америки его именем назывался лежащий против мыса Дежнева мыс Аляски,
теперь называемый мысом Принца Уэльского. Михаил Спиридонович Гвоздев88 был
одним из тех геодезистов, которые совершили огромную работу, связанную с
составлением географической карты Российской империи. Гвоздев с 1721 по 1725 г.
снимал Новгородскую провинцию, в 1727 г. был послан в Сибирь, в неудачную
экспедицию казака Шестакова - предшественника Павлуцкого. Он оставался в Сибири
больше 25 лет, до 1754 г., когда был назначен учителем вновь учрежденного в
Петербурге морского корпуса О подштурмане И. Федорове мы ничего не знаем - он
умер в 1733 г. вскоре после возвращения из поездки. Экспедиция Федорова и
Гвоздева была плохо снаряжена, оба командира все время ссорились, их донесение
не обратило первое время на себя внимание и застряло в Охотской канцелярии. Лишь
после прибытия Беринга, через несколько лет, оно было вновь отыскано, Гвоздев,
однако, отказался составить карту пройденного пути, считая свои и Федорова
наблюдения недостаточными, и карта - едва ли очень хорошая - по их реляциям была
составлена капитаном Шпанбергом, участником первой и второй экспедиций Беринга.
Донесения Гвоздева - очень скудные - были напечатаны уже больше чем через 100
лет, в XIX столетии. Вот как Гвоздев описывает "Большую Землю" - Америку:89 "...
и пришли по оной земле и стали на якорь (от Земли верстах в четырех), и против
того на земле жилищ никаких не значилося... и пошли подле земли к южному концу,
и от южного конца к западной стороне видели юрты жилые версты на полторы и ко
оному жилью за противным ветром во близость подойти невозможно; и пошли подле
Земли по южную сторону и стало быть мелко..." Один из их спутников, И. Скурихин,
в "скаске", поданной в Охотскую канцелярию в 1741 г., давал следующие дополнения
к этой картине: "...земля великая, берег желтого песку, жилья юртами по берегу и
народу ходящего по той земле множество. Лес на той земле великой, лиственничной,
ельник и топольник...".90
Эти показания не выходят за пределы тех, которые давались землепроходцами в
XVI-XVII вв. в воеводских канцеляриях Московской Руси. Ими, однако, руководились
в 1741 г. Беринг и Чириков во время своей попытки достигнуть "Большой Земли".
Для них они и были извлечены из Охотской канцелярии.
Берингу в Петербурге, после его возвращения, удалось добиться второй экспедиции.
В 1733 г. он выехал из новой столицы и имел вместе с капитаном Чириковым и
академиком Делилем де ля Кройером поручение: выстроить в Охотске или Камчатке
пакетботы для "обыскания Американских берегов, дабы они всеконечно известны
были". Эта экспедиция составляла часть грандиозного предприятия - Великой
Северной экспедиции 1733-1743 гг., имевшей целью достижение не только Америки,
но и Японии, описание всех северных берегов России вплоть до Архангельска. В
инструкции Шпанбергу, который должен был ехать в Японию, говорилось о
необходимости всеми мерами расположить к себе японцев, "дабы своею дружбой
перемогать их застарелую азиатскую нелюдскость".91 В 1739 г. Шпанберг и Вальтон
доехали до Японии, но результатов эта поездка не имела [45]. Опись берегов от
Архангельска до Камчатского побережья должна была быть произведена "для
подлинного известия, есть ли соединение Камчатской земли с Америкой, тако ж
имеется ли проход Северным морем...".92 Я вернусь еще к результатам этого
великого предприятия, теперь же остановлюсь только на той его части, которая
касается открытия Америки. Выехать в море Беринг решился только в 1741 г,, через
8 лет после начала экспедиции. Это произошло не только от огромных трудностей
задачи. Правда, много труда было потрачено на привоз материала за тысячи верст,
постройку судов в местности безлюдной и глухой, при бездорожье. Но главная вина
была в нерешительном характере Беринга, в неумении его справляться с людьми, в
ссорах участников экспедиции, в затруднениях и тормозах многочисленных властей.
Как бы то ни было, наконец в 1740 г., в сентябре, на двух пакетботах Беринг и
Чириков вышли из Охотска, пришли в Камчатку, где Беринг основал Петропавловск и
здесь зазимовали. 4 июня 1741 г. они вышли в Америку, но по пути разделились.
Они оба достигли или видели "Большую Землю". Беринг пристал 20 июля к большому
острову, по-видимому Каяку, и с моря мог видеть еще раньше гору Св. Ильи на
Американском континенте [46]. Но Беринг считал задачу выполненной, не исследуя
новую землю. Он сейчас же поворотил назад, на обратном пути претерпел ряд
бедствий, корабль его потерпел крушение около острова, получившего теперь имя
Беринга. На этом острове Беринг в страшных страданиях умер в декабре 1741 г.
Остатки его экспедиции вернулись в Охотск в 1742 г. Счастливее был Чириков: он
взял правильный курс и за сутки раньше Беринга пристал к материку Америка, но
высланные на берег люди погибли [47] и в октябре 1741 г., после больших лишений,
но в общем благополучие Чириков вернулся в Петропавловск. В 1742 г. - неудачно -
Чириков пытался вновь пройти в Америку, а Шпанберг в Японию. Но в 1743 г. по
"высочайшему повелению" действия сибирских экспедиций были приостановлены и
фактически закончились.
Вопрос был решен, но сейчас же заброшен. Результаты полученные не были
опубликованы, хранились как величайшая тайна. Во главе правительства стоял не
Петр. Медленное и малое использование достигнутого при исключительно трудной
работе было следствием того развала государственной власти, какой царил в России
в первой половине XVIII в после смерти Петра; ряд неудачных, бесталанных
правительств сменяли друг друга; дворцовые революции и интриги расшатывали
страну. Лишь благоприятная внешняя конъюнктура и глубокая творческая работа
шедшая в среде русского общества и народа, совершили вопреки всему дальнейший
рост и укрепление новой культуры в России. Это ясно видно и по результатам
Великой Сибирской экспедиции.
Малообразованные люди, стоявшие во главе правительства того времени, боялись
всего. Вернулись к старой практике московских приказов - из всего делать
"государеву тайну". В новых на вид коллегиальных учреждениях царила старая
рутина. В них [были] погребены научные открытия, достигнутые русскими людьми.
Результаты Великой Сибирской экспедиции считались государственной тайной.
Немногое отразилось на карте 1745 г., кое-что проникло в печать в научной
литературе. Имена Беринга, Чирикова были неизвестны. Были [неизвестны] и эти
экспедиции, и главные их результаты, достигнутые русскими людьми [48]. О первой
экспедиции Беринга не было ничего своевременно напечатано. По-видимому, в атлас
Кирилова (1737) и в Академический (1745) более правильные сведения о форме
северо-восточных окраин Азии проникли кружным путем, через карты Зиновьева
(1727), составленные по поручению графа Владиславича [49]. В научную литературу
первые точные указания проникли через Дюгальда в 1736 г.93 [50]. Дюгальд,
сохранивший нам в своем труде работу китайских миссионеров-иезуитов, дал и карту
путешествий Беринга, составленную знаменитым картографом д'Анвилем еще в 1732
г.94 Дюгальд указывает, что он получил свои сведения от польского короля, но,
по-видимому, их дал д'Анвилю Делиль В этом Делиль был обвинен перед Сенатом
Шумахером,95 и это явилось одной из причин его отъезда из России [51].
Вернувшись в Париж, Делиль в 1752 г. впервые сделал известными ученому миру
результаты второй экспедиции Беринга и Чирикова. Книга Делиля96 произвела
скандал, его обвиняли в разглашении государственной тайны, в нарушении принятого
им на себя обязательства. Однако ошибки и неполнота изложения вызвали наконец
нарушение тайны. Миллер по поручению президента Академии графа Разумовского в
анонимном, направленном лично против Делиля памфлете97 опубликовал в 1753 г.
новые научные данные, извлеченные из результатов сибирских путешествий. Академия
наук в 1754 г. издала на французском языке карту Сибири, где были опубликованы
результаты исследований Беринга и Чирикова и Великой Сибирской экспедиции.98
Через несколько лет, в 1758 г., Миллер в цельной картине восстановил всю
коллективную работу русских землепроходцев-исследователей XVII и XVIII вв.
В то самое время, когда русское правительство бросало в архивы результаты
экспедиции, уводило свои суда в тот момент, когда надо было взять результат
работы, - в это время дело продолжалось само собой, инициативой частных русских
людей - купцов и промышленников.99 Корабль Чирикова в 1741 г. вернулся с
огромной добычей: на диких, малолюдных островах и берегах Северной Америки он
открыл огромные нетронутые богатства пушных зверей. Кроме множества драгоценных
мехов, его корабль привез 900 бобровых шкур.
Известия, привезенные Чириковым, возбудили на местах страсть к наживе и
приключениям - океан не остановил движения русских предпринимателей на восток.
Уже летом 1743 г. на маленьком судне "Капитон" сержант Нижнекамчатской команды
Е. Басов на средства московского купца А. Серебренникова отплыл к Берингову
острову [52].
Экспедиция Басова была началом движения, которое продолжалось до конца XVIII
столетия и привело к созданию Российско-Американской компании и присоединению к
России Северных островов и Аляски, потерянных только в 1860-х годах благодаря
государственной ошибке Александра II и Пещурова [53]. В результате этого
движения экспедициями Е. Басова, Н. Трапезникова, Лебедева-Ласточкина, П.
Зайкова, И. Лапина, М. Неводчикова, Г. Шелехова, Г. Прибылова было сделано
множество географических открытий, материал которых наносился на карты Нагаевым
и другими и не пропал напрасно для науки...100
Вместе с тем эта экспедиция и государственные предприятия на берегах Тихого
океана возбудили промышленную и искательскую деятельность и в ближайшем
побережье, например на Шантарских островах101 и т. д. Эта деятельность русского
народа не была осознана лишь благодаря дезорганизации русской государственной
власти. Мы открываем ее вновь в архивах.
В этой работе принимали деятельное участие люди, непосредственно связанные с
Великой Сибирской экспедицией. С ней был связан и Басов. Другой добытчик этой
эпохи - М. Неводчиков,102 открывший Алеутские острова, - из купеческой семьи,
служил в Сибирской экспедиции, в 1742 г. был определен в должности
"геодезической", в 1745 г. впервые с купцом А. Чебаевским снарядил бот для
плаваний, а с 1752 по 1767 г. в качестве подштурмана плавал все время по берегам
северных частей Восточного океана. Влияние Сибирской экспедиции через таких
людей длилось долго после ее окончания.
4.3 История карты Российской империи. Атлас 1745 г. Ремезов. Брюс. Соймонов.
Кирилов. Делиль. Великая Сибирская экспедиция. Нагаев.
    Прежде сего осмаго на десять века о Российской империи географическое
    описание собственно на российском языке совершенную скудость имело, но
    только от единых чужестранцев зависело и зависит.
    . И. Кирилов. 1734 г.103
В связи с решением географического вопроса о границах Старого и Нового Света
Петру принадлежит заслуга, может быть, не меньшего значения - составление
научной географической карты новой Русской империи, прилежащих морей и
пограничных азиатских земель.
И здесь Петр явился инициатором - дал толчок, но закончена работа была даже в
первом приближении, вчерне, долгие годы спустя после его смерти, в
елисаветинское время.
Конец XVII - начало XVIII в. было началом систематической научной картографии. В
это время, однако, большая часть европейского цивилизованного мира не имела
точной, основанной на геодезических или астрономических приемах, нанесенной
геометрически правильно географической карты. Петр начал заботы о карте как раз
в то время или около того времени, когда ее создание явилось государственной
задачей и в других европейских странах. Однако там задача была проще и легче,
ибо в них существовало больше точных точек опоры, накопленных предыдущей
культурной работой, астрономически определенных пунктов, глазомерных съемок,
приведших к нашей современной карте. С другой стороны, и области, подлежащие
нанесению на карту в отдельных мелких европейских странах, не могли по своим
размерам сравниваться с той огромной частью земной поверхности, какая служила
местом работы русских астрономов и геодезистов.
По одному этому задача составления точной географической карты России в это
время была задачей, не имевшей прецедента в истории картографии. Ее исполнение
являлось с научной точки зрения делом исключительно важным, так как почти
удваивало область картографически в то время точно известного.
К концу XVII в. европейская картография была новым культурным приобретением.
Едва ли могла она насчитывать 100-150 лет. В первой половине XV в. работами
датчанина Н. Сварта и несколько позже, во второй половине века, работами
неизвестных ближе немецкого монаха Николая (Nicolaus Germanus) и Генриха
Мартеллуса впервые результаты вековой морской работы каботажных плаваний -
портуланы - были соединены в единое целое с картами Птолемея и Автодемона,
перешедшими из времен греко-римской цивилизации.104 В них внесены были
результаты чертежной работы в странах, мало известных Птолемею, - Испании,
Великобритании, Скандинавского Севера.
Работа Сварта и Николая, сделанная в Италии, почти совпала с новой эпохой
открытий. Великие морские путешествия сразу раздвинули рамки старого мира,
вызвали необходимость новых, вполне свободных от культурного горизонта
греко-римского мира карт. Такие карты были созданы работой отдельных ученых в
свободных городах прирейнских стран. Здесь, в Сен-Дио в Лотарингии, впервые в
1507 г. Вальдземюллер издал карту новых открытий, разорвавшую с традицией
Птолемея,105 в то же время в первой половине XVI в. Гемма Фризий,106 профессор в
Льеже, дал новые методы триангуляций, а его ученик Меркатор107 - новые способы
картографических проекций. К концу XVI столетия Эртель (Ортелий) издал первый
атлас, понемногу вбиравший все новые страны и новые чертежи, делавшиеся
известными странам культурной Европы.108 Меркатор и Эртель (конец XVI в.) - это
начало современной ученой картографии. Только с этого времени были окончательно
отодвинуты в сторону и понемногу сошли на нет те чертежи, которые строились
работой канцелярий или практиков, не имеющих ясного понятия о научных приемах
работы, о геодезии. Московская Русь отстала здесь на целое столетие - в ней в
конце XVII в. было еще живо то, что на Западе было смертельно поражено в конце
XVI столетия.
Однако в эпоху Петра и на Западе были еще живы и сильны создания Меркатора и
Эртеля, которые произвели этот переворот в европейской картографии. Они, все
время меняясь и исправляясь, господствовали в течение всего XVII столетия, и
новые течения стали на их место в первой половийе XVIII в., как раз в эпоху,
когда шло составление географической карты Российской империи.
Нельзя не отметить, что сама постановка создания правительственной карты России
была в это время делом новым. Как мы видели, картография в своих основных чертах
развивалась в это время усилиями частных лиц; она нашла себе прибежище в
свободных городах Голландии, Фландрии, Рейнских областей - вне прямой
зависимости от больших государств. Объяснением этого является то, что
правительства европейских стран противились изданию хороших географических
атласов, считая их опасными с военной точки зрения.109 Географические атласы
вследствие этого ушли в те города, которые были недосягаемы цензуре, служили
убежищем свободного типографского станка.
Едва ли будет ошибочным оценить и здесь свободный от предрассудков
государственный гений Петра: для Петра географическая карта имела не только
военное значение.
Территория тогдашней России на атласах и картах того времени была представлена
различным образом.110 Часть ее была уже к этому времени более или менее
захвачена новыми методами, выработанными наукой XVI-XVII столетий, другая
являлась в своей основе созданием далеких от точного знания приемов и навыков
московских чертежников.
Область более точно известная представляла берега Балтийского моря; значительная
часть Остзейских провинций была нанесена в это время на карты с той точностью,
какая была обычна для других европейских стран. Недурные карты этих мест были
уже в ходу в конце XVI столетия.
Точно так же кое-какие картографические основы существовали и для некоторых мест
Московского царства, отнятых в XVII столетии от Польши. Для всей западной
пограничной полосы - Витебская, Смоленская и т. д. - уже в XVI столетии были
даны недурные карты. Имелись они и в общих чертах в допетровское время для
Малороссии, по крайней мере в частях ее, прилегавших к Днепру. Везде здесь
картографическая работа была результатом культурной работы Польши. Судьба
картографии в Польше, как судьба всей ее научной работы, была очень неодинакова
в течение столетий. В эпоху Петра эта работа была в упадке, но не так было
раньше. Картографическая работа никогда не велась здесь государством в той мере,
как она велась в Московской Руси. Есть указания111 на старинные (начала XV в.)
чертежи Польского государства, исходившие из канцелярий, но они не сохранились.
Издавать чертежи стало делом и инициативой отдельных частных лиц. Одновременно с
созданием новой картографии в Европе и в пределах Речи Посполитой и Литвы в
кругу европейских образованных астрономов в начале XVI в. начались
географические работы, основанные на точной астрономической работе. Одним из
первых картографов был современник и знакомый Коперника, краковский профессор,
позже прелат Бернард Ваповский (ум. 1535),112 родом из Руси, может быть,
русского происхождения. По-видимому, Ваповскому113 еще в бытность его в Италии
принадлежит указание Польши и Руси на первой карте, изданной в Риме Марком де
Беневенто114 в 1507 г. - одновременно с работой Вальдземюллера. Позже Ваповский,
по-видимому, издал карты Польши, Литвы, Московии, Руси - карты, которые до нас
не дошли [54]. Работа Ваповского продолжалась другими в XVI в. Позже, в начале
XVII в., была издана карта Литвы и сопредельных стран, составленная многолетней
работой несвижского князя Н. Радзивилла-Сиротки, при участии гравера Маковского.
Карта Радзивилла, вышедшая в 1613 г., давала ряд относительно точных данных для
западных провинций Московского царства. В XVII столетии научная жизнь Польши
была в упадке, делавшемся все более и более глубоким с ходом времени; когда-то
бывшая самостоятельная научная работа в стране была совершенно забыта. О старых
польских картографических работах XVI и начала XVII в. - по немногим следам -
знаем мы в XX в. Их открыли в XIX в. и открывают теперь. Но о них не знали в
Польше в XVIII или в конце XVII в. В XVII в. иностранцем, французским инженером
Левассер де Бопланом была составлена новая карта Польши, основанная для Украины
на самостоятельных съемках более или менее глазомерного характера. В этой карте
были даны новые данные для картографии Малороссии. Карта Боплана была переведена
на русский язык и издана Петром в начале XVIII столетия в Москве. Научной,
точной географической карты Польши в это время не было. Надо было ждать
несколько поколений, 1760-х годов, когда по инициативе Станислава Августа
начались астрономические съемки Вильно (1766-1770), Литвы, Курляндии, Подляшья и
т. д.115 Но в это время географическая карта России стояла уже на более высоком
уровне.
Картографические данные польских и немецких ученых на новых территориях,
отошедших от Польши или отвоеванных от шведов, по своему качеству, очевидно, не
могли удовлетворить требований начала XVIII столетия, так как для большей части
территории в своих основах восходили к концу XVI, самое позднее к середине XVII
в. (Боплан работал в 1631-1648 гг.). И все же с ними не могла быть сравниваема
картография остальной России - от восточных пределов Псковской, Новгородской,
Смоленской земель, восточной Гетманщины вплоть до далеких пределов Сибири -
берегов Тихого и Ледовитого океанов, степных границ Азии. Здесь приходилось
пользоваться самодельной работой московских приказов. Очевидно, знание
пространства "государевых земель", учет государственного владения являлись
издавна предметом забот московского правительства, были для него совершенно
первостепенной государственной потребностью.
К сожалению, история чертежной работы Московского царства для нас до сих пор во
многом загадочна и совершенно не изучена. Несомненно, долгой работой, должно
быть поколений, в московских приказах установились приемы описаний и чертежей,
которые давали громоздкий, но практически довольно точный ответ на те вопросы,
которые ставила тогдашняя государственная жизнь.
Но как сложилась эта работа - мы точно не знаем. Несомненно, практика этих работ
идет далеко в глубь веков, должно быть, и в домосковскую Русь.
Может быть, следы этих работ мы находим в географических описаниях наших
летописей - едва ли можно было точно давать их без чертежей и без карт того или
иного характера. Здесь мы видим своеобразную работу географических
представлений, приуроченных к водным путям - и рекам и волокам. Но генезис этой
работы нам совершенно неясен. В пределах Западной Европы мы не видим ничего
аналогичного, кроме древних римских дорожников и прибрежных портуланов. Только
последние аналогичны по грандиозности поставленных задач чертежной работе
древней Руси.116
Совершенно неясно, как развилась в Московской Руси эта чертежная работа. На
Западе некоторую аналогию ей мы видим в чертежной работе северных стран -
Скандинавии, Дании, но здесь главный центр работы лежал в морских картах. Как
известно, и по отношению к этой работе - для XIII в. - задача их происхождения
является загадкой. Попытка видеть в ней влияние византийско-греческой работы,
как думал Норденшельд, является чрезвычайно сомнительной и совершенно
недоказанной.117 К тому же до сих пор история византийской картографии является
для нас совершенно темной областью, и, например, морских портуланов в Византии,
по-видимому, совсем не было.118
Не надо вместе с тем думать, что скандинавские чертежи представляли из себя
что-нибудь крупное и отличались в хорошую сторону от чертежей Московской Руси.
Для средних веков для Скандинавии мы не знаем собственных карт. Еще в конце XVI
в. карта Северной Швеции ничего не имела общего с современной, нередко с Россией
соединялась Гренландия.119
Конечно, при довольно живых сношениях древней Руси не только с Византией, но и
со Скандинавскими странами можно было бы считать возможным известные взаимные
влияния в этой области. Однако у нас нет никаких ясных указаний, кроме текста
летописных географических сведений, о картах домосковской Руси. У нас есть лишь
косвенные указания, которые как будто бы дают возможность думать, что в
Московскую Русь перешли навыки государственных русских организаций иного
характера, в данном случае Великого Новгорода. Надо думать, что его большие
сухопутные колониальные владения и предприятия требовали чертежных работ.
Странным образом и для Московской Руси главные и наиболее сохранные данные о
чертежной работе как раз касаются северных областей, где сохранились навыки и
влияние древнего Новгорода. Отсюда они перешли и в Сибирь. Первые сведения о
чертежных работах Московской Руси сохранены иностранцами для начала XVI в.
Очевидно, карты шли гораздо далее в глубь веков.
Можно даже до известной степени представить себе характер этой работы, так как
иностранцы не могли пользоваться подлинными чертежами приказов, они имели дело с
частными копиями, нередко с оригиналами тех чертежей, которые поступали затем в
приказы. Ибо, конечно, и эта вековая коллективная работа приказов делалась
личным творчеством. Мы встречаем всюду чертежи, сведенные и обработанные
определенными лицами. И для первых чертежей, до нас дошедших, XVI в., есть
указания на определенных лиц. Для этих чертежей новейшего времени необходимо
принять во внимание еще две возможности заимствований - восточные и западные. С
одной стороны, мы знаем, что аналогичная чертежная работа велась исстари на
Дальнем Востоке, в частности в Китае. Здесь сохранились карты из времен нашего
средневековья, с XII в., и есть несомненные указания на то, что карты
существовали за много столетий раньше.120 Китайские знания простирались за
пределы современного Китая, в области Азии, занятые ныне Россией, и ими
воспользовались в своих работах иезуитские миссионеры и ученые в Китае в начале
XVIII в., а через них работа китайцев проникла в Западную Европу. Нельзя
забывать, что роль Китая в истории московской цивилизации не выяснена. Из Китая
Русь в культурной жизни заимствовала многое. Надо помнить, что в эпоху первых
татарских владетелей в царство одного и того же лица входили и Русь и Китай и
сношения Руси с Китаем были просты и легкодоступны. Очень возможно здесь и более
позднее влияние на татар мусульманских навыков, хотя для восточных мусульманских
("арабских") стран у нас нет ясных указаний на чертежную работу, подобную
китайской. Карты арабов далеко не являются шагом вперед по сравнению с
древнегреческими.121 В них всегда есть сильные заимствования у Западной Европы;
даже все дошедшие до нас средневековые арабские морские карты являются копиями
итальянских.122
Для XVI и позднейших веков должно было гораздо резче сказаться новое
западноевропейское, в частности польское, влияние. Уже Ваповский (1526) готовил,
или, может быть, выпустил, карту Московии, до нас не дошедшую. В XVI в. Московия
всюду появилась на западных картах. Очень возможна здесь работа польских, может
быть, западнорусских исследователей. К сожалению, история русской картографии не
выяснена. Вероятнее всего, польские и западные ученые пользовались не своими, а
московскими чертежами, пытались уже в XVI в. связать их со своими научными
картами. Не раз иноземцы пользовались ими в бытность в Москве и пытались связать
их с научной картой Европы, основы которой были заложены в предыдущем столетии.
В эту, слагавшуюся в XVI и XVII столетиях карту мира вносились сведения,
находимые иностранцами в самодельных русских чертежах.123 Влияние русских карт
сказывается очень резко, например, на представлении о севере Европы, где
изменение произошло после проникновения русских карт через Герберштейна; еще в
XVI в. Гренландия соединялась с Россией.124
Аналогичные явления наблюдались всюду, где западноевропейская культура
сталкивалась с чуждой ей культурной областью, например несколько позже, в XVII
в., начали проникать в европейскую науку результаты вековой картографической
работы Китая. В начале XVIII в., в 1718 г., вышла составленная частью на их
основании иезуитами карта Китая, и в первой половине XVIII в. труды китайских
миссионеров были сделаны доступными европейской науке.125
Вековая работа народов таким путем не пропала для науки. Однако для того чтобы
ввести ее, необходимо было дать точные точки опоры, научно связать ее с
картографической съемкой Запада. Для китайских работ это было сделано иезуитами,
для Московской Руси эту работу начал Петр.
Петр вначале лишь продолжал работу московского правительства. Уже в XVI столетии
оно пыталось иметь ясное представление о размерах государства. Составленная для
этого карта-чертеж постоянно исправлялась канцелярским путем и, очевидно, едва
ли когда-либо была на уровне потребностей. К концу XVII в. в среде московского
правительства ясно сказалось стремление обновить старинную карту [55]. На почве
старой работы видим мы вхождение "новых" приемов. Ремезов пользовался для своей
карты магнитной стрелкой! Сохранились указания, что в 1679 г. патриарх Иоаким
приказал описать и сделать чертежи Московского уезда.126 В 1698 г. боярская дума
постановила дать новый чертеж Сибири, и работа эта была поручена Ремезову, на
ней я позже остановлюсь подробнее. Весьма вероятно, что эти отдельные указания
отнюдь не охватывают всей работы московского правительства в конце XVII в., даже
главной.
Этой работой пользовались и при Петре, и позже, при составлении карты России,
приведшей к атласу 1745 г. Так, следы чертежа, составленного по поручению
Иоакима, можно видеть в первой карте Московской провинции, изданной В.
Киприяновым в 1711 г.127
Все эти карты были чертежами без точных астрономических и геодезических или
межевых дат. Астрономические - и то немногие - пункты, главным образом
основанные на определении широты местности, появляются на картах России,
кажется, во второй половине XVI столетия. Уже в 1553 г. английская торговая
"Русская компания" в инструкции своим агентам, поручая им старательно изучать
страну, между прочим, указывала на необходимость вести в пути астрономические и
географические дневники, еженедельно сверяя их.128 И действительно, первые
определения широт появляются на картах севера России, снятые английскими и
голландскими мореплавателями, позже для юга России (юга Волги) дает такие
определения Олеарий (1632-1636).129 Есть и другие указания на астрономические
определения иностранцами, бывшими на службе московского правительства в
царствование царя Алексея.130 Неясно только, насколько они отразились на картах.

Первые серьезные определения мест для карт были сделаны только при Петре, и,
кажется, первой такой съемкой была работа, сделанная начальником первой
Навигацкой школы, основанной в 1700 г. Петром в Москве, ученым-математиком А. Д.
Фарварсоном.131 Он связал геометрически Москву с Петербургом для проведения
дороги между столицами (1709).132 Оставшаяся в рукописи, его съемка была
использована Делилем при составлении атласа 1745 г.133
Можно поэтому сказать, что к началу XVIII столетия не существовало карты России,
отвечавшей научным требованиям того времени. И впервые задача ее составления
была поставлена Петром. Эта задача являлась делом огромной научной важности, ибо
в это время, к началу XVIII столетия, нам были известны лишь географические
контуры континентов.134 Карты Северной Америки, не говоря о Южной, захватывали
ничтожную часть территории. В Южной Азии, Африке, Австралии на недалеком
расстоянии от морского берега страна являлась картографически terra incognita. И
в Западной Европе было немало областей картографически плохо изученных: главная
работа и здесь была сделана в XVIII столетии. Но задача, задуманная Петром, по
размерам почти равнялась той, которая была сделана в Западной Европе. Если бы
после Петра государственная власть в России находилась на той же высоте, на
которую поставил ее Петр, географическая карта России сейчас стояла бы на
высоком уровне - наравне с географической картой Северной Америки! Петр сумел
дать толчок, сразу поставивший карту России и Сибири в положение, сравнимое с
положением, занимаемым западноевропейскими картами его времени. Последующие
правительства не сумели удержать эту государственную работу на том же уровне.
Толчок, данный Петром, продолжал [сказываться] целое столетие. В XVIII в.
русские и англичане стояли на первом месте в работе над уменьшением области
terra incognita, созданием картины мира.135 Прав был Л. Эйлер, один из
создателей первой точной русской карты, когда в 1746 г. он писал: "Я уверен, что
география российская через мои и г. проф. Гейнзиуса труды приведена гораздо в
исправнейшее состояние, нежели география немецкой земли, и того бы довольно было
до тех пор, пока достальные исправления учинить возможно будет".136 А Миллер
писал в том же году в представлении Академии, [что] картография России
"приведена к такому совершенству, что почти уже мало к ним прибавлений потребно,
ибо и в чужестранных государствах, где науки уже через несколько сот лет
процветают, чуть могут похвалиться таким прилежным рачением в сочинении своих
ландкарт".137 Эйлер не преувеличивал по отношению к Германии. В 1745 г., когда
вышел атлас России, астрономически точно определенных пунктов на русской карте
было больше, чем на германских того времени.138 По Бюшингу, в это время Германия
на целый градус выдвигалась на восток против действительности.139
Но прежде чем перейти к истории составления этого атласа, необходимо
остановиться на другой попытке - попытке старой Московской Руси в ту же
петровскую эпоху со своей стороны дать генеральный чертеж - правда, не всей
России, но наименее известной ее части - Сибири. Попытку эту сделал боярский сын
С. У. Ремезов в далеком Тобольске.
Карты Сибири 1695 и 1697 гг. и большая чертежная книга Сибири, составленная
Ремезовым в 1701 г., велись по старинке.140 В Московской Руси "чертежи" новых
русских азиатских владений, основанные на "скасках" - рассказах и показаниях
заходивших дальше других местных людей - крестьян, промышленников, охотников,
служилых людей, заносились писцами в воеводских канцеляриях; здесь определялись
грубо направления, давались расстояния в верстах до городов, указывались пути
сообщений, давались маршруты, положение и характер островов и т. д. Для
получения таких сведений отправлялись особые люди, разведочные экспедиции.
Постепенно исправлялись данные, ранее полученные.
Таким образом, карта шла своими корнями далеко в глубь веков - для Сибири,
должно быть, еще к временам Великого Новгорода.
Уже в XII столетии Западная Сибирь, по крайней мере Обь, была известна
новгородцам: сохранились об этом летописные свидетельства для XII столетия о
Югре, а для XIV и об Оби.141 В рукописях конца XV в. сохранилось и одно из
описаний сибирских земель, очевидно составленное новгородским промышленником.142
Как ни кажется оно нам сейчас странным, оно чрезвычайно аналогично с
современными западноевропейскими представлениями о дальнем Севере.143
В начале XVI в. (1526) Герберштейн пользовался русскими описаниями, дал в 1556
г. перевод одного из них и ознакомил впервые с Сибирью - областью Оби - Западную
Европу,144 если не считать неясных указаний И. Шильтбергера, сочинение которого,
изданное впервые в 1460 г., несколько раз переиздавалось в XV и XVI вв.145
Знакомство с Сибирью быстро расширилось после ее [присоединения]. В течение
50-60 лет после своего появления на берегах Оби русские достигли берегов Тихого
океана, первые известия о сибирских берегах которого принес в Европу Марко Поло
и сведения о которых в это время - в XVII столетии - не шли дальше неясных и
непонятных кратких указаний знаменитого венецианца в испорченном как раз в этом
месте тексте.146
В течение всего XVII в. шла энергичная коллективная работа по составлению
чертежа Сибири, большей частью для нас пропавшая, частью теперь издаваемая и
извлекаемая из архивов.147 Таких чертежных описаний для XVII в. в Сибири
известны сотни.148 Карта Ремезова была последним трудом этой коллективной
научной работы русских людей, сделанным как раз в момент вхождения России в круг
научной работы человечества. Она явилась как бы новой обработкой задачи,
разрешенной в 1667 г. П. И. Годуновым [56], карта Сибири149 которого была
составлена и, по-видимому, издана по повелению царя Алексея и которой
пользовался Ремезов.150
Тобольский сын боярский С. У. Ремезов, по-видимому, начал свою работу по
официальному поручению. По крайней мере сохранился боярский приговор от 10
января 7204 г. (1696), которым ему был поручен чертеж Сибири.151 Однако почти
несомненно, что Ремезов начал работу много раньше и что это поручение
легализировало начатую им раньше по собственному почину работу. В 7206 г. (1697)
Ремезов составлял другую карту Сибири по поручению Сибирского приказа, и эта
карта была доставлена думскому дьяку А. А. Виниусу в 1698 г.152
По-видимому, эти частные работы находились в связи с делом жизни Ремезова. В
1701 г. он вместе со своими сыновьями закончил большую чертежную книгу Сибири.
Автор Сибирской летописи Ремезов работал и для чертежа как летописец. Он
пользовался старыми чертежами и "скасками", тем, что видел, и новыми опросами.
Так, сохранились архивные указания, что в 1700 г. он допрашивал В. Атласова,
открывшего Камчатку.153
Материал он обрабатывал по старинке, без всяких познаний по математике и
европейской картографии. На его картах (1696) юг расположен на севере (в Европе
- до XVI в.), а его исторические познания могут характеризоваться надпиской в
устье Амура: "До сего места царь Александр Македонский доходил и ружье спрятал и
колокол оставил"154 - вероятно, отголоски археологических находок казаков, о
которых упоминает Спафарий. Ремезов употреблял для работы магнитную стрелку, и в
этом смысле его познания были выше обычного уровня московских людей.155
Главный труд Ремезова остался в рукописи до конца XIX в., когда он был издан в
1882 г. на частные средства Н. П. Лихачева как исторический документ нашей
культуры. И, смотря на него, нельзя не отнестись с глубоким уважением к этой
творческой работе архаическими средствами. По-своему он сделан прекрасно. И он
не пропал бесследно в пыли канцелярий. Правда, в XVIII в. он был забыт, и как об
открытии упомянул о его существовании А. X. Востоков в 1842 г.,156 но едва ли он
был неизвестен в первой половине XVIII столетия, когда для составления
Российского атласа тщательно собирались в архивах все чертежи, какие можно было
найти, даже старинные XVI в.,157 не говоря о XVII и начале XVIII в.158 Для
чертежной книги Ремезова мы имеем ясные указания, что она была в руках
иностранца - голландца - в начале XVIII в.159
Все эти работы - Ремезова, Шестакова и других - сохранялись на местах и, должно
быть, имелись в копии в Сибири. Так, например, старыми чертежами Сибири
пользовался, очевидно, Страленберг. Сохранились даже указания, требующие
проверки, что Страленберг и другие пленные шведские офицеры проверяли их,
наносили на географическую сетку, производя первые астрономические определения в
Сибири.160 Возможность этого правильно подвергал сомнению уже Кирилов в 1735
г.161
Среди всех этих [работ] самобытных русских чертежников особенно ценен труд
Ремезова. Еще в середине XIX в. академик Миддендорф, большой знаток географии
Сибири, писал о работе Ремезова: "Многие частности обозначены в атласе Ремезова
так подробно, что мы и поныне не имеем лучших данных для некоторых мало
посещаемых мест Сибири".162 Мы видели аналогичным образом, что карта Шестакова
(1720), составленная по тем же приемам, как и атлас Ремезова, была во многом
вернее печатных карт конца столетия...
В то самое время, как Ремезов составлял свой чертеж, труды русских картографов
широко проникли и в Европу.163 В основе карты Витсена (1687) лежали сведения
русских и китайских чертежников.164 Голландская карта Витсена явилась первым
изменением представлений о Сибири, основывавшихся на Герберштейне.165 В течение
всей первой четверти XVIII в. она являлась основой научных представлений о
Сибири,166 и лишь работы, связанные с новой Россией, - деятельность Кирилова,
Академии наук - внесли в науку новое и сделали труд Витсена ненужным.
Атлас Ремезова [57] был лебединой песнью старой русской картографии. Она быстро
замерла перед новым духом времени. Еще в конце XVII столетия, во время похода на
Азов, Петр предпринял картографическую съемку местности, им проходимой.
Сохранились указания, что часть съемки вел он сам. Съемка была поручена двум
образованным русским офицерам - Брюсу и Ю. фон Менгдену, или, как он назывался
тогда, Фаминдину.167 Оба этих помощника Петра были русские по рождению и
воспитанию, их деды были иноземцами. Очевидно, в этих семьях сохранялись
традиции лучшего, более европейского образования.
Из них наиболее выделялся Брюс,168 бывший потом фельдмаршалом и графом, один из
образованнейших деятелей петровского времени. Его имя встречается всюду среди
начинаний петровского времени, имеющих научный и культурный характер. Оно
перешло в историю в виде Брюсова календаря, снабженного предсказаниями, в
которых странным образом Брюс не повинен. Брюс заведовал в 1709 г. русским
книгопечатанием; в это время на всех книгах выставлялось его имя. Оно было
выставлено и на напечатанном в Москве В. Киприяновым календаре, полном всяких
суеверий и предрассудков. Анонимный календарь имел успех и вошел в народную
среду с именем Брюса.
Яков Вилимович Брюс родился в Москве в 1670 г.; уже дед его, шотландец по
происхождению, долгие годы находился на русской службе и умер в царствование
царя Федора. Молодой Брюс получил, по-видимому, хорошее домашнее воспитание и
явился одним из ближайших сотрудников Петра. Уже в 13 лет он был одним из его
потешных. В 1697-1698 гг. он сопровождал Петра за границу, был в Голландии и
Англии, где, судя по сохранившейся переписке с Петром, интересовался наукой,
сообщал Петру сведения о научных приборах и опытах. Об этом имеются сведения и в
позднейшей их переписке.169 Из нее видно, что Брюс делал сам астрономические
наблюдения.170 Он широко интересовался научной работой своего времени, находился
в переписке с Лейбницем, поддерживал его в сношениях с Петром.171 Вокруг него
группировались более образованные люди петровского времени: Брюс поддержал
Татищева, дал ему идею русской географии и истории. Он был в то же время боевым
генералом, участвуя в самых разнообразных походах, командуя главным образом
артиллерией. В 1701 г. он был сделан исправляющим должность
генерал-фельдцейхмейстера русской армии, а в 1711 г., после Прутского мира,
утвержден в этой должности. В 1713 г. он был обвинен в денежных плутнях.
Приговор был опубликован, но Брюс остался на прежних должностях. Помимо боевой
деятельности, Брюсу не раз поручались важные дипломатические дела: он вел
переговоры с Данцигом, играл главную роль на Аландском конгрессе (1717-1718),
наконец, он вместе с Ягужинским заключил Ништадтский мир со Швецией в 1721 г. В
1720 г. Брюс стал во главе Берг-коллегии, учрежденной, по-видимому, под его
влиянием и при его участии, и оказал огромное влияние на развитие горного дела в
России. Им были привлечены к нему такие люди, как В. Н. Татищев, близкий человек
к Брюсу, и под его влиянием выработан первый горный устав. Уже в 1724 г., еще
при жизни Петра, Брюс удалился от дел, а в 1726 г. вышел в отставку и поселился
в своем имении Глинках Богородицкого уезда Московской губернии, где предался
научным - химическим и астрономическим - наблюдениям. Он тратил свои средства на
собрание большого физического кабинета, построил астрономическую обсерваторию,
собрал любопытный музей и большую библиотеку. В 1735 г. библиотека, музей и
инструменты по завещанию Брюса были переданы "на пользу общественную" в Академию
наук и вошли в ее учреждения.
Работы Брюса в других областях остались неизданными. Он казался чудаком-ученым,
в ученом уединении переживавшим ту бешеную борьбу за власть и богатство, какую
вели "птенцы" и сподвижники Петра в те 12 лет, которые старый фельдмаршал провел
в деревенском уединении. Брюс не дождался и биографа; его роль в культурной и
творческой работе русского общества нам до сих пор неясна. В народной легенде
этот точный ученый нового времени сохранил облик чародея и астролога. [Образ]
Брюса-астролога создался календарем; Брюса-чернокнижника - его участием в
каких-то опытах, производившихся, по преданию, в Сухаревой башне в Москве, где
помещалась в это время Навигацкая школа. Может быть, здесь была лаборатория
Брюса.172
В действительности Брюс был первым русским экспериментатором и первым
наблюдателем-астрономом, о котором сохранились у нас исторические данные.173
К сожалению, следов этой деятельности у нас сохранилось мало или почти не
сохранилось. Что делал Брюс в уединении 12 лет? В его библиотеке остались книги
и более новые, чем [те, что были] во время его службы. Любопытно, что в имении в
Глинках сохранился его дом "прелестной архитектуры", носящий печать аннинской
эпохи и в тоже время не напоминающий никого из тогдашних архитекторов. Очень
может быть, он выстроен Брюсом по собственным чертежам. Брюс был инженером, и в
его библиотеке осталось много архитектурных книг.174
Вероятно, и во многом другом сказывалось творчество Брюса. Брюс ждет еще своего
биографа. Но пока одним из немногих остатков его работы служит карта 1699 г.
Карта Брюса и Менгдена, напечатанная на латинском языке в 1699 г. в Голландии,
без имени автора или авторов, является первым научным памятником проникновения в
Россию нового знания. Карта эта в 1910 г. перепечатана Кордтом в издаваемых им
материалах по истории русской картографии и является, таким образом, всем
доступной.175 Карта не представляет ничего особенного, но она, несомненно,
является во многом новинкой для южной и юго-восточной России и в то же время
пользуется лучшими картографическими пособиями, какие были в это время в Европе
[58]. Она впервые свела картографическую работу, сделанную в России, с
картографией Запада.
Заботы Брюса о карте России не ограничились этим поручением.176 Сохранились
известия, что Брюс начал работу над "Российской географией". Помощником ему в
ней был В. Н. Татищев. "История" Татищева явилась в связи с этой работой. В 1715
г. Брюс предлагал Петру разослать географический и исторический опросник и
разослать с ним геодезистов по всем провинциям России, что было исполнено в
1719-1720 гг.
Но в это время по инициативе Петра широко шла работа съемки огромной империи. В
1714 г. вышла составленная под руководством Фарварсона "Книга размерных
градусных карт Ост-Зее или Варяжского моря", составленная главным образом по
иностранным источникам,177 но на следующий год началась совершенно
самостоятельная работа русских геодезистов - съемка моря Каспийского. Первые
работы, начатые в связи с планами Петра Великого пробиться в богатые торговые
восточные страны, были произведены в 1715-1716 гг. кн. Бековичем-Черкасским и
Кожиным и не были очень удачны [59]. Но работа продолжалась - Мейером [60],
Травиным, кн. Урусовым - и наконец была закончена в 1718-1720гг. Ван-Верденом
[61] и Ф. Соймоновым. Немедленно по окончании, в 1720 г., эта карта была
опубликована во всеобщее сведение178 и как научная новинка представлена Петром в
Парижскую академию наук, с которой он завязал тогда сношения и членом которой он
был выбран, [а также] и в Королевское общество в Лондоне. В этом быстром
опубликовании результатов съемки, в широком их распространении, в сознании их
научного значения правительство Петра резко отличалось [от правительств]
последующих времен, когда скрыты были, например, результаты поездок Беринга или
Великой Северной экспедиции!
Карта эта была не только сообщена Парижской академии наук - она широко, даже в
рукописях, сделалась доступна и другим географам. Известно в ближайшие годы
несколько ее переработок, и уже с 1723 г. она вошла в лучшие частные атласы того
времени.179
Она разрушала одну из географических легенд о свободном море, лежащем между
Европой и Средней Азией, и больше чем вдвое уменьшала его площадь, хотя все же
была неверна (особенно на северо-востоке) и давала Каспию размеры, превышавшие
действительные180 [62].
Эта восточная граница была исправлена только при новой съемке, которую к 1725 г.
закончил один из участников съемки 1720 г., помощник Ван-Вердена Федор Иванович
Соймонов, человек очень образованный и выдающийся. Результаты Соймонова,
обработанные профессором Фарварсоном, были изданы в виде атласа из 8 карт в 1731
г. Адмиралтейств-коллегией.181 Любопытно, что эти более верные данные долго не
[входили] в жизнь. Правда, ими воспользовался Кирилов (1734) в своем атласе,
который имел плохую репутацию, но их отвергла Академия наук по неизвестной
причине182 в своем атласе 1745 г., дав в нем конфигурацию Каспия по карте
Ван-Вердена и Соймонова. Соймонов и позже возвращался к Каспию; он опубликовал в
изданиях Академии ряд данных о Каспийском море и отдельно - "Описание
Каспийского моря и чиненных на оном российских завоеваний, яко часть истории
Петра Великого".183 Он был первым русским исследователем, который дал точное
описание Бакинских огней и апшеронской нефти (1739).184 На них обратили внимание
только в это время, в описании путешествий Кемпфера (1716), возобновившего
первые указания средневековых писателей XIII и XIV столетий, в это время
совершенно забытых (Рикольда из Монте-Кроче, Марко Поло).185 Интерес Петра
Великого к Каспийскому морю вызвал вновь в научной литературе память о Бакинских
огнях, позже описанных современником Соймонова, одним из образованных врачей,
живших в России, И.Я.Лерхе (ум. 1770).
Ф. И. Соймонов,186 сын стольника, родился в Москве в 1682 г. [63]; образование
получил в Навигацкой школе в Москве, а в 1713 г., 31 года от роду, был послан в
Голландию, где пробыл три года. Соймонов по возвращении из Каспийской экспедиции
явился одним из энергичных продолжателей работы Петра Великого, страстным
поклонником которого он был всю жизнь. Подобно другим деятелям этой эпохи, он
работал в самых разных направлениях. Соймонов играл видную роль в овладении
юго-восточной и восточной окраинами Европейской России - был участником
Оренбургской экспедиции Кирилова, близко ознакомился с бытом кочевников-башкир и
калмыков; в приведении в подданство России последних он играл видную роль (1737)
[64].
Работы его по картографии продолжались все время. Им в 1738 г. издана первая
часть атласа Балтийского моря187 [65], составлено, но утеряно описание Белого
моря. Есть данные думать, что под его влиянием (он был вице-президентом
Адмиралтейств-коллегий) был выработан план и двинуто [дело] опис[ания] берегов
Северной Сибири в так называемой Великой Сибирской экспедиции188 [66]. В 1740 г.
он был замешан в деле Волынского, приговорен к смертной казни, помилован, бит
плетьми и сослан в Охотск [67]. Через два года ему было разрешено поступить во
флот, и в Сибири Соймонов явился одним из первых картографов Шилки, Аргуни,
Амура. Ему было поручено описание в Нерчинском уезде "хлебопахотных земель и
измерение фарватера р. Шилки от города Нерчинска до начала Амура, и для
сочинения к сему тому планов" (1753-1754).189 В этой работе ему помогал его сын
М. Ф. Соймонов, игравший позже видную роль в истории горного дела в России.
Наконец в 1757 г. он был сделан сибирским губернатором, и сейчас же ему пришлось
энергично заняться устройством отдаленных пограничных областей Сибири, о чем
сохранились любопытные, хотя и краткие записи в автобиографии его сына и
помощника.190 В 1762 г. он вернулся в Москву сенатором. В Сибири он внимательно
всматривался в ее исследования; сохранились указания на участие его в
исследованиях дальнего севера Сибири. И позже, в Петербурге, он явился знатоком
этих отдаленных окраин. На основании данных сибирских промышленников, он
подвергал критике план Ломоносона по исследованию северо-восточного прохода, и,
может быть, под его влиянием Ломоносов переработал свой план и направил
экспедицию на Шпицберген. В Москве он мало-помалу отошел от дел, вышел в 1765 г.
в отставку и умер в глубокой старости (98 лет) в 1780 г. Он похоронен в Высоцком
монастыре близ Серпухова.191 Это был ученый, широко образованный и очень мягкий
человек. Рассказывают, что, будучи губернатором, он редко применял телесные
наказания и старался их смягчать, говоря: "Я сам испытал, каков кнут!" Его сын,
очень выдающийся человек, М. Ф. Соймонов был очень к нему привязан и нарочно
перешел на службу в Сибирь.192 Последние годы своей жизни Соймонов работал над
историей Петра Великого. Собранные им материалы и полуобработанная рукопись
истории сохранились, но не были изданы. Кое-чем воспользовался Миллер, кое-что
было позже издано, в XIX в.193 Еще при жизни он печатал статьи и по географии
Сибири.194 Соймонов занимался и изобретениями. В "Ежемесячных сочинениях"
описана была пилильная машина, приводимая в действие конской силой, устроенная
им в Тобольске.
Соймонов был одним из тех энергичных людей, которые приводили в исполнение
поставленную Петром Великим задачу, потребовавшую десятки лет, - составление
географического атласа России. Петр эту задачу поставил рано. Она ясна и из
устроенного им при Навигацкой школе в Сухаревой башне в Москве класса
геодезистов, сыгравших позже такую крупную роль в истории карты, и из его
исканий в Париже ученого-астронома, который бы мог выполнить эту работу. Может
быть, Петр не бесцельно сообщал в лучшие ученые учреждения Запада первые научные
новинки картографической съемки. Он показал, чего можно ждать от научной работы
в этой области. Петр остановился на Н. Делиле, с которым начались переговоры в
Париже тогда же, в 1721 г. Николай Делиль,195 которому в это время было 33 года,
имел в это время уже имя.
Он был учеником Кассини, братом известного французского географа и академика Г.
Делиля, с которым Петр познакомился в Париже. Это был, несомненно, очень
недюжинный человек, всецело преданный науке. Он прибыл в Петербург уже после
смерти Петра, в феврале 1726 г., и начал здесь в Академии наук, членом которой
он сделался, астрономические наблюдения. Больше 20 лет он оставался в России,
уехав из нее в 1747 г., перессорившись со всеми, пережив самый тяжелый период
жизни Академии наук - господство бездарного и полуобразованного Шумахера, с
которым Делиль вел беспощадную войну.196 Делиль много сделал для астрономии и
географии в России, но деятельность его была поставлена в довольно тяжелые
условия. Русское правительство смотрело на часть картографических и
географических работ как на государственную тайну, как это делается и до сих пор
с частью картографических работ Генерального штаба. Делилю пришлось много
претерпеть от подозрений, что он сделал известными на Западе некоторые из работ
русских геодезистов и картографов.197 Как мы видели, через него действительно
вошли в научное обращение некоторые из скрывавшихся результатов экспедиции
Беринга.
Делиль явился организатором астрономических наблюдений. С его приездом им была
создана первая астрономическая обсерватория в России - в Петербурге при Академии
наук. Уже в 1726 г. Делиль начал в ней свои наблюдения. Эта обсерватория отнюдь
не была приспособлена только для географических наблюдений. По своим
инструментам она стояла в это время на уровне лучших европейских обсерваторий и
могла бы способствовать общему росту наблюдательной астрономии.198 Но в этом
смысле ее работа - как и работа других тогдашних обсерваторий, кроме
Гринвичской,199 - не оказалась плодотворной.
Ее главное научное значение, кроме отдельных наблюдений в области физической
астрономии, заключается в основах географической съемки России. В связи с этим
уже в 1727 г. Делиль организовал первое астрономическое путешествие по России -
съемку русского Поморья, куда был отправлен его помощник Делиль де ля Кройер.
Делиль пользовался точными методами наблюдения и в этом отношении стоял впереди
своего времени. В рамки этой съемки была введена работа геодезистов. Уже в 1721
г. Петр отправил 30 геодезистов в провинции для приведения в порядок и
составления ими географических карт [68]. К 1727 г., когда Делиль приехал в
Россию, геодезисты И. Елагин, М. Пестриков, Д. Мордвинов, И. Ханыков уже
окончили карту Ямбурга, Копорья, Шлиссельбурга; А. Клешнин - Выборга и
Кексгольма Петербургской губернии; В. Леушинский и Исупов - Боровска Московской
губернии; Ф. Молчанов - Соликамска и Перми Великой Казанской губернии. Вскоре за
этим последовал целый ряд других карт, принимавшихся во внимание при своих
работах Делилем.200
Однако работа геодезистов в целом совершенно не удовлетворяла научным
требованиям, и Делиль не имел тех помощников, какие необходимы для завершения
такого огромного труда, каким является карта России. Прошло много лет, пока ему
удалось выбрать из контингента геодезистов нужных ему людей, подготовить из
геодезистов и студентов Академии наук нужную ему рабочую силу [для составления]
карты. Это было сделано только в 1739-1740 гг.
Студенты Академии частью набирались из местных людей, очень часто были детьми
иноземцев, живших в России, частью приезжали из-за границы, будучи или совсем
чуждыми России искателями новых, лучших условий жизни, или происходили из семей,
связанных с русской жизнью.
Геодезисты были созданием Петра. Они выходили из "класса геодезии", учрежденного
Петром в 1701 г. в Москве и потом перенесенного в Морской корпус в Петербург
[69]. По окончании курса они находились в ведении Сената и Академии наук. В них
шел разночинец; дворяне были среди них редки. Это были живые люди из народа,
пробивавшиеся к лучшим условиям быта, введенные в общество Петром. Они делали
морские съемки, составляли карты целых областей, совершали невидную, но огромную
работу, без которой научное исследование России было бы немыслимо.
Современники сурово оценивали их деятельность. Так, в Записке, поданной в
Академию наук в 1739 г., В. Н. Татищев набросал яркую картину положения дела. Он
писал в Академию наук: "Сего ради особливо господин профессор Делиль призван и
многие геодезисты научены несколько лет уже о том трудиться; но со всем тем
доднесь мало что совершенное видим, и суще по причине той, что геодезисты не
довольно во всех потребных тому обстоятельствах, а особливо в астрономии научены
были, надежных инструментов и достаточных инструкций не имели, над ними
искусного правителя, который бы особливо почасту известия от них требовал,
сумнительства им решить и погрешности рассмотри, исправлять мог, не было. Для
которого они в губерниях надмерно долго медлили и, не видя себе ни страха, ни
награждения, весьма слабо поступали и мало что полезно учинили, как печатные с
оных статским советником Кириловым ланд-карты свидетельствуют, которые так худы,
что во употребление не годятся, о чем и профессор Фаргесон в своем рассуждении
согласно с профессором Делилем истину объявили; а геодезисты многие, завидуя в
войске происходящим чинам, в полки разошлися и оную науку оставили".201
Этот отзыв современника не отвечает действительности. В общем он рисует верную
картину тех затруднений, житейских нескладностей и тяжестей, какие пришлось
пережить геодезистам. У них действительно не было ни знаний, ни руководства, ни
инструментов; их бюрократическое положение было очень мизерное. Они старались
уйти в лучшие условия, где их работа тоже была нужна. И однако все-таки они
оставили огромный след в русской жизни. Мы встречаемся с ними на каждом шагу -
мы уже видели, что Соймонов и Гвоздев были геодезистами. Из них вышел тонкий
астроном-топограф Красильников. В общем результаты их работы оказались отнюдь не
столь печальными, как это казалось Татищеву. Труды их, исправленные и научно
проверенные, легли в основу атласа 1745 г., и на всем протяжении первой половины
XVIII столетия мы встречаем геодезистов в целом ряде культурных дел - в съемках,
экспедициях, в различных работах географического и статистического характера.
Это были в среде тогдашнего русского общества культурные элементы, несшие в
русское общество и новое знание, и уважение к науке, и сознание силы научного
мышления. Любопытно, что это были люди, не подходившие под тот тип
образованности, который господствовал в светском обществе и к которому позже
пришли русская бюрократия и дворянство. Тот же Татищев в 1739 г., возражая
против отсылки в Петербург к Делилю геодезистов, работавших у него в Казанской и
Сибирской губерниях, пишет:
"... между всеми теми геодезистами ни единого не сыщется, который бы
по-французски или латыне учен был, без которого они не токмо нужных книг читать,
но без переводчика и говорить с ним не умеют. Они же люди все в возрасте
мужском, каковым уже более научиться не без труда..."202 Это были,
следовательно, разночинцы-техники, сделавшие, однако, крупное научное дело, но
лишенные - при бедности русской научной литературы - возможности достигнуть не
только внешнего светского, но и широкого научного образования.
Географическая карта России, тесно связанная с государственными разнообразными
интересами, находилась в это время в особом ведении. С одной стороны, к ней
должны были быть прикосновенны ученые, в частности Академия наук; с другой
стороны, правительство - Правительствующий Сенат, который обязан был составлять
и заботиться о выходе карты. Эта двойственность в ведении дела, подозрительность
и опасение того, что карта сделается известной иноземцам в тех своих частях,
которые, по мнению тогдашнего правительства, не подлежали опубликованию,
чрезвычайно тормозили все дело.
Карта могла быть исполнена вообще при таких условиях только потому, что во главе
этого дела в Сенате стоял выдающийся, горячо преданный делу человек - И. К.
Кирилов (и, как уже было упомянуто, Соймонов). Любопытно, что одновременно с
заботой о громоздком, медленно двигавшемся правительственном предприятии Кирилов
задался целью создать самостоятельно атлас Российской империи. Для этого атласа
он собирал материал отовсюду, работал не за страх, а за совесть. Его высокое
бюрократическое положение - первого секретаря Сената - защищало его от
подозрений в государственном вреде его работы. План Кирилова поражает своим
заданием. Ему не удалось его исполнить - он не исполнен до сих пор. Кирилов
собирался издать атлас России на 360 листах.203 Иван Кирилович Кирилов204 был
замечательным русским человеком, оставившим глубокий след в ее культурной
истории. По-видимому, он вышел из народа. Есть указания, что он был
воспитанником Навигацкой школы в Москве. Он начал службу в Сенате с малых чинов,
в 1719 г. был сенатским секретарем, в 1728 г. обер-секретарем Сената. Уже при
Петре он издал карту Выборгской земли и границ России со Швецией; по-видимому,
ему было поручено в 1721 г. в Сенате следить и руководить работой геодезистов.
Среди огромной служебной работы он не забывал своей заветной цели. В 1734 г. он
выпустил небольшой атлас Русской империи,205 гравировавшийся с 1726 г.,
встреченный учеными довольно сурово, несомненно во многом неудачный, но в это
время все-таки бывший лучшим и вполне добросовестным.206 Он энергично его
пополнял до конца жизни, стремясь осуществить свой большой план; некоторые листы
большого атласа остались выгравированными после его смерти в 1737 г., однако
совершенно не удовлетворили современников.207 Широко образованный человек, один
из немногих в русском обществе тщательно и жадно следивший за всеми изданиями и
работами Академии наук, в нее он доставлял интересные "натуралии", делал
запросы, и, когда отправился начальником большой экспедиции в Киргизские степи,
откуда ему не было суждено вернуться, он жадно ждал и просил о высылке
академических изданий. Кирилов был страстным поклонником Петра Великого. В 1727
г. он написал первое географо-статистическое описание России - "Цветущее
состояние Всероссийского государства, в каковое начало привел и оставил
неизреченными трудами Петр Великий, Отец отечества". Этот труд увидел свет
только в XIX в., через 104 года после написания, когда он был издан Погодиным
[70]. В тяжелую эпоху [царствования] императрицы Анны Кирилов выдвинул широкий
план приведения в порядок далекой юго-восточной границы Русского государства. В
этом плане видим мы ярко выраженное стремление пробиться в далекие богатые
страны культурного Востока, манившие уже Петра. Для этого Кирилов считал
необходимым частью покорение, частью приведение в состояние, возможное для
торговли, степей, отделявших Россию от культурного азиатского Востока. Кирилов
был поддержан влиятельным государственным деятелем А. П. Бестужевым-Рюминым и в
1734 г. послан на юго-восток - в Уфимскую провинцию - с большими полномочиями.
Он основал Оренбург (1735), ряд крепостей и городов, по уже в 1737 г. умер в
Оренбурге от чахотки, среди вызванного его мероприятиями восстания башкир [71].
Татищев и Неплюев, два видных деятеля петровского времени, из которых Татищев
образованием и талантами, следом, оставленным им в русской жизни, превышал
Кирилова, взяли в свои руки дело, им поднятое, и распространили русскую
государственную власть на новый чуждый богатый край.208 Задача, поставленная
Кириловым, не была достигнута: богатые страны культурного Востока оказались
дальше, чем он ожидал, и были менее способны к широкому развитию торгового и
культурного обмена в те времена, когда к ним - почти через 150 лет - подошло
Русское государство. <...> Как бы то ни было, нельзя отказать Кирилову в широте
планов, энергии и работоспособности, ставивших его высоко над средним уровнем
людей того времени. Ему и Делилю в 1726 г. было поручено составление
географического атласа Российской империи. На это составление была отпущена
Петром I ежегодная определенная сумма.
На это составление ушло 19 лет - атлас вышел в 1745 г. Если считать началом его
посылку Петром геодезистов, то работа тянулась 24 года. Нельзя отрицать, что при
составлении этого атласа было много трений, работа велась, наверное, не так, как
она была бы исполнена правительством Петра I. Кирилов не знал достаточно тех
математических основ съемки, которые кажутся нам теперь с точки зрения
математики элементарными [72], а тогда были трудными задачами высшей математики.
Делиль не знал до конца своего пребывания по-русски, и каждая карта для него
переводилась. У Академии наук не было средств, геодезистов было мало. Кирилов,
ведя издание своего атласа, распоряжался геодезистами, не считаясь с желаниями
Делиля.
План работы был выработан сперва Делилем, затем улучшен и изменен Эйлером (1740)
[73]. Он фактически стал во главе Географического департамента Академии наук,
учрежденного в 1739 г. Можно сказать, что энергии Эйлера обязана карта своим
быстрым осуществлением после смерти Кирилова.209 Астрономические данные, легшие
в основание карты, были получены трудами целого ряда лиц, частью обученных
Делилем, частью работавших под его руководством. Сам Делиль со своими
помощниками произвел измерение базы у берегов Финского залива и позже сделал ряд
наблюдений во время путешествия 1740-1741 гг. в Западную Сибирь, в Березов на
Обь, для наблюдения прохождения Меркурия. В этих наблюдениях, кроме других, ему
помогал студент Академии уроженец Риги Кенигсфельт.210 Под руководством Делиля,
а потом самостоятельно работали астрономы-наблюдатели, призванные иноземцы,
академики Гейнзиус,211 Делиль де ля Кройер,212 Винсгейм.213 Очень скоро Делилю
удалось выработать недурных наблюдателей из молодых людей, учившихся в Академии.
Из них деятельное участие в астрономических наблюдениях для первой точной карты
России приняли позднейшие адъюнкты Академии И. Ф. Трускотт и А. Д. Красильников,
упомянутый уже Кенигсфельт, "инженер" Шварц. Делиль рассчитывал поставить дело
более широко, покрыть всю Россию геодезическими треугольниками, но организовать
такую постановку [работы над] картой ему не удалось. В основу карты были
положены астрономические наблюдения отдельных, не связанных между собою пунктов.
К ним был приноровлен новый и старый съемочный материал.
Со всех сторон, из самых разных учреждений и из провинциальных канцелярий, были
собраны в Петербурге карты и планы; они проверялись и сравнивались.
Производилась новая проверка и съемка геодезистами на местах. Наряду с этими
работами обычного характера, которые начали систематически вестись с 1721 г., в
основу карты были положены специальные съемки малоизвестных или неизвестных
местностей. Среди этих работ по значению две должны быть выделены: во-первых, те
картографические съемки, которые были исполнены в связи с Уфимской экспедицией
Кирилова и продолжены при Татищеве, и, во-вторых, те съемки, которые были
произведены в Северной Сибири во время так называемой Второй Камчатской
экспедиции.
Без них карта не явилась бы тем совершенно новым в истории географии фактом,
каким она в 1745 г. в действительности была.
Отправившись в 1734 г. в пограничные степи, Кирилов взял с собой не только
солдат. Целый штат геодезистов следовал за ним; он долго искал натуралиста,
который мог бы туда отправиться. К сожалению, с ним отправились натуралист
Гейнзельман и астроном Эльтон, вынесшие очень мало из посещения этих, тогда
совершенно неведомых, диких стран.214 Здесь не было ни чертежей, ни карт. Еще в
XIX в. эти степи были научно и географически неведомы - еще больше это было на
100 лет раньше, когда впервые в них проникли русские. Географическая работа этой
экспедиции была широко поставлена Татищевым. Он направил в Сибирскую и Казанскую
губернии всех бывших у него геодезистов; хотя, пишет он (1739), "я сам, кроме
охоты моей и радения к пользе отечества, малое в том искусство имею, и
геодезисты по их науке и недостатку инструментов, довольно правильных и
безпогрешных ландкарт сочинить не в состоянии, однако ж я, несмотря на те
недостатки и не страшася от несведомых о всех обстоятельствах нарекания" -
послал этих геодезистов.215 Действительность оправдала эту меру Татищева, ибо
впервые только этой экспедицией216 были сняты заволжский юго-восток, за Уралом -
провинции: Уфимская, Астраханская, калмыцкие владения. В 1738 г. А. Д. Норов
закончил карту Оренбургского края и порубежных земель татарских, башкирских,
каракалпакских, киргизских, бухарских, а Эльтон - карту тогдашней Самарской
провинции. В течение 4 лет, таким образом, была в общих чертах связана с мировой
картой огромная область, являвшаяся до тех пор белым пятном в географии. Область
эта не только была снята. Столкновение с новым миром кочевников отразилось в
Описании их людьми европейски образованными, принимавшими участие в этом деле -
в работах Татищева, Кестля217 и др.
Еще большее значение имела для карты Сибири Великая Сибирская экспедиция, или
Вторая Камчатская, начатая годом раньше и продолжавшаяся 10 лет. Это было одно
из самых грандиозных государственных предприятий, какие предпринимались в нашей
стране. По поставленным задачам, по широте замыслов она совершенно особняком
стоит в царствование Анны Иоанновны, столь далекой и по своей природе, и по
умственному уровню не только от вопросов знания или идейных исканий, но и от
вопросов государственного значения. Поводом к ее снаряжению была записка,
поданная в Адмиралтейств-коллегию Берингом. Миллер указывает, что в проведении
этой экспедиции большую роль играл Кирилов218 [74]. Может быть в этом плане
видно проявление государственного ума Остермана.
Известны робкие попытки сделать подобного рода исследования постоянными в разных
частях Российской империи. Так, в 1740 г., еще до окончания Сибирской
экспедиции, Академия наук просила: "Чтобы ассигнованная для Камчатской
экспедиции и назначенная Петром Великим для измерения земли и для генеральной
карты России сумма была и впредь жалуема на ученые исследования государства. По
окончании разысканий в Сибири и Камчатке можно было бы производить такие же
разведки и обсервации также в прочих частях России".219
Этот проект не осуществился. Сибирская экспедиция, длившаяся 10 лет, занявшая
сотни людей, не имела продолжения. Но все же ее задачи и результаты сами по себе
были огромны.220
Она должна была дать впервые научную, точную карту, описание контуров совершенно
картографически неизвестной Сибири, дать ясное представление о путях сообщения,
мореходстве, рудных и пушных богатствах этой страны. В то же самое время она
должна была дать возможность судить о положении Сибири по отношению к окружающим
странам - главным образом к Америке и Японии. Надо иметь в виду, что в это время
все это были вопросы почти неведомые. Ни одной сколько-нибудь точной карты
очертаний Сибири на восток от Печоры не существовало, возможность морских
плаваний по этим северным берегам была правительству неизвестна. Нельзя
забывать, что центральное правительство очень мало знало о работе казаков и
промышленников, отыскивавших и обходивших эти земли: их извлекла из сибирских
архивов эта самая Сибирская экспедиция и впервые сделал известными для всех
академик Миллер. Мы видели, что были неизвестны берега Америки, но также была
неясна [граница] Японии к новым русским владениям - Камчатке и Охотскому
побережью. Рудное дело в Сибири только что начиналось... Экспедиция была
государственным предприятием, она должна была скрывать свою задачу. Предписано
было капитанам судов лишь для отвода глаз указывать на ее задачу как на решение
вопроса о границе между Азией и Америкой. Ученым, отправленным в экспедицию,
сенатским указом от 13 января 1733 г. запрещалось сообщать какие бы то ни было
собранные ими сведения кому бы то ни было, кроме Академии наук и Сената.
Академику Делилю пришлось оправдываться на этом основании [по поводу] доноса
Шумахера [о том], что он сообщил свои наблюдения о комете в письме к Эйлеру.221
Экспедиция отчасти была военной<...> Ряд островов был присоединен к России -
Курильские, Алеутские, Командорские... Рекогносцировки такого территориального
расширения были сделаны по направлению к Америке - будущим русским колониям, к
Японии. <...> Лишь на севере русские натолкнулись на естественную границу льдов.
Сибирская экспедиция в этом смысле была аналогична Уфимской. Новая культурная
Россия искала естественных границ среди прилегавших к ней диких или полудиких
народностей. Подобно Уфимской, она расширила границы государства и тяжелым
[бременем] легла на инородцев.
Как мы видели, ее прямым следствием явилось морское движение русских на восток,
создание к концу века русских владений Америки, потерянных только в 1860 г.
[75].
Но эта экспедиция не далась даром.222 Напряжение местного населения на ее
содержание было огромное. <...> Но помимо таких косвенных расходов, она стоила
огромные деньги, едва ли менее нескольких миллионов рублей, 300 000 руб. на наши
деньги. Лишь настойчивость Адмиралтейств-коллегий позволила довести дело до
некоторого конца.
Подобно Уфимской, она имела огромное значение для картографии Сибири.223 Берег
Ледовитого океана от Архангельска до Колымы был снят, записан на протяжении 130
градусов, в широтах 64o 32' - 77o 34'; сняты берега Охотского моря и Камчатки.
Работа была сделана хорошо. Только через 100 лет начались ее значительные
исправления.224 Несомненно, в основе наших знаний и посейчас лежат эти работы -
работы моряков и геодезистов - Прончищева, С. Челюскина,225 Д. и X. Лаптевых, Д.
Овцына,226 Селифонтова, Кушелева, Минина, Лассениуса, Плаутина, Павлова,
Муравьева, Скуратова, Сухотина, С. Малыгина, Стерлегова, Щекина, Щербинина, С.
Хитрово227 и других, ведших работу в исключительно тяжелой обстановке, нередко
своею смертью плативших за смелые попытки проникнуть в новые страны. Несомненно,
работа эта могла быть так сделана только потому, что среди ее участников были
выдающиеся люди. Таковы были, например, Лаптевы, Малыгин или Прончищев.
Лейтенант В. Прончищев228 достиг самого северного пункта экспедиции (77o 25')
229 и погиб на возвратном пути; с ним все время была его жена, первая русская
женщина, принявшая участие в арктической экспедиции и погибшая от болезни и
истощения вскоре после смерти мужа на берегах Ледовитого океана (1736).
С. Г. Малыгин230 описывал берег Сибири от Оби до Печоры (1736-1738), умер в 1764
г. начальником Казанской адмиралтейской конторы. Это был образованный моряк,
обладавший инициативой, которая хотя и заглушалась в русском обществе того
времени, но все же могла пробиваться. Так, в 1746 г., по рапорту Малыгина, тогда
командующего штурманской ротой, о неправильности компасов, употреблявшихся в
русском флоте, дело было разобрано Нагаевым и реформировано.231 Впервые было
обращено внимание на ранее стоявшее по рутине дело. Вместе с Нагаевым и
Чириковым он в 1720-х годах обучал гардемаринов морским наукам. В 1733 г. издал
одобренную Фарварсоном и Академией наук "Сокращенную навигацию". Любопытны
некоторые отражения сознательных стремлений того времени, проскальзывающие в
предисловии к этой книге. С одной стороны, Малыгин проникнут сознанием пользы
своего дела: "О ея (книги) пользе флоту, как о благодарности служителей мне ни
мало не сумневаясь"; с другой - он высокого мнения о силе науки того времени:
"Хотя древность, доброжелательный читатель, славою наук и процветала; однако
новых времен мудролюбцы, ступая по следам оныя, толь паче себя прославили и
науки почти в такое совершенство привели чрез новые изобретения, что сложивши
старое с новым, оное без сумнения за азбуку покажется. Нет той науки и ведения,
которое бы ныне сие не могло твердо доказать. Но оставя прочий, посмотрим на
Навигацию, которая в таком уже ныне совершенстве, что кажется дале ее и не можно
пойти".232 Эта яркая вера кажется нам наивной, но Малыгин предстал в ней весь и
является в этом отношении одним из типичных представителей деятелей времени
Петра, нашедших в науке новую веру жизни. Это был честный человек, всю жизнь
пробивавшийся и службой не наживший состояния - один из многих невидных людей,
строивших живую суть будущего русского общества.
Одновременно с этой работой впервые на карту была занесена Южная, Средняя и
Восточная Сибирь.
Берега Тихого океана описывались мичманом Шельтингом и Хметевским,233 штурманом
Елагиным, геодезистом Ушаковым и гардемарином Юрловым. Главная часть работы
должна была выпасть, однако, на долю специалиста-астронома академика Л. Делиля
де ля Кройера, командированного в эту экспедицию. Несомненно, Делиль не оправдал
надежд, которые на него возлагались. Сейчас трудно разобраться в показаниях
современников, где быль и вымысел сплетаются и где отражаются личные счеты и
сплетни. Тем более это трудно для Делиля, погибшего во время путешествия и не
успевшего обработать свой материал. Несомненно, Делиль сделал ряд поездок и все
время пытался организовать исследования. Он сделал из Якутска поездки в
совершенно неизвестные области Севера (до Сиктяха), достиг Оленека, посылал
сотрудников на берега Ледовитого океана (студента Л. Иванова). Позже он был с
Берингом, потерпел крушение и погиб от цинги на Беринговом острове. Делиль де ля
Кройер всюду делал наблюдения, работал в чрезвычайно тяжелых условиях, но во
время поездки его инструменты пострадали, он не умел обходиться с людьми и
систематически закончить начатое. Гмелин234 указывает, что Делиль де ля Кройер
не имел знающих помощников и этим отчасти объясняются его неудачи. Однако этому
противоречит то, что среди его помощников выделялась талантливая личность
геодезиста А. Д. Красильникова, которому в значительной мере принадлежит честь
почина научной карты Сибири.235 Наконец, нельзя не считаться и с тем, что
корреспонденция Делиля де ля Кройера не изучена, и, может быть, данные его
отразились на картах, составленных его братом, академиком Н. Делилем236 [76].
Андрей Дмитриевич Красильников, геодезист, окончил курс Морской академии и
четыре года (1724-1728) работал по съемке лесов в разных губерниях. Вместе с С.
Поповым он был первым русским учеником Н. Делиля. Делиль обучал его
астрономии.237 В 1733 г. был послан помощником Делиля де ля Кройера в Сибирскую
экспедицию, причем с самого начала работал независимо от него. Ему принадлежит
первая съемка Лены. После смерти Делиля в 1741 г. он продолжал работы в Сибири и
вернулся в С.-Петербург в 1746 г. Здесь он работал в обсерватории Академии и
преподавал астрономию в Морской академии.238 Его намечал Ломоносов для
экспедиций, когда составлял свой план. Это был один из тех скромных работников,
бравших энергией и трудом, которых выдвинула петровская реформа на заре русской
научной работы. Красильников позже был адъюнктом Академии наук в Петербурге239 и
научно работал до конца жизни.
Работы этой экспедиции дали богатейший научный материал, получивший обработку в
трудах Гмелина, Стеллера, Крашенинникова. Однако в общем они не были достаточно
использованы. Как постоянно в истории нашей культуры, недоставало
последовательности и преемственности. Научные результаты исследований Средней
Сибири - натуралистов и историков, исследователей Камчатки - вошли в науку и
явились крупным приобретением XVIII в. Между 1749 и 1793 гг. появились в печати
многочисленные работы Гмелина, Миллера, Фишера, Крашенинникова, Стеллера. Эти
работы послужили основой для более поздних наблюдений и изысканий Георги,
Палласа, Ренованца и других исследователей Сибири екатерининского времени.
Другую судьбу имели исследования северных партий, снимавших побережье Ледовитого
моря; они имели ту же судьбу, как работы Беринга и Чирикова. Они были схоронены
в архивах. О них в печати в общих чертах дал довольно случайные сведения Гмелин
лет через 10 после окончания экспедиции.240 Еще позже Миллер дал общую картину
работы [77]. Но лишь через 110 лет с лишком Соколов напечатал значительную часть
сохранившегося материала, в том числе любопытную записку Х. Лаптева о природе и
берегах Ледовитого океана.241
Только в общем контуре нашей страны эти работы отразились немедленно. Главные их
результаты вошли в первый атлас Российской империи, который в 19 картах вышел в
1745 г.242
Это было большое событие в истории научной жизни нашей страны. Все дальнейшие
карты так или иначе исходили из этих первых основ. Так, карта Сибири начала
исправляться после атласа 1745 г. только в 1754 г., но первые серьезные
исправления внесены в сибирскую карту только Шмидтом и Трускоттом в 1776 г.,
через 30 лет.243 Больше того, некоторые данные этой карты были проверены и
подтверждены лишь через 130-140 лет, например съемка мыса Челюскина
Норденшельдом.244
Нельзя достаточно переоценить значение этого предприятия. Едва ли без карт могли
быть сделаны те разнообразнейшие научные исследования, какие были предприняты во
второй половине XVIII столетия. Несомненно, в XVIII в. картографические основы
не имели того значения в истории описательного естествознания, какое они имеют
теперь, когда создались отделы географии животных, растений, выросшие лишь в
конце XVIII в., или выросла геология и геофизика с ее отделами. Теперь вся
работа этих наук теснейшим образом связана с геофизической картой. Но,
несомненно, и раньше, в XVIII в., для всякой научной работы в области
описательных наук карта являлась необходимым фундаментом. Такой она явилась и
для естественноисторического описания России, которое даже и хронологически
тесно было с ней связано в трудах Сибирской экспедиции.
Как в науке, так и в картографии остановка исследования равносильна движению
назад. В науке настоятельно необходимо немедленно исправлять, продолжать и
углублять достигнутое. Только этим путем достигается преемственность в работе,
используются целиком и наиболее производительным образом достигнутые результаты.
Этого как раз не было в России XVIII в., и до сих пор это составляет самую
слабую сторону русской культуры [78].
Блестящий результат, достигнутый атласом 1745 г., не был использован. Атлас
вышел недоконченным, носил на себе следы спешного окончания, ясно видные
современникам, которые, как обычно, оценивали его значение иначе, чем его ценим
мы. Ломоносов писал о нем: "Посмотрев на тогдашнюю географическую архиву и на
изданный атлас, легко понять можно, коль много мог бы он быть исправнее и
достаточнее. И чтобы как-нибудь скорее издать атлас, пропущены и без
употребления оставлены многие тогда же имевшиеся в Академии географические
важные известия".245 В 1757 г., вступив в управление Географическим
департаментом, Ломоносов составил план нового атласа и новой для этой цели
астрономической экспедиции "для определения широт и долгот важнейших мест в
России". Все эти планы разбились о мелкое противодействие среды, ему враждебной
или инертной [79]. Настоящее серьезное исправление атласа 1745 г. было
произведено в конце XVIII в., а новый атлас начал создаваться лишь в самом
начале XIX столетия.
Несомненно, атлас 1745 г. далеко не охватил всей картографической работы, шедшей
в эти годы - в первую половину XVIII в. - в России. Очень многие результаты этой
работы (например, съемка в Сибири) далеко не вошли в этот атлас целиком. Но и
другие картографические работы велись вне прямой связи с атласом, на нем не
отразились.
Среди этих работ на первом месте должны быть поставлены морские карты, начало
которым, как мы видели, было положено в Петровскую эпоху. При Петре началась
съемка Каспийского моря, при нем делались первые съемки моря Балтийского,
Белого. Карты рек, связанные тогда с мореходными, были одной из первых работ
русских людей (карта Дона 1699 г.).
Исследования русских морей были в первой половине XVIII в. закончены только для
Балтийского моря. В 1752 г. был закончен атлас Балтийского моря, составленный А.
И. Нагаевым. Подобно атласу 1745 г., и атлас Нагаева стоял на уровне науки того
времени, был лучшим из всех тогда имевшихся.
С именем адмирала А. И. Нагаева,246 первого выдающегося русского гидрографа,
связаны, кажется, все наиболее значительные гидрографические предприятия
русского правительства с 1740-х и до 1770-х годов. Своим продолжением они
выходят хронологически за рассматриваемый период времени.
Алексей Иванович Нагаев родился в мелкопоместной дворянской семье в 1704 г. в
селе Сертыкине, в 40 верстах от Москвы. Молодым кончал он в 1721 г. Морскую
академию в Петербурге, заменившую Навигацкое училище в Сухаревой башне, и еще
совсем молодым, не имея 20 лет от роду, был преподавателем-обучал гардемаринов
(1722-1729); одновременно с известным позже спутником Беринга Чириковым сперва в
Кронштадте, позже в Морской академии преподавал навигацию.
Составление атласа Балтийского моря было ему поручено Адмиралтейств-коллегией в
1746 г., когда он уже был опытным моряком, плававшим между Кронштадтом и
Архангельском, производившим съемку Каспийского (1731-1734) и под начальством
барона Любераса247 Балтийского (1739-1740) морей.248 Плавания тогдашнего времени
не могут быть сравниваемы с теперешними. Фрегат "Кавалер" под начальством
Нагаева шел из Ревеля в Архангельск в 1741 г. не менее 57 суток!
Нагаев, однако, не был только моряком-практиком, он был главным образом
теоретиком-гидрографом. Уже в 1744 г. ему с его помощником лейтенантом
Афросимовым249 было поручено составить карту открытий экспедиций Беринга,
Чирикова, Шпанберга. Эта карта осталась в рукописи в Адмиралтейств-коллегий, но,
по-видимому, ее уменьшенные копии попали в научную литературу уже в 1747 г., и
[она] долгое время была основной картой для этих мест. В связи с этой работой
ему приходилось решать вопросы, возникшие с этой экспедицией, так как
Скорняков-Писарев донес, что Шпанберг был не в Японии, а в Корее. В 1746 г.
Комиссия, в которой участвовал Нагаев, решила, что Вальтон, несомненно, был в
Японии, а вероятно, был в ней и Шпанберг [80].
В 1746 г. Нагаев начал другую, еще более важную работу. В этом году капитан
Малыгин, командующий штурманской ротой, подал рапорт, в котором указывал, что
присылаемые из Адмиралтейств-коллегий компасы имеют разное склонение. Дело это
поручено было разобрать Нагаеву, который нашел, что Малыгин прав, и согласно его
проекту было впервые решено готовить магнитные стрелки из лучшей стали и
провести для их проверки меридиональную линию в Кронштадте. Может быть, в связи
с этим в конце того же года ему было поручено "приведение морских карт в самую
аккуратность" - работа, которую он начал в 1747 г. для Балтийского моря и
которая была закончена в 1752 г.250 Он пользовался для этой работы старыми
съемками барона Любераса [и др.], производил новые. Определения Нагаевым глубин
в части Балтийского моря к северу от Эзеля и Гохланда до Аландских шхер
держались на иностранных и русских картах более 100 лет.251 Все карты атласа
Балтийского моря в 1752 г. были одобрены Адмиралтейств-коллегией и
выгравированы, но по неизвестной причине атлас был задержан и только в 1757 г.
вышел в свет.252 Лоция к нему была издана еще позже, только в 1798 г., когда уже
совсем устарела.253 И все-таки атлас этот служил для плавания по Немецкому и
Балтийскому морям в течение 60 лет, когда вышел атлас Сарычева.254 Нагаев
интересовался Балтийским морем и позже. Так, во время немецкой войны, после
занятия Померании, он вместе с С. Н. Мордвиновым снял на карту берега Померании
до Кольберга.255
Та же судьба - посмертного издания или опубликования через многие годы после
получения результатов - постигла и другие картографические труды Нагаева,
например его карту Каспийского моря. Нагаев делал съемку Каспийского моря вскоре
после выхода карты Соймонова - Фарварсона; он пользовался данными и других
исследователей и уже в 1760 г. издал первую карту Каспийского моря на основании
всех имеющихся данных. Но его карта была издана только в 1796 г., после его
смерти.256 [При его жизни и] еще долго после его смерти видно [было] влияние его
работ в безымянных исправлениях издававшихся или составлявшихся в это время
гидрографических карт. Но это влияние видно на всех, самых разнообразных,
предприятиях, особенно в связи с тем, что при Екатерине II Нагаев, принявший,
по-видимому, участие в перевороте,257 занял высокое положение и имел влияние.
Под его наблюдением производились съемки Ладожского озера (1763 - лейтенанты
Булгаков, Буковский и Лаптев; 1766 - Д. Селянинов) и Белого моря (1767 и 1773).
В его руках скапливались новые материалы, касавшиеся Камчатки и находящихся на
восток от нее островов (1770 - карта Медвежьих островов и устья Колымы по описи
пятидесятника Лобаткова, 1771 - Камчатки по журналам Креницына и Левашова).
Когда в 1767 г. Нагаев был избран в Законодательную комиссию в Москве, он и
здесь занимался съемками. По-видимому, это избрание прервало его работу над
составлением карты Белого моря,258 и вместо этого Нагаев со штурманом С.
Захаровым снял Москву-реку от Москвы до Рузы и Оку от верховьев до Нижнего (со
штурманами Посошковым и Трубниковым). Эти съемки были изданы в виде особого
атласа.
Но гидрографические работы Нагаева не были закончены и сведены в единое целое.
Выйдя в отставку, он умер глубоким стариком. Часть собранных им материалов
погибла при пожаре его дома (1764).259 Но и того, что им сделано, достаточно,
чтобы его имя осталось памятным в истории науки в России. Нагаев был первым
устроителем реформированной Морской академии - Морского кадетского шляхетского
корпуса (1752-1760).260 Произведенный в 1769 г. в адмиралы, он в 1775 г. вышел в
отставку и умер в Петербурге в 1781 г. К сожалению, и о нем, как о большинстве
русских людей того времени, у нас мало сведений, рисующих его живую личность.
По-видимому, он был весь в работе. Женат он не был. Его первый биограф,
Веревкин, в 1783 г. набрасывает картинку его внутренней жизни в последние годы:
"Жестокие болезни, удручавшие его старость за четыре или пять лет до его
кончины, не удерживали его от неусыпного, можно сказать, упражнения в сочинении
и поправлении морских чертежей. Во внутреннем его жилище не было почти места, не
занятого книгами или бумагами. В часы только сна и беседований с приятелями не
имел он в руках своих пера, грифеля, циркуля или книги".261 Нагаев был страстным
поклонником Петра I и доставлял материал Голикову для его "Деяний".262 Другими
собранными им для истории Петра материалами воспользовались историки XIX в.
...263


Комментарии редакторов 

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    [1]
    В вопросе об отношении науки к политике проявилась нечеткость
    идейно-теоретической позиции В. И. Вернадского тех лет, в частности
    непоследовательность его воззрений на взаимоотношения науки и государства. С
    одной стороны, он утверждает, что "наука далека от политики", а с другой -
    спешит подчеркнуть, что ей "нет дела до политического строя" лишь только
    тогда, когда правительство стоит по отношению к науке "на высоте своей
    задачи". Следует при этом отметить, что тезис об аполитичности науки далеко
    расходился с общественной (по существу, политической) деятельностью самого
    Вернадского, которую он вел в период работы над "Очерками", и с той борьбой
    за свободу научного творчества и улучшение условий научного труда, которую
    развернули он и другие передовые ученые России. Еще свежи были впечатления
    от разгрома Московского университета в 1911 г. (см. комментарии к статье
    "Общественное значение Ломоносовского дня"); в 1912-1914 гг. усилилось
    вмешательство властей во внутреннюю жизнь научных учреждений, участились
    случаи увольнения "неблагонадежных" профессоров и преподавателей, был закрыт
    ряд научных обществ в разных городах страны. В эти годы В. И. Вернадский
    выступил с целой серией публицистических статей, в которых подверг резкой
    критике политику царского правительства по отношению к науке и высшей школе.
    См.: "1911 год в истории русской умственной культуры" (Ежегодник газеты
    "Речь" на 1912 г. СПб., 1912), "Высшая школа и научные организации"
    (Ежегодник газеты "Речь" на 1913 г. СПб., 1913), "Письма о высшем
    образовании в России" (Вестник воспитания, 1913, N 5), "Высшая школа перед
    1914 годом" (Русские ведомости, 1 января 1914), "Высшая школа в России"
    (Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914) и др. В этих статьях он прямо
    указывал на "общее несоответствие государственной организации русской
    бюрократии потребностям жизни", главным образом нуждам отечественной науки и
    просвещения, и писал о нерасторжимой связи науки с "демократическими формами
    организации общества" (Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914, с.
    309).
    [2]
    Петр Николаевич Лебедев покинул Московский университет в феврале 1911 г. в
    знак протеста против реакционной политики министерства Кассо вместе с
    другими профессорами и преподавателями. Под угрозой оказалась не только его
    собственная исследовательская работа, но и жизнь молодой научной школы
    физиков-экспериментаторов, созданной им в "лебедевских подвалах".
    Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на
    средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения
    Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели
    науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д.
    Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не
    имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н.
    Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в
    которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих
    учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда
    А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый
    переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне - Кропоткинская
    площадь).
    [3]
    В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее
    финансирование и организацию, с положением науки в развитых
    капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на
    средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной
    правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и
    лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из
    них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от
    правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и
    библиотек, иногда - на присуждение премий. Члены их, большей частью
    профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в
    академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с
    самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью
    финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в
    Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими
    академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то
    обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на
    государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно
    тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в
    неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно
    "нищенскими". Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют
    картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными,
    материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности,
    говорилось: "Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют
    росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают
    походить на мартирологи" (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4).
    Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть
    ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на
    "научные предприятия" было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук
    СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В.
    И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы
    даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической
    заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и
    богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения
    условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды,
    ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую
    Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными
    исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в
    США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое
    пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и
    крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского "Академия
    наук в 1906 г." в наст. издании.
    [4]
    Имеются в виду, по-видимому, любительские научные кружки и общества Франции
    I половины XVIII в., на базе которых позднее, во II половине столетия,
    сформировались национальные академии (Французская - 1635, Академия надписей
    - 1663, Академия наук - 1666). Принимая под свою опеку научные общества и
    возводя их в ранг "королевских академий", французский абсолютизм поддерживал
    далеко не все их работы, а лишь те, которые были вызваны военными нуждами
    или связаны с соображениями государственного престижа.
    [5]
    Эта оценка В. И. Вернадского связана с недостаточной изученностью истории
    науки в Польше в его время. В XVII в. в Гданьске вел свои наблюдения
    выдающийся астроном Ян Гевелий (1611-1687) - продолжатель научных традиций
    Н. Коперника; в Варшаве при дворах королей Владислава IV и Яна Собеского
    работали физики, математики и механики. О деятельности научных обществ в
    Польше в XVIII в. см.: Rolbiecki. Towarzystwa naukowe w Polsce. Warszawa,
    1972.
    [6]
    Мендель Грегор Иоганн (1822-1884) - чешский естествоиспытатель,
    основоположник генетики. Был монахом, а затем настоятелем Августинского
    монастыря в г. Брюнне (ныне - Брно), где производил свои знаменитые опыты по
    гибридизации гороха (1856-1865), на основе которых Мендель установил
    статистические законы наследственности и доказал дискретность передачи
    наследственных свойств.
    [7]
    Секки Анджело (1818-1878), член ордена иезуитов, астрофизик, с 1849 г.
    директор обсерватории в Риме, известен как исследователь спектров звезд,
    Солнца, Луны, планет и комет, дал первую классификацию звездных спектров.
    Изобрел прибор для определения относительной прозрачности воды, носящий его
    имя - "диск Секки".
    [8]
    Монастыри и церковные школы были на Руси в средние века центрами
    "книжности", где велось летописание, создавались философские -
    преимущественно этические - учения, разрабатывались политические доктрины. В
    конце XVII - начале XVIII в. из среды церковнослужителей выдвинулись такие
    видные философы и деятели просвещения, как первый в России дипломированный
    доктор философии Палладий Роговский (1655-1705) и ректор Киево-Могилянской
    академии, впоследствии сподвижник Петра I и вице-президент Синода Феофан
    Прокопович (1681-1736). В своих трудах они пытались опираться на данные
    современной им науки, но были далеки от занятий естествознанием.
    [9]
    В XVIII в. дворянство действительно не выдвинуло из своей среды видных
    ученых-естествоиспытателей. В естественнонаучных исследованиях принимали
    участие всего несколько представителей крупного поместного дворянства,
    причем, как правило, это были и видные государственные деятели. А. П.
    Бестужев-Рюмин (1693-1766) завел собственную химическую лабораторию, в
    которой наблюдал главным образом светочувствительность солей железа. Он
    изобрел названные его именем "бестужевские капли" (см.: Раскин Н. М.
    Химическая лаборатория М. В. Ломоносова. М.; Л., 1962, с. 31). Дипломат
    Дмитрий Алексеевич Голицын (1734-1803) опубликовал ряд работ по минералогии
    и по изучению электричества, был почетным членом Петербургской Академии
    наук, членом Бельгийской, Шведской, Берлинской академий. Вице-президент
    Берг-коллегии Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин (1760-1805) серьезно
    занимался физической химией и химической технологией; изучал методы
    кристаллизации различных химических соединений. Особую известность приобрели
    его работы по исследованию платины. Он опубликовал в отечественных и
    зарубежных изданиях больше сорока работ; был почетным членом Петербургской
    Академии наук, Лондонского королевского общества, Стокгольмской и Туринской
    академий (см.: Раскин М. Н, Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин. Л., Наука,
    1981). Из небогатого дворянского рода происходил академик С. Е. Гурьев
    (1766-1813), математик, сыгравший заметную роль в становлении
    математического образования в России.
    [10]
    В высказанном здесь положении об отсутствии "преемственности и традиций" в
    русской науке звучит явное и, возможно, намеренное преувеличение. Чтобы
    понять, чем могла быть вызвана такая оценка, следует вспомнить реальную
    обстановку, сложившуюся в научной жизни России в тот период, когда В. И.
    Вернадский писал эти строки: исследовательские коллективы, складывавшиеся
    годами, разрушались по произволу властей буквально росчерком пера; над
    учеными висела постоянная угроза репрессий; вмешательство правительственной
    администрации во внутреннюю жизнь научных учреждений, организаций высших
    учебных заведений нарушало стабильность их работы и ставило под грозу ее
    преемственность, тормозило формирование и развитие молодых отечественных
    научных школ. Об отсутствии элементарных условий, обеспечивающих
    преемственность и устойчивые традиции" в научно-исследовательской работе, с
    тревогой и горечью писали в то время и в тех же самых выражениях, что и В.
    И. Вернадский, П. Н. Лебедев, Н. К. Кольцов, М. А. Мензбир и другие ученые.
    Не исключено, что в данном случае это своего рода полемический прием,
    намеренно заострявший внимание читателей-современников на событиях "злобе"
    дня. Не случайно В. И. Вернадский непосредственно связывал то, что он
    называл "отсутствием традиций и преемственности", с "изменчивой
    государственной политикой" царской России и непрекращающейся "борьбой
    правительства c обществом" (см. наст. издание). В то же самое время
    Вернадский как в этой работе, так и в других постоянно подчеркивал
    непрерывность и поступательный характер развития науки в России, указывал на
    наличие прочных гуманистических и материалистических традиций, в частности
    традиций, заложенных М. . В. Ломоносовым (см. серию статей о М. В.
    Ломоносове наст. издания).
    [11]
    См. комментарий 5.
    [12]
    За последние десятилетия историки науки выявили много новых материалов о
    развитии науки в Прибалтике в XVIII в.: о деятельности Вильнюсской
    обсерватории, основанной в 1753 г., об академии "Петрина" в Митаве (ныне г.
    Елгава), о работе таких просветителей и ученых, как видный деятель культуры
    Латвии Г. Ф. Стендер (1714-1795), математик и астроном М. Почебут-Одляницкий
    (1728-1810), механик Э. И. Бинеман (1755-1806) и др. К. об этом: Из истории
    естествознания и техники Прибалтики: Сборник статей. Рига, вып. I, 1968;
    вып. II, 1970; вып. V, 1976; Роль Вильнюсского университета в развитии
    науки. Вильнюс, 1979; История Тартуского университета, 1632-1982. Таллин:
    Периодика, 1982.
    [13]
    В. И. Вернадский имеет в виду умонастроение, распространившееся в 1860-х
    годах среди радикально настроенной демократической российской интеллигенции,
    преимущественно среди молодежи. Оно было рождено резкой непримиримостью с
    существовавшей социальной действительностью и выражалось в отрицании
    господствовавших идеологии и религии, жизненных устоев и ценностей
    дворянского общества, его культурных и эстетических принципов. Термин
    "нигилизм", или "отрицательное направление", родился в процессе
    развернувшейся в те годы идейной и литературной борьбы. Ярким выразителем
    этого идейного течения, охватившего широкие слои разночинной молодежи, был
    журнал "Русское слово" (1859-1866), в котором ведущую роль играл публицист и
    литературный критик, революционный демократ Д. И. Писарев. В статьях
    Писарева начала 60-х годов большое место занимали борьба за демократизацию
    культуры, пропаганда материализма и естественнонаучных знаний. Он
    подчеркивал, что развитие естествознания - "самая первостепенная потребность
    нашего общества", ибо "положительная наука" является основной движущей силой
    общественного прогресса, а научный труд в его статьях выступал как форма
    служения народу. Пропаганда Д. И. Писарева увлекала не одно поколение
    молодежи. Влияние его идей на развитие отечественной науки 1860-1880-х годов
    отмечали многие видные естествоиспытатели, на себе испытавшие их
    воздействие, например И. М. Сеченов, И. П. Павлов, К. А. Тимирязев, А. Н.
    Бах и др. И. П. Павлов, в частности, писал: "Под влиянием литературы 60-х
    гг., особенно Писарева, наши умственные интересы обратились к
    естествознанию" (Павлов И. Л. Полное собрание трудов. М.; Л.: Изд-во АН
    СССР, 1949, т. V, с. 341). Выступления представителей "отрицательного
    направления", в том числе Д. И. Писарева, не были свободны от крайностей: им
    были свойственны некоторая вульгаризация материалистических идей,
    преувеличение принципа утилитарности науки и особенно искусства. Накал
    полемической борьбы нередко приводил их к отрицанию эстетической ценности
    творчества великих мастеров литературы и искусства прошлого, таких, как А.
    С. Пушкин или Рафаэль, и к проповеди "разрушения эстетики".
    Ученые-естествоиспытатели, восприняв все лучшее, что было в творчестве
    Писарева, и прежде всего его яркий материализм и стремление поставить
    достижения науки на службу народу, в зрелые годы отходили от крайностей
    "нигилизма и писаревщины", хотя и оставались верны демократическим идеалам
    молодости. См.: Варустин Л. Э. Журнал "Русское к во". Л.: 1966; Козьмин В.
    П. Литература и история. М.: Худож. лит., 19 с. 225-327; Новиков А. И.
    Нигилизм и нигилисты. Л.: Лениздат, 19 с. 34-117.
    [14]
    В данном случае В. И. Вернадский имел в виду содержательную сторону науки -
    "общеобязательность и непреложность" результатов научного творчества.
    Подчеркивая объективный характер научных истин, он в то же время указывал,
    что именно "жизнь данного народа" на том или ином этапе его исторического
    пути "определяет оттенки и формы научного творчества" - темпы, направление и
    особенности развития науки в стране. Он пишет: "...развитие научной мысли
    находится в неразрывной связи с народным бытом и общественными
    установлениями - ее развитие идет в сложной гуще исторической жизни...".
    Вернадский в своих работах не раз употреблял и термин "русская наука", I в
    виду "научную работу в русском обществе", специфику определявших ее
    общественно-исторических условий, а также ее социальные последствия для Росс
    В 1915 г. он был одним из инициаторов академического издания "Русская
    наука", целью которого, по словам В. И. Вернадского, было "подвести итоги
    глубокому историческому процессу - росту, углублению и расширению научной
    мысли в среде нашего народа" (см. статью "Работы по истории знаний" в наст.
    издании).
    В этом разделе своей работы Вернадский затронул вопросы о характере научных
    истин, особенностях научного творчества, о социальной обусловленности и
    относительной самостоятельности науки, которые он впервые поставил еще в
    1902-1903 гг. в труде "Очерки по истории современного научного
    мировоззрения" (см.: Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М.:
    Наука, 1981, главы I-Ill). Впоследствии он не раз возвращался к этим
    проблемам и особенно подробно рассмотрел их в 1930-х гг. в книге "Научная
    мысль как планетное явление". См: Вернадский В. И. Размышления натуралиста.
    М.: Наука, 1977, кн. II.
    [15]
    "Нил, архиепископ Иркутский; Палладий" - вписано рукой Вернадского в оттиск
    работы, по которой готовилась к печати вводная глава.
    Нил - архиепископ Иркутский и Ярославский (Николай Федорович Исакович,
    1799-1874), написал "Путевые записки о путешествии по Сибири" (Ярославль,
    1874), собрал богатую коллекцию минералов, которую передал по завещанию
    Петербургскому университету. Вернадский в 1898 г. посвятил этой коллекции
    специальную статью "О коллекции архиепископа Нила" (Северный край, 17
    декабря, 16).
    Палладий - в истории русской церкви известно несколько лиц, носивших это
    имя. Наиболее вероятным представляется, что В. И. Вернадский имел в виду
    современника архиепископа Нила - архимандрита Палладия (Кафарова Петра
    Ивановича, 1817-1878), который приобрел известность как китаевед, географ и
    этнограф. Несколько раз с религиозной миссией посещал Китай, в 1870-1871 гг.
    по поручению Русского географического общества совершил этнографическую и
    археологическую экспедицию в Уссурийский край. Помимо
    историко-филологических работ, оставил географические и этнографические
    описания: "Дорожные заметки от Пекина до Благовещенска" (Записки имп.
    Русского географического общества, 1871, т. IV) и "Исторический очерк
    Уссурийского края" (Записки имп. Русского географического общества, 1879, т.
    VIII). Среди библиографических заметок В. И. Вернадского, касающихся истории
    отечественной науки, имеется упоминание и об указанных работах П. И.
    Кафарова.
    Не исключено, однако, что В. И. Вернадский мог иметь в виду Палладия
    Роговского (1655-1705) - игумена московского Заиконоспасского монастыря,
    первого в России дипломированного доктора философии.
    Комментарии М. С. Бастраковой и Ю. X. Копелевич.
    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    [16]
    В. И. Вернадский имеет в виду вторую главу "Очерков", которая впоследствии
    была утеряна. Сохранился краткий план этой главы. Приводим его.
    "ГЛАВА II. Естествознание и математика перед началом научной работы в
    России.
    1. Века подготовительной работы. - 2. Семнадцатый век - первый век научного
    творчества. - 3. Распространение и форма научной работы в конце XVII в. - 4.
    Точные науки и описательное естествознание в конце XVII в. - 5. Значение
    прикладной науки."
    [17]
    О научной деятельности в Польше в XVII в. См. комментарии 5 к гл. I.
    [18]
    О научной работе, которая велась в XVII - начале XVIII в. на территория
    областей Европы, находившихся тогда под властью Турции, известно немного.
    Можно назвать труды Дмитрия Кантемира, составившего "Историческое,
    географическое и политическое описание Молдавии".
    [19]
    Сведения о северных и северо-восточных районах Азии появились в сибирскиx
    "чертежах" в 60-70-х годах XVII в. Лишь на рубеже XVII-XVIII вв. они начали
    проникать и в Европу. Издания, по которым европейский читатель того времени
    мог составить некоторое представление о Сибири и тем более о ее
    северо-восточных окраинах, были чрезвычайно редки. Можно назвать книгу
    голландца Николая Корнелия Витсена "Северная и восточная Татария", изданную
    в Амстердаме в 1692 г. К книге Н. Витсена была приложена карта Сибири,
    составленная на основании русских "чертежей" и описаний 60-70-х годов. Н.
    Витсен в 1660-х годах побывал в Москве, завязал, а затем постоянно
    поддерживал контакты с государственными деятелями Русского государства, в
    том числе с чиновниками Сибирского и Посольского приказов. Советские
    исследователи допускают, что в его распоряжении находилась копия "чертежа"
    Сибири, выполненного в 1667 г. по распоряжению тобольского воеводы П. И.
    Годунова, на котором уже были показаны реки Амур и Камчатка. См.: Андреев А.
    И. Очерки по источниковедению Сибири. Вып. I. XVII в. М.; Л.: Изд-во АН
    СССР, 1960.
    [20]
    Герберштейн Сигизмунд (1486-1566), барон, дипломат и путешественник, посетил
    Москву в 1517 и 1525-1526 гг. в качестве посла германского императора
    Максимилиана I к великому князю Василию III. В 1549 г. издал в Вене на
    латинском языке книгу "Записки о Московитских делах", которая включала
    большой картографический, географический и этнографический материал,
    описание обычаев и придворных нравов. Книга неоднократно переиздавалась на
    разных языках, в том числе и на русском. См.: Сигизмунд Герберштейн. Записки
    о Московитских делах. СПб., 1908; см. также публикацию текстов С.
    Герберштейна в кн.: Россия XV-XVI вв. глазами иностранцев. Л.: Лениздат,
    1986, с. 33-149. О С. Герберштейне и его "Записках" см.: Алпатов М. А.
    Русская историческая мысль и Западная Европа XII-XVII вв. М.: Наука, 1973,
    с. 247-264; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории
    географических открытий (конец XV - середина XVII в.). М.: Просвещение,
    1983, с. 241-244.
    [21]
    Легенда о могущественном, процветающем и не знающем войн государстве
    "царя-священника Иоанна", затерянном где-то в глубинах Азии, была широко
    распространена в европейской литературе XII-XVI вв. Путешественники XIV-XV
    столетий искали его в Закавказье и в Индии, в Китае и в Эфиопии. Миф о
    чудесном "царстве священника Иоанна" был развеян только к концу XVI в. в
    связи с великими географическими открытиями этой эпохи. О географических
    заблуждениях средневековья, связанных с легендой о государстве
    "царя-священника Иоанна", и об открытиях, сделанных в процессе его поисков,
    см.: Р. Хенниг. Неведомые земли. М.: Изд-во иностр. лит. 1961-1963, т.
    II-IV.
    [22]
    Петлин Иван, томский казак, возглавлял первую русскую экспедицию в Китай в
    1618 г., составил отчет о поездке, содержавший сведения о Китае и соседних с
    ним странах. См.: Мясников В. С. Первые русские дипломаты в Китае:
    ("Роспись" И. Петлина и статейный список Ф. И. Байкова). М.: Мир, 1966.
    [23]
    Николай Гаврилович Милеску Спафарий (ок. 1635-1708), государственный деятель
    и дипломат, мыслитель, ученый и педагог, посвятивший свою жизнь борьбе за
    освобождение Молдавии от османского ига и укреплению русско-молдавской
    дружбы. В России был известен под именем Спафария (происходит от названия
    придворной должности, которую занимал Н. Милеску в Молдавия ("спафарий" -
    хранитель оружия господаря и командующего войском). В 1761 г. Н. Милеску был
    приглашен царем Алексеем Михайловичем в Россию для работы в Посольском
    приказе и перевода книг с греческого и латинского языков. Россия стала для
    него второй родиной. Помимо работы в Посольском приказе, Н. Милеску Спафарий
    был одним из учителей царевича Петра, советником царей Алексея Михайловича и
    Петра I по восточным вопросам. В 1695 г. он участвовал в качестве
    переводчика и советника Петра I в походе на Азов.
    Наиболее ответственной миссией Н. Милеску Спафария в России, принесшей ему
    широкую известность и богатые научные плоды, было посольство в Пекин
    (1675-1678). Его миссия выходила далеко за пределы переговоров с купцами и
    мастерами-мостостроителями. В этот период одной из сфер экспансионистской
    политики Цинской монархии стало Приамурье. Маньчжурско-китайские войска
    нападали и на русские поселения. Русское правительство стремилось установить
    дружеские отношения с Цинской империей. Это и было целью посольства в Пекин
    под руководством Н. Милеску Спафария.
    Посольство доставило в Москву богатейшие сведения о Сибири и Китае. Милеску
    Спафарий представил русскому правительству дневник следования по Сибири и
    статейный список (отчет посла). На основании личных впечатлений, русских
    источников и материалов, собранных в Китае, он написал книгу "Описание
    первыя части вселенныя именуемой Асии, в ней же состоит Китайское
    государство с прочими его городы и провинции" ("Описание Китая"). Эта книга
    была впервые издана лишь в 1910 г. в Казани. Помимо этого, Н. Милеску создал
    труд "Сказание о великой реке Амуре...", который увидел свет только в XIX
    в., опубликован в журнале "Вестник Русского географического общества за 1853
    г." (СПб., 1853, ч. 7, кн. 11). Современное издание этих трудов см. в кн.:
    Милеску Спафарий И. Г. Сибирь и Китай. Кишинев: Картя Молдовеняскэ, 1960. О
    географических трудах Спафария см.: Лебедев Д. М. География в России XVII в.
    М.: Изд-во АН СССР, 1949, с. 131-132, 160-162; Полевой Б. Л. Новое о
    происхождении "Сказания о великой реке Амуре..." - В кн.: Рукописное
    наследие Древней Руси: По материалам Пушкинского дома. Л.: Наука, 1972, с.
    271-279. О посольстве Спафария в Китай см.: Русско-китайские отношения в
    XVII в.: Материалы и документы. М: Наука, 1969, т. 1, с. 321-521; Мясников
    В. С. Hole издания трудов Н. Спафария. - Народы Азии и Африки, 1962, 2, с.
    225-228; Щебеньков В. Г. Империя Цин и русское государство в XVII веке. М.,
    1980. Общий обзор жизни и деятельности Н. Г. Милеску Спафария см.: Урсул Д.
    Т. Николай Гаврилович Милеску Спафарий. М.: Мысль, 1980.
    [24]
    В период, о котором пишет В. И. Вернадский, первое научное объединение в
    Пруссии, созданное по инициативе Г. В. Лейбница в 1700 г., называлось
    Бранденбургским научным обществом или Берлинским научным обществом. В
    Берлинскую академию наук оно было реорганизовано в 1744-1746 гг. Берлинское
    научное общество еще во времена Лейбница стремилось к расширению научных
    связей с Россией. В число его иностранных членов были приняты сподвижники
    Петра - в 1710 г. дипломат на русской службе Генрих Гюйссен (ум. 1740), в
    1714 г. молдавский господарь Дмитрий Кантемир (1673-1723). 19 ноября 1711 г.
    в собрании филологического класса Общества специально обсуждался вопрос о
    связях с Россией. В первые годы существования Общества его интерес к России
    во многом носил "миссионерский характер": Россия рассматривалась как объект
    просветительной работы и даже как возможная область распространения
    лютеранства. Впоследствии, после создания Петербургской Академии наук,
    Берлинское научное общество завязало с ней прочные научные связи, а затем
    постоянно старалось поддерживать активное сотрудничество с учеными
    Петербурга. См.: Копелевич Ю. X. Возникновение научных академий. Л.: Наука,
    1974, с. 131-168.
    [25]


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама

a635a557