Олегу ТАБАКОВУ,

Олегу ЯНКОВСКОМУ,

Евгению МИРОНОВУ –

 землякам славного города Саратова

посвящается

 

 

 

 

 

 

Глубокочтимый О. П.!

 

Тороплюсь откликнуться на Ваше вчерашнее выступление по телевидению. Вы говорили о Вашем родном городе С. и заметили, что в нем почему-то не рождаются крупные писатели.

Думаю, что так бывает в каждой местности, если там традиционно существует сильное колдовское влияние. Сообщество это или разобщенные личности, знать не могу: я в городе С. никогда не был. Но вот что случилось. Мне неисповедимым образом досталось добыть из духовного слоя тексты неизвестного писателя Николая Эльпидифорова – полтора века назад жившего именно в Вашем городе, – никогда прежде не публикованные.

То есть, был в городе С. крупный писатель. Его современники благополучно его же и съели, не ведая, как это чаще всего бывает, что творят.

Однако вот у меня на столе его пламенные фантазии. Что делать в подобном случае – ума не приложу!

Может быть, Вы присоветуете? Буду признателен и жду звонка.

 

Ваш Егорий, сказочник

 

 

 

– О чем, о чем? О ком? – заговорил Воланд, перестав смеяться. – Вот теперь? Это потрясающе!

И вы не могли найти другой темы?

Дайте-ка осмотреть. –

Воланд протянул руку ладонью кверху.

– Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке.

– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят... Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.

Кот молниеносно вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей...

 

(М.Булгаков. «Мастер и Маргарита»)

 

 

 

 

 

К ЧИТАТЕЛЮ

 

Рукописи не горят – это общеизвестно, но непонятно. Не буквально же.

Старая рукопись, которую я хочу представить читающей публике, вполне возможно, и сгорела воистину, поскольку не сохранилась в архивах, не была найдена где-нибудь в заброшенном доме. В общем, я не обнаружил ее случайно и тем более не искал. Она сама нашла меня.

Сейчас объясню.

В середине XIX века в городе С. неизвестный широкой публике писатель Николай Эльпидифоров написал книгу, однако не стал или, скорее, не смог опубликовать ее.

Я ни разу не бывал в этом городе. Однажды без всякой специальной надобности… Думаете, сел на поезд и поехал? Нет же!.. Без всякой специальной надобности я стал думать и думать о старом городе С. Что мне в нем, я сам удивлялся безмерно. Но когда возле мусоропровода нашел по нему путеводитель издания 1856 года, то все сомнения отпали сами собой. Я уже давно мысленно бродил по старым улицам, любовался домами, экипажами, нарядами женщин. Я уже набрел в своих мысленных блужданиях на подвальчик местного букиниста. Два студента искали на полках что-то их интересующее, а сам хозяин сидел за столиком и читал в газете об открытии в Москве картинной галереи Павла Михайловича Третьякова.

Я написал первую фразу. Книга потекла в меня – так течет ручей.

Кто Автор? И как мне быть? И что такое – литературщина?

Не знаю. Судите сами…

 

Ах, неужели, Боже мой,

мы тоже станем стариной

и унесутся стороной

все небыли и были?..

А те, кто будут после нас,

узнают ли в обрывках фраз:

как мелко день, и щедро час –

мы с вами «жили-были»?..

 

 

Администратор Былых Событий,
или
Первое посещение Саратова

 

­ Осень выдалась холодная, ветреная, с дождями. Сад стоял пустой и голые ветки скреблись в мои окна, когда в почтовом ящике я обнаружил письмо в старинном конверте со штемпелем и датой прошлого века. Имя адресата – мое.

 

«Милостивый государь!

Я долгие годы обладаю редкостной вещью.

Вправленный в серебро зеленый гранат под названьем «Зеркало Явлений» – не просто драгоценность. Необычайный камень может показывать события преж­них дней, лет и веков, а также являть грядущее, дабы люди избегали повторения ошибок Прошлого и могли предотвратить их в Будущем.

Не могу не признать, что являлся лишь хранителем камня, но не истинным его вла­дельцем. Картины, показанные мне «Зеркалом Явлений», давали пищу для ума и воображения. Но я никогда не имел возможности использовать полученные знания: это можно делать, лишь обладая властью.

После долгих сомнений и размышлений (камень – память о дорогом для меня человеке, который, безусловно, принес бы пользу России) я решил передать «Зеркало Явлений» в руки честного дворянина, облеченного властью.

Знаю Вас как государственного деятеля, искренне пекущегося о процветании Отечества. Но, находясь в преклонных летах сам я не в состоянии приехать в Москву. Поэтому прошу Вас прислать за камнем нарочного по адресу: город Саратов, Московская улица, «Книжная лавка».

За сохранность камня не беспокойтесь: его бесценные свойства проявляются только в руках законного владельца, коим отныне станете Вы...

Остаюсь преданный Царю и Отечеству,

Орест МЕРКУРЬЕВ, букинист».

 

Было над чем задуматься. Это я – государственный деятель? У меня вот пьеса, заказанная театром к Рождеству, никак не лепится, то есть – не складывается! Хорош деятель!

Но имя на конверте стояло мое, и написано было теми же чернилами и той же рукой, что и само письмо.

– Шутки Варвары Карповны, – резюмировал я и решил не отвлекаться от работы: договор с театром обязывал  – с первого ноября уже начинались репетиции.

Но какая, милостивые государи, работа! Я, как дурак, полдня смотрел в окно, за которым стая дроздов объедала рябину.

Однако Варвара Карповна не объявлялась.

Тогда я решил отложить пьесу и заняться описанием моей первой встречи с Варварой Карповной. Для встряски. И я написал:

 

«Жил Егор, тогда еще совсем молодой сказочник, в поселке Серебряный Бор. Дом у него был деревянный – внизу горница в три оконца и кухня, наверху – спальня и кабинет.

Жил он один. Со всеми знался, со многими дружил. Роста был среднего, бороду подстригал коротко. Она у него была редкого зеленоватого оттенка. Как сено. А глаза совсем зеленые. Как молодой крыжовник.

Однажды Егор выкатил свой старенький велосипед за калитку…»

 

Однажды, в один из те­п­лых ап­рель­ских ве­че­ров, я выкатил свой старень­кий ве­ло­си­пед за калитку и отправил­ся в Серебряный Бор. Я лю­блю со­чи­нять на прогул­ках всякие истории.

С од­ной сто­ро­ны не­ба солн­це опус­ка­лось за вер­хуш­ки сосен, а с другой, ок­ру­жен­ная блед­ны­ми звез­да­ми, всхо­ди­ла луна. Это было величественно! Но тут вдруг что-то трес­ну­ло, за­скре­же­та­ло, я оказался на зем­ле, а по­гну­тое пе­ред­нее колесо, не­за­ви­си­мо вих­ляя, не­то­ро­п­ли­во по­ка­ти­лось по лес­ной тро­пин­ке.

Не­ве­ро­ят­но: ко­ле­со уве­рен­но, слов­но при­гла­шая меня за со­бой, свер­ну­ло в дач­ный пе­ре­улок, за­тем в дру­гой. И хоть доро­га ве­ла в гору, оно, ме­ж­ду тем, лег­ко и спо­кой­но бе­жа­ло се­бе впе­ред, как буд­то это было и не ко­ле­со, а со­ба­ка. Остановилось оно пе­ред ка­менн­ым особняком, ко­то­ро­го раньше тут никогда не было. Вчера на этом месте за деревянным покосившимся забором стояла дачка известного московского архитектора.

Но не это бы­ло уди­ви­тель­ным для меня – профессионального сказоч­ни­ка. Уди­ви­ло то, что тя­же­лые двери на миг при­от­кры­лись, впустили ко­ле­со от моего собствен­но­го ве­ло­си­пе­да и тут же захлопнулись. Прихрамывая, я потащился к порогу.

Дом снаружи ока­зал­ся очень лю­бо­пыт­ным: ста­рин­ный, двухэтажный, с ба­шен­кой. Ча­сы на башне по­ка­зы­ва­ли неверное время, а мо­жет – и вовсе стоя­ли. На ост­ром шпи­ле вер­тел­ся флюгер-ко­ле­со. Ок­на украшали рез­ные на­лич­ни­ки.

Я по­сту­чал дверным молотком.

– Кто там? – раз­да­лось из­нут­ри.

– До­б­рый ве­чер! К вам за­ка­ти­лось мое ко­ле­со…

По­слы­шал­ся ржа­вый визг от­пи­рае­мо­го за­со­ва, но открылось только круг­лое ре­шет­ча­тое окош­ко.

– Ка­кое такое ко­ле­со? – спро­сил стро­гий голос, обладательни­цы кото­ро­го вид­но не бы­ло.

Я на­чал бы­ло объ­яс­нять про ве­ло­си­пед. Но тут две­ри отвори­лись, ко мне вышла ста­ру­ха с пыш­ны­ми се­ды­ми волосами, в пла­тье с тысячью обо­рок, с мед­ным под­свеч­ни­ком в ру­ке и с круп­ны­ми гранатовыми бусами на шее. Взглянула и, не обо­ра­чи­ва­ясь, по­шла с под­ня­той вы­со­ко све­чой в глу­би­ну вес­ти­бю­ля.

– Закройте дверь! – приказала она. – Не ос­ту­пи­тесь! – А я уже наткнул­ся в по­луть­ме на пус­тые гро­хо­чу­щие вед­ра. – Так, го­во­ри­те, коле­со? – пе­ре­спро­си­ла ста­ру­ха через плечо.

– Пред­ставь­те се­бе, от ве­ло­си­пе­да.

На­ко­нец мы ока­за­лись в про­сто­рном пус­том за­ле со сводча­тым потол­ком и ве­ду­щей ку­да-то на­верх ви­той лестницей. Ста­ру­ха заявила:

– Смею вас огор­чить: ко­ле­со при­над­ле­жит мне.

– Вам?!.. – Я даже растерялся. – Я не краду велосипедов!

Где-то над го­ло­вой раз­дал­ся ме­ло­дич­ный звон: бомм!!.. Бомм!.. Лестни­ца ве­ла, оче­вид­но, в баш­ню.

– Вы про­сто не зна­ли, что ко­ле­со – от ба­шен­ных ча­сов.

– Интересно!

– Кста­ти, ес­ли оно ва­ше – сколь­ко в нем спиц?.. – Она не улыбалась.

Меня это уже стало раз­дра­жать:

– А ес­ли бы я спро­сил, сколь­ко… ну, ска­жем… гранатовых камней в ва­ших бусах?

– Я вам от­ве­чу: три­на­дцать на три­на­дцать. Ров­но сто шестьде­сят девять, не тру­ди­тесь пе­ре­счи­ты­вать… Я это знаю от­то­го, что ожерелье мое!.. А в ва­шем, как вы ут­вер­ждае­те, коле­се – два­дцать шесть спиц, не боль­ше и не мень­ше. Ко­гда я вя­жу Вре­мя, то бе­ру две из них, и то­гда осталь­ные соответствуют ка­ж­до­му ча­су су­ток… Вар­ва­ра Кар­пов­на, – гор­до пред­ста­ви­лась ста­ру­ха. – Ад­ми­ни­ст­ра­тор Бы­лых Со­бы­тий! Я настоя­тель­но про­шу вас, дорогой Егор, по­се­тить город Саратов позапрошлого века…

– На­де­юсь, вы шу­ти­те?..

Нормальному сказочнику, сочиняющему исключительно для детей младшего и среднего возраста, следо­вало воскликнуть: «Надеюсь, вы не шутите?!»

Однако что сказано – то сказано:

– Надеюсь, вы шутите?

– Де­ло серь­ез­ное! – сказала Варвара Карповна.

– Ка­кое же де­ло?.. У меня, знаете, полно дел!

– Пьеса для театра о цирке.

– Да! Откуда вам известно? И откуда вы знаете мое имя? И что от меня требуется, в конце концов? И получу ли я свое колесо? – Я заходил по зале туда-сюда. – Вы говорите, Саратов позапрошлого века? Что я там буду делать?.. Надолго ли?.. Хорошенькое дело – вот так выхватить человека из размеренной творческой жизни и отправить в Саратов позапрошлого века!

– Молодой человек! – строго прервала меня Варвара Карповна. – Замрите!

Я замер.

– Вы не спрашиваете о главном. Главное – почему выбор пал на вас.

– Да, почему именно я?! – Говорить я все-таки мог.

– Потому! – чуть усмехнувшись, произнесла она.

Старая дама подняла подсвечник над головой и указала на дверь под лестницей.

– Ступайте туда! – приказала Варвара Карповна торжественным тоном. – Вас ждут…

– В Саратове?

– Вот именно.

Я по­кор­но вздох­нул и стал слу­шать, как най­ти в Саратове Ни­ко­лая Эль­пи­ди­фо­ро­ва. За­тем она за­ду­ла све­чу. Ча­сы на баш­не про­би­ли три раза. Пе­ред моими гла­за­ми за­пля­са­ло зе­ле­ное пла­мя, я креп­ко зажмурил­ся…

 

Яр­ко све­ти­ло лет­нее солн­це. По площади позапрошлого века ка­ти­ли пролет­ки и ка­ре­ты, перед Гостиным двором про­гу­ли­ва­лись муж­чи­ны в ци­лин­д­рах, жен­щи­ны в боль­ших шля­пах, ук­ра­шен­ных цве­та­ми и лентами.

Я был в вос­тор­ге – я и впрямь ока­зал­ся в позапро­шлом ве­ке.

Толь­ко ус­пел так по­ду­мать, как с моей головы свалился са­мый настоя­щий ци­линдр, а ве­тер тут же подхватил е­го и по­ка­тил по улице. Я дог­нал головной убор и по­смот­рел на свое от­ра­же­ние в стек­ле ближайшей вит­ри­ны. Ах-ах, одет я был в уз­кие брю­ки, сюр­тук, облегающее та­лию паль­то! На­чи­щен­ные до бле­ска, ост­ро­но­сые бо­тин­ки нис­коль­ко не жа­ли.

«Вот это я понимаю! Вот это – настоящий Администратор Былых Событий!» – снова восхитился я, и взгляд мой уперся в вывеску над витриной.

«Книж­ная лав­ка О. МЕРКУРЬЕ­ВА»

Я толкнул дверь, за­зве­нел вход­ной ко­ло­коль­чик. В про­сто­рной высокой ком­на­те, от по­ла до по­тол­ка за­пол­нен­ной стел­ла­жа­ми с книгами, за кон­тор­кой сто­ял не­вы­со­ко­го рос­та че­ло­век сред­них лет, в очках, чуть лы­со­ва­тый, полноватый, с боль­шим бантом шей­но­го клетчато­го плат­ка. За­ви­дев гос­тя, он ос­та­вил бу­ма­ги и с при­вет­ли­вой улыб­кой бы­ст­ро под­нял­ся ему на­встре­чу.

– К ва­шим ус­лу­гам! – ска­зал он. – Орест Мер­курь­ев!

Я представился полным титулом: сказочник-волшебник 2-го разряда – такой-то!

– Не­у­же­ли?! – вдруг вос­клик­нул бу­ки­нист и ра­до­ст­но про­мол­вил: – Вас по­сла­ла к нам са­ма судь­ба!

– Во­об­ще-то ме­ня на­пра­ви­ла к вам Вар­ва­ра Кар­пов­на, – за­ме­тил я.

– Вар­ва­ра Кар­пов­на!.. – за­ду­мал­ся на миг бу­ки­нист. – Нет, не припом­ню! Но кто бы она ни бы­ла – вы так во­вре­мя здесь очу­ти­лись! Я хо­чу спа­сти од­но­го слав­но­го че­ло­ве­ка. По­мо­же­те мне в этом? Ре­бен­ку гро­зит опас­ность!

– Ре­бен­ку?! Опас­ность?

– Ог­ром­ная! – Господин Меркурьев снял с ве­шал­ки ци­линдр и трость. – Пойдемте, здесь недалеко.

По дороге он рассказал мне о том, что было их три друга с гимназических лет: Эльпидифоров, Чижов и Меркурьев (своих друзей букинист описывал взволнованно-торжественным тоном – словно оду слагал). Мало­лет­ний сын архитектора Эльпидифорова остался круглым сиротой, и опекунство над ним взял второй друг – губернский чиновник Чижов, человек богатый. Однако мальчик оказался сиротой дважды: недавно скон­чался и его опекун!

– Теперь по уговору, – объяснил букинист, – заботу о ребенке должен взять на себя я. Но мне Николеньку не отдают! И вот почему…

– Наверное – наследство? – догадался я.

– Наследство! Но какое!..

Оказалось, родственникам покойного друга мало оставленных им домов и земель. Они потеряли остатки совести и разума, желая заполучить редкостный зеленый гранат под названием «Зеркало Явлений», подарен­ный некогда Чижову якутским шаманом.

– По завещанию – наследником, а следовательно и хозяином камня, является Николай. Хранителем – до совершеннолетия Николеньки – я.

– А почему вы не опасаетесь за свою жизнь?

– Дело в том, – объ­яс­нил бу­ки­нист, – что камень обладает особыми свойствами, которые проявляются лишь в руках законного владельца. Украсть его невозможно. Для вымогателя или грабителя он – пустая безде­лица. Но родственники моего друга просто замучили мальчика! К не­му при­ста­ви­ли гу­вер­нант­ку мадемуазель Пе­ре­дря­ги­ну. Это чу­до­ви­ще! Ре­бе­нок пе­ре­стал есть, спать, все­го бо­ит­ся… Его воля подавлена, он может согласиться на добровольный отказ от наследственного камня в пользу губерна­тора.

– Но ведь по закону опекун Николая – вы!

Господин Меркурьев горько усмехнулся:

– По какому закону?!.. О чем вы говорите?! В нашем городе действует лишь один закон: воля генерал-губернатора! А желание у него тоже одно: завладеть камнем. Именно он больше всех жаждет по­лучить таинственный гранат! Остальным, должно быть, даст в качест­ве отступного солид­ную сум­му. Видимо, он рассчитывает с помощью «Зеркала Явлений» распространить свое влияние на Петербург!

Мне пришлось возразить:

– Но что я могу сделать?! Ведь я не ад­во­кат и не ле­карь!

– Пло­хо же вы се­бя знае­те! – воскликнул букинист. – Од­на хорошая сказ­ка де­ла­ет по­рой боль­ше чу­дес, чем лю­бой за­кон или пилю­ля! Николень­ку надо поддержать, укрепить, просто развесе­лить, в конце концов! Ведь если они добьются своего, и он добровольно отдаст «Зеркало Явлений»…

Владелец лавки даже руками замахал, словно отгоняя призрак…

– По­слу­шай­те, а действительно, по­че­му нель­зя от него отказаться?.. Хотя бы ради спасения ребенка?

Господин Меркурьев буквально взвился:

– Предсказывающий камень – им – алчным, тщеславным властолюбцам?! Им отдать духовную власть над миром?!.. Тогда мир пере­станет существовать! По­том, го­луб­чик, не сда­вать­ся же на милость под­ле­цам!.. – Букинист не договорил: вне­зап­но возле нас оста­но­ви­лась полицейская ка­ре­та. – Мы не успели!.. Это – полицмейстер, – упав­шим го­ло­сом ска­зал он и шепнул: – На вся­кий слу­чай за­пом­ни­те ад­рес: Москов­ская улица, дом Чижова!

Возле хозяина книжной лавки встали по бокам два пристава.

– Молчать! Руки за спину! – раз­дал­ся гро­мо­вой го­лос. – Вперед! – Его повели по дощатому тротуару.

– Вас попрошу сюда! – любезно при­ка­зал полицмейстер и распахнул для меня дверцу казенного экипажа. – Тррро­гай!.. К губерна­то­ру на дачу!..

 

 

 

Повести Николая Эльпидифорова

_{Услышаны из Времени}

_{и опубликованы}

_{Егорием ДАВЫДОВЫМ}

 
ГУБЕРНСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

 

1

Итак… Жил в не­боль­шом име­нии невдалеке от слободки Черный лес один от­став­ной ин­тен­дант. Уж как ни выслуживался он с мла­дых лет в ка­зар­мах, как ни ста­рал­ся, а вы­ше ка­пи­та­на, увы, не допрыг­нул.

Ка­пи­та­ла осо­бо­го ско­ло­тить не су­мел, же­нить­ся – не женился. Так и жил один-оди­не­ше­нек. Обладал всего десятками тре­мя кре­по­ст­ных кресть­ян, по­то­му и счи­тал­ся среди со­се­дей-по­ме­щи­ков че­ло­ве­ком бедным и не­ува­жае­мым, хо­тя не­глу­пым. Ни­кто его к се­бе в гос­ти не звал, а сам он и рад бы ко­го при­гла­сить – да де­нег на за­кус­ку не хватало. Толь­ко с полковником Албинским иног­да ви­де­лись, да гостил у него изредка двоюродный племянник матушки пристав Скворцов.

Ел капитан, что Бог по­шлет: на зав­трак – мо­ло­ко с булкою, в обед кост­ля­вую ут­ку с мо­че­ны­ми яб­ло­ка­ми. А пе­ред сном позволял се­бе иногда чар­ки две-три вин­ца про­пус­тить да побла­го­да­рить Гос­по­да за то, что жи­вет се­бе на све­те ти­хо, что смер­ти на вой­не из­бе­жал, что ни к кому не в пре­тен­зии. А уж ко­ли и за­бы­ли его – то, мо­жет, оно и к лучшему: по­даль­ше от люд­ских ре­чей, склок да тем­ных дел. Толь­ко в сно­ви­де­ни­ях иногда ви­дел он се­бя мо­гу­чим да знат­ным в ок­ру­же­нии больших чи­нов и пер­вых кра­са­виц це­лой гу­бер­нии. Все ему улы­ба­лись и кла­ня­лись, кла­ня­лись… По­сле та­ких снов он в тече­ние не­сколь­ких дней хо­дил сам не свой – на­ду­тый и важный.

Да, чуть не за­был, зва­ли его Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич Передрягин.

Как все во­ен­ные в от­став­ке, лю­бил он охо­ту и час­то выезжал на старом гнедом ры­са­ке – точно такой же был у него еще в Отечественную, когда Передрягин сопровождал телегу с провиантом для пленных французских офицеров.

Слу­чи­лось ему как-то раз с Албинским на ка­ба­на охотиться. Снаряди­лись ран­ним ут­ром, по­ка не вста­ло осеннее солн­це, и отправились к Лысой горе. Вершина ее была действительно голой, зато склоны обрамляли эту «лысину» густой порослью лесов. У подножия охотники спешились, оставили часть слуг с лошадьми, по­де­ли­лись на че­ты­ре груп­пы и ра­зо­шлись. Передря­гин по­шел один: какие уж кабаны с его-то ружьишком! Но уток собирался настрелять изрядно. К тому же, настолько отвык от людского общества, что привычнее чувствовал себя в одиночестве.

Он спустился к подножию горы в болотистое место. Сапоги, в которых капитан с трудом вышагивал по топкому дну, франтовато покрылись бархатом ряски. Стоячая вода, если на нее долго смотреть, иногда казалась ровной зеленой поляной. Легавая бежала впереди и часто делала стойку на камышовые островки. Натаскана сука была прекрасно, да и стрелком Викентий Гаврилович был отменным, так что часа через полтора на поясе его охотничьей перевязи, растопырив перепончатые лапы, болтались пять будущих обедов. Передрягин притомился, поэтому стал выбираться из низины на сухой склон. Тут-то и решил передохнуть…

Вдруг раз­да­лись вда­ле­ке го­ло­са еге­рей, бес­по­ря­доч­ные вы­стре­лы…   Слы­шит ка­пи­тан: кто-то сквозь кус­ты про­ди­ра­ет­ся. Ог­ля­нул­ся Передрягин – ба­тюш­ки-све­ты! – вме­сто ка­ба­на – мате­рый волк пря­мо на не­го не­сет­ся. Откуда он в этих местах? Отродясь не бывало здесь волков! А еге­ря все бли­же, а выстре­лы все ча­ще. Ос­та­но­вил­ся зверь, гля­нул в гла­за капитану, да так пристально, в самые зрачки, что тот неволь­но опус­тил ру­жье, заряженное дробью, и за­стыл на мес­те. А волк – шасть вбок – и про­пал! Вы­бе­жа­ли к Пе­ре­дря­ги­ну охот­ни­ки, тяже­ло дышат, гла­за­ми свер­ка­ют.

– Не про­бе­гал ли, – спра­ши­ва­ет Албинский, – волк поблизости?

– Нет, – от­ве­чал Пе­ре­дря­гин, – ни вол­ка, ни ка­ба­на не приме­тил.

Огор­чи­лись охот­ни­ки, пош­ны­ря­ли в ле­су до обе­да, да так каба­на и не на­кры­ли. На том охо­та и кон­чи­лась. А через полгода слу­чи­лось вот что…

 

2

Те­п­лым ве­че­ром в конце апреля, бли­же к де­ся­ти ча­сам, когда солн­це уже скло­ня­лось на по­кой, по до­ро­ге, ве­ду­щей в его име­ние, поя­ви­лась ка­ре­та. Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич как раз в тот мо­мент си­дел на ве­ран­де и, до­пи­вая вто­рую чар­ку сли­во­вой на­стой­ки, курил свою любимую трубку, пил вино и пел под перебор гитары старинный гусарский романс:

 

Я уеду, уеду, уеду

Не держи, ради бога, меня!

Поскачу по гусарскому следу,

оседлав вороного коня!

Теплый отсвет заветных окошек

на снегу замерзает, дрожа.

Будет вьюгой мундир припорошен,

будет холоден блеск палаша.

 

Я уеду, уеду, уеду!

Что найду в том далекой краю?

Пропоет ли труба мне победу

или жизнь отпоет мне в бою?..

Ты молчишь, только узкие плечи

беззащитно белеют в ночи.

Поцелуи… Бессвязные речи…

И вино… И огарок свечи…

 

 Я уеду, уеду, уеду!

Мне милее мундир голубой,

чем глаза твои синего цвету.

Не проси – не останусь с тобой!

Конь копытом бьет мерзлую землю.

Ни тебе, ни себе не совру...

Так зачем же, скажи мне, я медлю

и целую тебя на ветру?..

 

Это бы­ла ста­рин­ная по­воз­ка, в ко­их ез­ди­ли лет этак три­ста на­зад. В ухо­дя­щих лу­чах солн­ца свер­ка­ли, буд­то зо­ло­том, колес­ные спи­цы, крыша и две­ри. Вот уже стал слы­шен скрип ко­лес и то­пот чет­вер­ки воро­ных ко­ней, вот ка­ре­та с раз­бе­гу въе­ха­ла на близ­кий мос­ток и благопо­луч­но ми­но­ва­ла его, и вот те­перь на всех па­рах не­слась пря­мо к воротам име­ния.

Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич не ус­пел да­же вско­чить со сту­ла, а каре­та уже стоя­ла у де­ре­вян­ных во­ро­т.

Те­перь он имел воз­мож­ность со­всем близ­ко рас­смот­реть ее. Она была тем­но-виш­не­во­го цве­та, вся ла­ки­ро­ван­ная, а спицы, кры­ша и двери бы­ли как из чис­то­го зо­ло­та. За окон­ным стеклом ви­се­ла зе­ле­ная за­на­вес­ка, из-за пар­чо­вых скла­док кото­рой про­гля­ды­вал важ­ный мужской про­филь.

С об­луч­ка спрыг­нул на зем­лю слу­га-воз­ни­ца и поч­ти­тель­но распахнул двер­цу ка­ре­ты. Из нее вы­шел бо­ро­да­тый муж­чи­на, оде­тый, не­смот­ря на теплый весенний ве­чер, в бо­га­тую вол­чью шу­бу. Из­да­ли он так прон­зи­тель­но гля­нул пря­мо в гла­за капитану Пе­ре­дря­ги­ну, что тот да­же вздрог­нул.

Не­зна­ко­мец по­до­шел к вы­со­ко­му крыль­цу и, не всхо­дя на сту­пень­ки, свы­со­ка кив­нул стоя­ще­му на­вер­ху хо­зяи­ну.

– Раз­ре­ши­те пе­ре­но­че­вать в ва­шем до­ме, – ска­зал он капита­ну.

Пе­ре­дря­гин рас­те­рял­ся, ибо уже лет де­сять ни­кто у не­го не останавли­вал­ся.

– Все­го од­ну ночь, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич, – уточ­нил чернобо­ро­дый. – Я ду­маю, что не по­тес­ню вас. А вот отблагода­рю – дос­той­но.

Пе­ре­дря­гин рас­те­рял­ся вко­нец:

– Про­сти­те, су­дарь, мы раз­ве зна­ко­мы?..

– Как ска­зать… – ус­мех­нул­ся тот.

– А у ме­ня та­кое чув­ст­во, – ска­зал встре­во­жен­ный ка­пи­тан, – что мы уже где-то с ва­ми встре­ча­лись…

Не­зна­ко­мец под­твер­дил:

– Ко­неч­но, встре­ча­лись! Да вот по­зна­ко­мить­ся не­до­суг было. Так что раз­ре­ши­те пред­ста­вить­ся – Воль­нор.

Капитану отчего-то стало зябко. Поеживаясь, он уточнил:

– А по батюшке?..

Приезжий взгля­нул на рас­те­рян­ное ли­цо Пе­ре­дря­ги­на и доба­вил, снова усмехнувшись:

– А не надо ни по батюшке, ни по матушке. Только по имени…

– Ну что ж… Очень при­ят­но-с… – про­бор­мо­тал ка­пи­тан. – Чего же мы то­гда сто­им? – И, оставив гитару на крыльце, су­ет­ли­во при­гла­сил Незнаком­ца в дом.

Взяв с сун­ду­ка в при­хо­жей за­жжен­ный кан­де­лябр, Передрягин во­шел вслед за Воль­но­ром в гос­ти­ную и по­ста­вил све­чи на стол. Осмот­ре­лись оба… Пе­ре­дря­гин снова ощутил досадное чувство унижения: гос­ти­ной ведь не поль­зо­ва­лся с зимы.

Гостя же, видимо, не обеспокоило запустение, царившее в комнате. Вольнор взял инициативу в свои руки:

– Раз­ре­ши­те при­сесть?

– Да уж из­воль­те-с… – про­бор­мо­тал хо­зя­ин.

– Оту­жи­на­ли? – по­ин­те­ре­со­вал­ся гость, пыт­ли­во гля­дя в гла­за капита­на.

Го­лос Пе­ре­дря­ги­на предательски за­дро­жал.

– Э-э-э… Со­всем не­дав­но, – про­бор­мо­тал он. – А по­вар… уже спит…  Вот ка­на­лья!.. Хо­тя, ес­ли вы го­лод­ны, то я разбужу… Прав­да, со­всем не знаю, ка­кие за­па­сы на кух­не… Ме­ня дру­гие де­ла ин­те­ре­су­ют… Во­ен­ное ис­кус­ст­во, например… Или фи­ло­со­фия…

Ка­пи­тан вко­нец скон­фу­зил­ся. Он так стыдил­ся об­на­ру­жить пе­ред кем-ли­бо свою ни­ще­ту!

– Все это – ерун­да! – доброжелательно рассмеялся Воль­нор. – Это я спросил к то­му, что­бы при­гла­сить вас поу­жи­нать со мной.

Он щелк­нул паль­ца­ми, сверк­нувши дра­го­цен­ны­ми перстнями.

Не ус­пел Пе­ре­дря­гин и гла­зом морг­нуть, как на ог­ром­ном обе­ден­ном сто­ле, слов­но на ска­тер­ти-са­мо­бран­ке, поя­ви­лись та­кие блю­да и закуски, ко­то­рых бед­ный ка­пи­тан отроду не виды­вал, не­смот­ря на большой опыт ин­тен­дан­та, а уж попробовать и во­все воз­мож­но­сти не бы­ло. Упо­мя­ну лишь о неко­то­рых на­пит­ках, ко­то­рых се­го­дня, увы, не хва­та­ет на нашем сто­ле. Ви­но Бур­гон­ское, вод­ка с клю­к­вой на ме­ду… еще ви­но ки­нар­ское, маль­ва­зия… за­тем – ви­но гре­че­ское, венгерское бе­лое… по­том – крас­ное рейн­ское, а даль­ше язык… у ме­ня… за-а-ап-лета­ет­ся, и не­ту слов… го­во­рить бо­ле.

Ко­гда Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич все это уви­дел – ед­ва со сту­ла не свалил­ся. Но, чтоб не по­ка­зать­ся не­уч­ти­вым в гла­зах богатого гос­тя, Пере­дря­гин ух­ва­тил­ся за край атласной ска­тер­ти, ко­то­рой у не­го отродясь не было, с тру­дом удер­жал­ся за сто­лом, ик­нул и спро­сил Вольно­ра:

– Ва­ша свет­лость, как это все по­нять?..

– А че­го по­ни­мать? – ве­се­ло спро­сил Воль­нор. – Пей­те да угощайтесь! И ни в чем себе не отказывай­те.

И ста­ли они ужи­нать; вер­нее, ел и пил толь­ко один Ви­кен­тий Гаврилович. Он ре­шил, пусть да­же лоп­нет, но от­ве­да­ет все блю­да и напит­ки. Гость же, лишь с раз­ре­ше­ния хо­зяи­на, ды­мил си­га­рой да с инте­ре­сом на­блю­дал за от­став­ным ка­пи­та­ном, который быстро опустошал та­рел­ку за та­рел­кой.

По­сле пя­той или седь­мой рюм­ки страх Пе­ре­дря­гина испарил­ся, волне­ние про­шло, и он, за­ку­рив пред­ло­жен­ную сига­ру, стал расспрашивать гос­тя: кто он и что де­ла­ет в этих краях.

– Пу­те­ше­ст­вую, – односложно от­ве­тил гость. – Де­нег у ме­ня предоста­точ­но, а вре­ме­ни еще боль­ше.

– Хо­ро­шее это за­ня­тие – путешествия!.. – за­ви­ст­ли­во вздохнул Викен­тий Гав­ри­ло­вич. – Ве­се­лое и бес­печ­ное.

– Не ска­жи­те, ми­лей­ший, – воз­ра­зил ему Воль­нор. – Скучное это дело: мо­тать­ся по все­му све­ту… Вез­де од­но и то же… За ты­ся­чу лет – ни­че­го прин­ци­пи­аль­но но­во­го! Я имею в ви­ду че­ло­ве­че­ские от­но­ше­ния. Вот по­это­му-то и стал я с некото­рых пор за­би­рать­ся в сны к лю­дям. Авось, там не заскучаю!.. И ве­ри­те? – он про­ни­ца­тель­но гля­нул в гла­за Передря­ги­ну, – там слу­ча­ет­ся та­кое, че­го ни­ко­гда не бу­дет на са­мом деле! И че­ло­век во сне со­всем иной, чем на­яву.

Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич, как только услышал про тысячу лет, за­стыл с си­га­рой в ру­ке, вни­мая ка­ж­до­му сло­ву Воль­но­ра. Мураш­ки бе­га­ли у не­го по спи­не, словно блохи в военные годы.

– Вот вы, на­при­мер, – про­дол­жал стран­ный гость, – в жиз­ни поч­ти неза­мет­ны, но там, в ми­ре сно­ви­де­ний, вы – царь, повели­тель чу­жих жиз­ней и су­деб! Это не лесть, ми­лей­ший Викен­тий Гав­ри­ло­вич. Я люблю во­ле­вых лю­дей. – Он сде­лал не­боль­шую пау­зу и улыб­нул­ся. – А вот за то, что вы не­дав­но спас­ли мне жизнь, я ре­шил сде­лать не со­всем обычный подарок.

Ка­пи­тан от не­ожи­дан­но­сти по­перх­нул­ся:

– Я? Спас? Ва­шу? Жизнь?!.. — закашлялся он. — Ко­гда же, позвольте уз­нать?!

И тут вол­чья шу­ба Воль­но­ра, не­бреж­но сбро­шен­ная в кресло, слегка зашевелилась. Волосы встали дыбом на голове отставного капитана.

– Так это… бы­ли вы?!

Воль­нор гром­ко рас­хо­хо­тал­ся.

– Я, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! Так вот о подарке… Не ста­ну заго­дя расхваливать его не­обык­но­вен­ные спо­соб­но­сти, особен­но сей­час, ко­гда вы не­мно­го на­ве­се­ле. Зав­тра вы найде­те его на сто­ле в ка­би­не­те. Не спе­ши­те. Раз­бе­ри­тесь. И то­гда ва­ша жизнь при­об­ре­тет со­вер­шен­но другой смысл. Выпьем же за сны!

Воль­нор под­нял боль­шой бо­кал ви­на, Пе­ре­дря­гин чок­нул­ся с ним, вы­пил и слов­но ку­да-то про­ва­лил­ся…

 

3

Украшенная первыми листьями ветка стукнула в окно. За окном стоял теплый апрельский день.

Викентий Гаврилович по­тя­нул­ся, ос­мот­рел­ся и мгно­вен­но вспом­нил все до мель­чай­ших под­роб­но­стей.

– При­снит­ся же та­кое! – ска­зал он вслух и меч­та­тель­но доба­вил: – А на­пит­ки-то бы­ли про­сто вол­шеб­ные!

Пе­ре­дря­гин, с лег­ко­стью, ка­кой не чув­ст­во­вал уже мно­го лет, вско­чил на но­ги, умыл ли­цо из кув­ши­на и на вся­кий слу­чай ре­шил за­гля­нуть в гос­ти­ную, в ко­то­рой с зи­мы не был. Он открыл дверь и ос­тол­бе­нел: накры­тый стол, ко­то­рый ему приснил­ся, сто­ял на са­мом де­ле, ис­то­чая та­кие бо­же­ст­вен­ные ку­ли­нар­ные за­па­хи, что от­став­ной ка­пи­тан тут же чих­нул семь раз под­ряд.

Серд­це вновь бе­ше­но за­ко­ло­ти­лось, и он клик­нул домашних. Прибежа­ли слу­ги, кля­нясь и бо­жась, что ни­че­го не слы­ша­ли и ни про что не зна­ют.

Отставной интендант ту­по смотрел на невиданное изобилие, за­тем на­лил рюм­ку рейн­ско­го и тут заметил в пепель­ни­це два си­гар­ных окурка, схватил тот, что длиннее, прикурил и медленно пошел в ка­би­нет.

Так и есть! На его сто­ле ле­жал за­вер­ну­тый в чер­ную бу­ма­гу и перевя­зан­ный гру­бой бе­че­вой боль­шой тол­стый па­кет.

Пе­ре­дря­гину стало душно. Он распахнул окно и дро­жа­щи­ми ру­ка­ми ос­то­рож­но раз­вя­зал веревку. В бу­ма­гу оказалась завернута боль­шая пло­ская кар­тон­ная ко­роб­ка. Сняв крыш­ку, он уви­дел не­что по­хо­жее на тот фран­цуз­ский на­бор оло­вян­ных солда­тиков с фор­том, пуш­ка­ми и даже с кон­ни­цей, ко­то­рый отец по­да­рил ему в дет­ст­ве. Толь­ко здесь вме­сто сол­да­ти­ков ле­жа­ли кар­тон­ные че­ло­веч­ки: муж­чи­ны и жен­щи­ны всех сосло­вий – от крепостных до дворян. Кре­сть­я­не и кре­сть­ян­ки, купцы и куп­чи­хи, по­ме­щи­ки и по­ме­щи­цы, ге­не­ра­лы и генеральши – все они бы­ли вы­ре­за­ны с осо­бой ак­ку­рат­но­стью и тща­тель­но­стью.

Еще в ко­роб­ке ока­за­лись аккуратно сложенные ма­ке­ты церк­вей и домов. При­смот­рев­шись к ним, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич с удив­ле­ни­ем обна­ру­жил, что кар­тон­ная ар­хи­тек­ту­ра в совершен­стве копирует здания их гу­берн­ско­го го­ро­да. Вот гимназия, где учил­ся он сам. Это Пан­си­он бла­го­род­ных де­виц, ку­да на Но­вый год при­гла­ша­ли пры­ща­вых курсантов уг­ло­ва­тые уче­ни­цы. Вот боль­ни­ца, в ко­то­рой он про­ле­жал, мучась животом, а это – трактир «Ча­во из­во­ли­те?», где он впер­вые наклю­кал­ся вод­кой. Тут – фран­цуз­ский ма­га­зин, здесь – торговые ряды, а вон – первая частная аптека. Ах, как все это бы­ло ему зна­ко­мо!

«Стран­ный по­да­рок!.. – не­до­уме­вал Пе­ре­дря­гин. – Мо­жет, Воль­нор хо­тел, что­бы я не об­ре­ме­нял се­бя по­езд­ка­ми, а путеше­ст­во­вал, си­дя дома?.. Гм... Что-то тут не так… Ведь не ре­бе­нок же я, в кон­це кон­цов, да и он – не ду­рак, черт подери!..»

Тут Пе­ре­дря­гин схва­тил­ся за го­ло­ву: до не­го дош­ло, что вчераш­ний гость был не кто иной, как сам… чур ме­ня, чур!..

«Гос­по­ди, – по­вер­нул­ся он к ико­нам, – как же я сра­зу-то не догадался?!..» Пе­ре­дря­гин стал уси­лен­но кре­стить­ся, гу­бы привыч­но зашеп­та­ли мо­лит­ву. Но слова произносились механически: мысли были заняты лишь тем, что это все мог­ло бы зна­чить?.. Он ско­сил гла­за на пись­мен­ный стол, и вдруг непре­одо­ли­мая си­ла по­тя­ну­ла его ту­да.

Тя­же­ло ды­ша, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич дос­тал со дна ко­роб­ки кар­ту губерн­ско­го го­ро­да, а в угол­ке, под фи­гур­ка­ми, иг­раль­ные кос­ти: два куби­ка из сам­ши­та, про­хлад­ные на ощупь. Все та же не­ве­до­мая си­ла заста­ви­ла его тот­час же раз­ло­жить кар­ту на сто­ле и вы­ста­вить на ней все кар­тон­ные до­ма, слов­но декорации на сце­не. По­сле че­го у не­го возник­ло стран­ное неотвязное же­ла­ние бро­сить кос­ти. Они упа­ли у картон­но­го теат­ра, ко­то­рый тут же вне­зап­но вспых­нул не­весть от­ку­да взявшим­ся ог­нем и вмиг сго­рел, буд­то и в по­ми­не не бы­ло. Ни ис­кры, ни золы…

У Пе­ре­дря­ги­на за­кру­жи­лось го­ло­ва. Осыпая игрушечный город седым сигарным пеплом, он без чувств упал на ко­жа­ный ди­ван. Сколь­ко про­ле­жал – не пом­нил. Пом­нил толь­ко, что не спал. Очнулся капитан от холода. Он про­драл гла­за и с тру­дом под­нял­ся с ди­ва­на. Очень бо­ле­ла го­ло­ва, буд­то по­сле выпитого.

У открытого ок­на сто­ял ко­нюх Сте­пан. За­ви­дев ба­ри­на, он по­до­шел по­бли­же:

– Страсть что в го­ро­де тво­рит­ся, ба­рин!

– Что?.. – вя­ло спро­сил ка­пи­тан, наливая себе рюмку водки, чтобы согреться. К то­му же он хо­ро­шо знал ко­ню­ха, ко­то­рому сов­рать – что кну­том щелк­нуть.

– Тиян­тер сго­рел! В полчаса!

– Гос­по­ди! – всколыхнул­ся Пе­ре­дря­гин. – Ни­как, совпадение… Когда?!

– Вче­рась пополудни. И гореть бы целому кварталу, коли б не снегопад!

«Стало быть, сутки прошли», – отметил про себя Викентий Гаврилович и тут только обратил внимание, что и деревья, и зазеленевшая было земля, и крыши дворовых построек – все засыпано тяжелым липким слоем снега… В каком-то полу-оцепенении он подошел к сто­лу и, не ве­дая что тво­рит, вновь бро­сил кос­ти на кар­ту го­ро­да. На этот раз они упа­ли прямо на макушку Соколовой горы. Та покосилась, меняя форму, а с ее боков, как букашки с листа, сползли домики.

– Готовь про­лет­ку! – приказал в ок­но ка­пи­тан.

– Какую пролетку, барин! – возразил несговорчивый конюх. – Впору сани запрягать!

– Запрягай что хочешь, – капитан от нетерпения сорвался на визгливый крик, – но чтоб че­рез пя­ть ми­нут все было готово!..

К Соколовой горе сани подлетели часа через три.

 

4

По­всю­ду сно­ва­ли ка­ре­ты «Ско­рой по­мо­щи», тру­би­ли и зво­ни­ли пожарные ко­ман­ды.

– Что слу­чи­лось, ма­туш­ка? – спро­сил Сте­пан у бедно оде­той старушки, с тру­дом дер­жав­шей­ся за столб га­зо­во­го фо­на­ря.

– И-и, ми­лай, – всплак­ну­ла она, – хибарки-то наши провалил­ись сквозь зем­лю. Сто­яли се­бе мир­но, и вдруг сегодня, средь бе­ла дня, – оползень! Раз – и проглотил их! Горе-то ка­кое!.. – Сле­зы гра­дом покатились по ее морщинистым ще­кам. – Вну­чень­ка моя… Уж не знаю: жи­ва ли… Все ко­па­ют да вы­ка­пы­ва­ют… Мно­го их там. Всю ночь напролет ко­па­ли. Семь человек уж дос­та­ли. А мо­ей средь них, сла­ва богу, по­ку­да не ока­за­лось… И за что такие напасти?!.. Ах, бед­ныя-бедныя! – за­при­чи­та­ла она и без сил при­ва­ли­лась к стол­бу.

– Ку­да ехать? – спро­сил Сте­пан хо­зяи­на.

Пе­ре­дря­гин не от­ве­тил. Он си­дел в про­лет­ке, как вос­ко­вая кук­ла, и весь дро­жал мел­кой дро­жью.

– Э-э, да вы, ба­рин, ни­как просты­ли, – ре­шил ко­нюх и поворо­тил оглоб­ли до­мой.

В име­ние прие­ха­ли к по­лу­но­чи. Ос­то­рож­но по­ло­жив капитана в постель, слу­ги ра­зо­шлись по до­му, ше­по­том обсуждая не­здо­ро­вье хозяи­на.

А тот ле­жал в тем­но­те и раз­мыш­лял вслух:

– Вы­хо­дит, ОН мне дал такую си­лу… Но ведь это же – грех, преступле­ние! Сам! Свои­ми ру­ка­ми!!.. А, впро­чем, раз­ве это я уби­вал?!.. – Он нерв­но рас­сме­ял­ся. – Бред!.. Зав­тра же по­еду к уезд­но­му ле­ка­рю. Пусть нер­виш­ки под­ле­чит: мик­сту­ру пропишет или на Во­ды от­пра­вит… И впредь о гос­по­ди­не Вольно­ре ни-ко-му! И се­бе то­же…

Он за­крыл гла­за и тут же за­снул. И при­снил­ся ему Воль­нор в сво­ей вол­чь­ей шу­бе. Стро­го гля­нул на Пе­ре­дря­ги­на, укоризнен­но про­из­нес:

– Что ж это вы, лю­без­ный, лю­дей уби­вать на­ду­ма­ли? Я ведь про­сил хо­ро­шень­ко оз­на­ко­мить­ся с по­дар­ком. А вы что? С нале­ту да с на­ско­ку ре­ши­ли судь­бу из­ме­нить? Ведь там, в короб­ке, на са­мом дне, инструкция ле­жит. А вы ее про­пус­ти­ли. Вот и на­тво­ри­ли бед, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! – Но тут же примири­тель­но до­ба­вил: – Ну, лад­но, мерт­вых не вер­нешь, толь­ко в даль­ней­шем ум­нее будь­те. – Он по­ма­хал ему рукой и про­пал, а Пе­ре­дря­гин про­снул­ся.

До­б­рал­ся он кое-как до при­хо­жей, вы­пил круж­ку те­п­ло­го кваса и напра­вил­ся в свой ка­би­нет.

На этот раз он ос­то­рож­но за­гля­нул в ко­роб­ку, что­бы, не дай бог, не уро­нить что-ни­будь на кар­ту го­ро­да. И вправ­ду: на самом дне ле­жа­ла бу­ма­жен­ция, на ко­то­рой боль­ши­ми бу­к­ва­ми бы­ло на­пи­са­но: ИНСТРУКЦИЯ – и боль­ше ни­че­го! Он перевернул ее дру­гой сто­ро­ной, по­том вверх но­га­ми, за­чем-то по­смот­рел на свет – ни еди­ной бу­ков­ки!

– Стран­но!.. – обес­ку­ра­же­нно ска­зал Пе­ре­дря­гин. – Что ж это за сон та­кой?..

И еще раз при­нял­ся вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать кар­тон­ных человечков. Бог мой! Да ведь их ли­ца со­вер­шен­но бы­ли похожи на ли­ца офи­ци­аль­ных гу­берн­ских вла­стей! Вот – сам гу­бер­на­тор, с вздер­ну­тым мя­си­стым но­сом, пыш­ны­ми бакенбар­да­ми и знаменитой шишкой на лбу, вот – су­дья, с заплыв­ши­ми от го­ря­чи­тель­ных на­пит­ков глаз­ка­ми… А где же, где же… ах, вот он! Про­ку­рор, ху­дой и желч­ный, слов­но прогло­тил та­ра­ка­на…

Пе­ре­дря­гин да­же рас­хо­хо­тал­ся, по­за­быв на миг о страшных событиях по­след­них дней. И вновь, словно по чьей-то указке, не понимая, что делает, рас­ста­вил ка­ж­до­го у зда­ния, к ко­то­ро­му тот относил­ся: гу­бер­на­то­ра прислонил к вхо­ду в его дом, на­чаль­ни­ка пожар­ной ох­ра­ны – у по­жар­ной ка­лан­чи, су­дью – у зда­ния го­род­ско­го су­да, полицмейстера – у Глав­но­го по­ли­цей­ско­го управ­ле­ния…

Расставил – и еще раз по­ди­вил­ся схо­же­сти кар­тон­ных чело­веч­ков с их живыми оригиналами.

Глядя на полицмейстера, отставной интендант вдруг возмутился вслух:

– Отчего этот вечно болеющий побочный сын графа Денисова без толку занимает пост, а губернаторские приказы вместо него должны исполнять другие?! Даже кузен мой гораздо лучше справится с его работой. Ведь как лихо он организовал поимку разбойников в Петровских лесах! Вот возьму – да и разжалую сего хворобу!

Он взял на ла­донь кар­тон­но­го полицмейстера и силь­но щелк­нул его паль­ца­ми по но­су, за­тем нож­ни­ца­ми ак­ку­рат­но сре­зал по­го­ны и поставил сто­ро­жить буд­ку, что при въез­де в город. По­те­ха, как есть поте­ха!

«Да­же ес­ли эта иг­ра как-то и свя­за­на с со­бы­тия­ми в го­ро­де, – продолжал размышлять Пе­ре­дря­гин, – уж это точно ни­как не исполнится! Ви­да­но ли дело, чтобы полицмейстер в одночасье превратился вдруг в сторожевого! А раз так, почему бы не развлечься еще не­мно­го?»

И пе­ре­ста­вил су­дью на место трактирщика «Че­го из­во­ли­те?» – тем более что тот в прошлом году не поверил ему в долг… Трактирщику Пере­дря­гин при­го­то­вил дру­гой сюр­приз: он сделал его маль­чи­ком на побе­гуш­ках.

Сло­вом, наи­грал­ся вво­лю и немало себя потешил!

От­сме­яв­шись и от­ды­шав­шись, от­став­ной ка­пи­тан клик­нул дво­ро­вых де­вок и при­ка­зал на­кры­вать на стол: очень уж он про­го­ло­дал­ся. Уп­ле­тая с боль­шим ап­пе­ти­том ту­ше­ные гри­бы в сме­та­не и вареную кар­то­ш­ку, посы­пан­ную соленым ук­ро­пом, он ус­лы­шал под ок­ном встре­во­жен­ный го­лос полковника Албинского:

– Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич!

Пе­ре­дря­гин раз­дра­жен­но скри­вил­ся: не лю­бил, ко­гда мешали трапезни­чать. Он вы­тер гу­бы о край ска­тер­ти и подошел к ок­ну. В экипаже сидел бе­лый, как офи­ци­аль­ная бу­ма­га, со­сед.

– Слы­ха­ли но­вость?!.. – за­орал тот на весь двор, вра­щая бесцветными гла­за­ми. – Су­дью-то на­ше­го – тю-тю! И полицмейстера тоже! Го­во­рят, при­каз из сто­ли­цы при­был. Как вам это нра­вит­ся?! Общест­вен­ность в па­ни­ке: новых назначений пока нет. Тут яв­но ка­кой-то шахер­махер… В какие времена живем!.. – Он сде­лал пау­зу, чтобы отдышать­ся, и впер­вые по­ни­зил го­лос: – Я дав­но подозревал, что они оба… тай­ные аген­ты не­мец­ко­го Дво­ра… или то­го ху­же: ма­со­ны! Но это – ме­ж­ду на­ми. – Албинский за­то­ро­пил­ся. – Не бу­ду вас утом­лять, уважае­мый Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! Надо успеть еще в два места… – Он ткнул ку­че­ра ост­ри­ем зон­та. – Пшел! – И че­рез мгно­ве­ние лишь об­ла­ко пы­ли висе­ло под ок­ном Пе­ре­дря­ги­на.

На этот раз Пе­ре­дря­гин почти не уди­вил­ся. «Вот она в чем «ИНСТРУК­ЦИЯ!» – поду­мал он. – Те­перь Я МО­ГУ ПРА­ВИТЬ ЛЮДЬ­МИ! Могу наказать, уничтожить, а могу и отблагодарить, устроить чью-то судьбу или карьеру…»

Та­кая мысль при­шлась ему по ду­ше: осуществлялись его сны. Он порылся среди картонных фигурок, всматриваясь в них, нашел там Скворцова и поставил его возле полицейского управления.

«Однако, – осенило вдруг капитана, – он и так уже фактически полицмейстер. Нет уж, если благодетельствовать – так в полной мере! Пусть, раз он мой родственник, тоже решает кое-какие судьбы! – И торжественно назначил его на пустующее место судьи. А в полицмейстеры решил произвести соседа Албинского. Пусть хлопочет: реже будет отвлекать по пустякам.

Сло­вом, по­тру­дил­ся Пе­ре­дря­гин на ­сла­ву. Он во­шел во вкус этой игры и ка­ж­дый день ста­вил но­вый спек­такль. Ему понрави­лось иг­рать чу­жи­ми жиз­ня­ми и судьба­ми.

Он стал ча­ще по­яв­лять­ся в го­ро­де. Вся­кий раз, про­ез­жая ми­мо губер­на­тор­ско­го до­ма, с тай­ным на­сла­ж­де­ни­ем ду­мал, что гу­бер­на­тор – хозяин лишь своей шишки на лбу. Настоящий Хо­зя­ин все­го – он. Ес­ли что не понра­ви­лось – за­пи­шет в блокно­тик, до­ма про­лис­та­ет – и за дело: пе­ре­та­су­ет кар­тон­ных че­ло­веч­ков, бро­сит иг­раль­ные кос­ти у неприятного ему заведения. В общем, задышал всей грудью, зажил полной жизнью! Огорчало только, что никак не мог он придумать, как ему поправить свой достаток! Но потом решил и эту проблему: стал заключать со знакомыми пари на новые назначения.

Удивила и расстроила его в те дни неожиданная смерть кузена. Тот, насобирав тома судебных дел, перевязал их крепкой бечевой, повесил себе на шею и бросился вниз головой с моста. Капитану было так обидно, словно он получил свидетельство черной неблагодарности бывшего пристава.

Так про­шел ме­сяц-дру­гой. Иг­ра ста­ла по­нем­но­гу приедаться. Все, что мож­но бы­ло пе­ре­вер­нуть с ног на го­ло­ву, бы­ло пе­ре­вер­ну­то. Все вари­ан­ты бы­ли ра­зы­гра­ны. А Вольнор боль­ше не поя­влялся: ни во сне, ни на­яву, и Передрягин со­вер­шен­но не знал, что де­лать даль­ше.

 

5

Од­на­ж­ды, раз­би­рая кар­тон­ные фи­гур­ки, он уви­дел в од­ной из них… се­бя. Да-да! Оп­ре­де­лен­но это был он! Да­же бородавка на ле­вой ноздре бы­ла тща­тель­но про­ри­со­вана.

Тут Пе­ре­дря­гин вос­пря­нул ду­хом, и но­вые пла­ны ро­ди­лись в его безум­ной голове.

«Как же я рань­ше-то се­бя не на­шел!» – сокрушался он.

И тут же, не меш­кая, на­зна­чил сам се­бя гу­бер­на­то­ром все­го края. И не про­сто губер­на­то­ром, а ге­не­рал-гу­бер­на­то­ром, так как он все-та­ки был во­ен­ным. И пе­ре­ехал в гу­берн­ский го­род, и за­нял гу­бер­на­тор­ский особ­няк в са­мом цен­тре, и стал уже откры­то по­ве­ле­вать людь­ми.

Те­перь он стал по­ду­мы­вать о же­нить­бе. Ему дав­но нравилась од­на осо­ба. Только вот незадача – была она женою Про­ку­ро­ра. Передрягин, тем не менее, решил добиться ее благосклонности.

Для начала он отослал прокурора с проверкою в уезд. Сам же, не теряя времени, стал осыпать его жену всевозможными знаками внимания: присылал корзины с цветами, нанес несколько визитов, во время которых мало говорил, но часто бросал долгие многозначительные взгляды.

Наконец, устроил традиционный бал в своем доме и приурочил его ко дню Ангела своей замужней избранницы. Именно на балу он решил объ­яс­нить­ся с «предметом страсти пылкой».

Он дождался момента, когда танцы были в самом разгаре. Молодые губернские чиновники под музыку носились по залу с дворянскими и купеческими девицами. Капитан предложил имениннице локоть и вывел ее в сад. Там, в беседке, и должно было произойти событие, к которому он так тщательно готовился.

Передрягин с трудом встал на левое колено и надел на руку возлюбленной тонкий золотой браслет, сопровождая это действие стихами, которые специально сочинил накануне:

 

Я сегодня, как мальчик, доверчив:

так хочу я поверить любви!

Ах, как светятся взгляды у женщин!

Но как звезды – глаза мне твои!

 

Он надеялся, что после этого должен был последовать поцелуй – для чего даже привстал с колена… Но прокурорша с негодованием оттолк­ну­ла ста­рею­ще­го гу­бер­на­то­ра, швырнув дорогой подарок в лицо.

С трудом дождавшись окончания бала, бывший отставной интендант, а ныне – губернский повелитель решил более не церемониться с несговорчивой особой. Вновь пришла пора действовать про­ве­рен­ным спо­собом: най­ти в ад­ской иг­ре картон­ные фи­гур­ки прокурорской четы и подчинить их судьбы своей воле.

Он ис­кал иг­ру Воль­но­ра весь день и всю ночь. Обы­скал старый дом, под­нял на но­ги слуг. Иг­ра не на­шлась… Мо­жет (но об этом не хотелось даже и думать), сам Воль­нор по­хи­тил кар­тон­ный го­род – кто зна­ет! Так или ина­че – же­ниться генерал-гу­бер­на­тору Пе­ре­дря­гину не довелось.

С это­го дня де­ла е­го по­шли наперекосяк. В Пе­тер­бург посыпались подметные пись­ма от тайных и яв­ных вра­гов с жалобами. Рань­ше, когда все де­ла­лось втем­ную, по вол­шеб­ст­ву, – сам Пере­дря­гин был как бы ни при чем. Но те­перь гу­бер­на­тор Пере­дря­гин от­да­вал кон­крет­ным лю­дям кон­крет­ные приказания, мно­жа тем са­мым ко­ли­че­ст­во недовольных, потому что править, как оказалось, он не умел…

Вско­ре из сто­ли­цы при­был фельдъ­егерь с Цар­ским Ука­зом, что­бы дос­та­вить губернатора в столицу для отчета.

Ос­та­ток жиз­ни он про­вел в ка­зен­ном Жел­том до­ме, привязан­ный по­ло­тен­ца­ми к ржа­вой боль­нич­ной кро­ва­ти.

 

СВА­ДЕБ­НОЕ ПУ­ТЕ­ШЕ­СТ­ВИЕ

О, как легко мне стать счастливым:

лишь в клетку осень заманить…

 

(Из старинного романса)

 

1

Невероятная по своей таинственности история приключилась в нашем уезде.

Не­да­ле­ко от го­ро­да П. жил оди­но­кий дво­ря­нин Сергей Ильич Стрешнев.

Он был очень бо­гат, имел до­ро­гой дом, же­нил­ся.

Сра­зу же по­сле свадь­бы от­пра­ви­лись они с же­ной в свадеб­ное путеше­ст­вие по Ита­лии. В до­рож­ной ка­ре­те проехали вдоль все­го побере­жья, ку­па­лись в изум­руд­ных водах двух мо­рей – Тир­рен­ско­го и Средизем­но­го, обе­да­ли в не­боль­ших та­вер­нах, по­ку­па­ли на рын­ках жаре­ную ры­бу, медовые гру­ши, жир­ные мас­ли­ны и соч­ный ви­но­град. А еще пил­и про­хлад­ное ви­но в ве­се­лых ка­бач­ках. По­бы­ва­ли в Ватикане – в га­ле­рее Борд­жиа, стоя­ли у Пи­зан­ской баш­ни и у под­но­жия Ве­зу­вия, си­де­ли на ка­мен­ных скамь­ях Ко­ли­зея и, зата­ив ды­ха­ние, ди­ви­лись на фре­ски ве­ли­ко­го Ра­фа­эля в церк­ви Сан­та-Ма­рия дель По­по­ло. Сло­вом, пу­те­ше­ст­во­ва­ли на сла­ву!.. Но од­на­ж­ды ут­ром, про­снув­шись в но­ме­ре ма­лень­кой рим­ской гос­ти­ни­цы, мо­ло­дой дво­ря­нин об­на­ру­жил, что его жена ис­чез­ла… Он под­нял на но­ги всех ка­ра­би­не­ров Веч­но­го го­ро­да, но юная суп­ру­га как в во­ду ка­ну­ла!.. Целых три месяца посвятил супруг поискам жены. Он был по­тря­сен, поч­ти что слом­лен и все не мог поверить в слу­чив­шее­ся. Однако, так ее не най­дя, уби­тый го­рем, вернул­ся в Рос­сию.

С той по­ры жизнь для мо­ло­до­го дво­ря­ни­на, видимо, потеряла вся­кий смысл. Он пе­ре­стал вы­ез­жать в свет, интересо­вать­ся друзь­я­ми, забросил хо­зяй­ст­вен­ные де­ла… Име­ние по­ти­хонь­ку при­хо­дило в упадок, но он это­го не за­ме­чал.

Од­на­ж­ды, в кон­це мая, за­ехал к не­му в име­ние ста­рин­ный друг Александр При­ва­лов, не ведавший про бе­ду Сер­гея Ильича. С трудом уз­нал он в по­лу­се­дом бо­ро­да­том че­ло­ве­ке с по­тух­шим взо­ром еще недавно мо­ло­до­го бес­печ­но­го влюблен­но­го. По­го­ре­вав с ним за дюжиной при­ве­зен­ных бутылок шам­пан­ско­го да вы­ку­рив несколько трубок, Алек­сандр ре­шил встрях­нуть дру­га и пред­ло­жил Стрешневу съез­дить в город на от­кры­тие но­во­го ча­ст­но­го те­ат­ра куп­ца Афо­ни­на.

Хозяин вна­ча­ле на­от­рез от­ка­зал­ся ехать, но, чуть захмелев, согласился и да­же об­ра­до­вал­ся та­ко­му предложению, ибо не был в горо­де уже дав­но. Он ве­лел достать из сун­ду­ка фрак. По­сле проведенных над Сергеем Ильичом ци­рюль­ничь­их ма­ни­пу­ля­ций Привалов был рад отметить, что друг его приобрел почти прежний молодцеватый вид. Поехали.

Вот про­еха­ли го­род­скую за­ста­ву, вот экипажи ос­та­но­ви­лись у городско­го са­да, напротив которого рас­по­ло­жи­лось роскошное зда­ние но­во­го те­ат­ра. При вхо­де Стрешнев кинул мимолетный взгляд на богиню Талию, держащую в одной руке комическую маску, а в другой – бубен, и отметил про себя, что лицо ее кого-то напоминает. Фа­сад украша­ли статуи де­вя­ти муз раз­ме­ром в че­ло­ве­че­ский рост, располагавшиеся на небольших по­ста­мен­тах. При­ва­лов схва­тил его под ру­ку и потащил внутрь…

Не до­жи­даясь, по­ка Ке­ру­би­но пе­ре­оде­нет­ся в пла­тье Сюзан­ны, Стрешнев не­за­мет­но по­ки­нул те­ат­раль­ную ло­жу в тот мо­мент, ко­гда Александр усерд­но по­едал гла­за­ми доч­ку стат­ско­го со­вет­ни­ка. По­лу­чив на­зад от швей­ца­ра свои перчатки, трость и ци­линдр, Сер­гей Иль­ич поспеш­но вы­шел на те­ат­раль­ную ле­ст­ни­цу. Он уже про­трез­вел, и память его, задремав­шая на вре­мя, ста­ла вновь му­чить ду­шу.

За­ме­тив хо­зяи­на, кучер Ха­ри­тон подъ­е­хал по­бли­же к ступеням и даже рас­пах­нул двер­цу. Стрешнев еще раз ки­нул взгляд на бо­ги­ню коме­дии, и вдруг… стран­ная мысль прон­зи­ла его. Он схва­тил­ся ру­кой за ко­лон­ну, что­бы не упасть.

– Се­ре­жа! – раз­дал­ся по­за­ди го­лос При­ва­ло­ва. – Вот где ты, бег­лец! Ну, не­у­жто так мож­но: по­ки­нуть ме­ня да еще в начале пие­сы?! – Он посмот­рел на не­го. – Э-э-э… да те­бе, бра­тец, не­хо­ро­шо!..

Стрешнев толь­ко по­ка­зы­вал ру­кою ку­да-то на­верх.

– Она… – бор­мо­тал он. – Это она…

– Кто она?! – уди­вил­ся При­ва­лов, тщет­но пы­та­ясь уви­деть то, что раз­гля­дел Стрешнев и че­го он сам не за­ме­чал.

– Ия… Му­за Та­лия… Же­на моя!.. – вы­дох­нул Сер­гей Иль­ич и рух­нул в объ­я­тия дру­га.

Тот рас­те­рян­но ог­ля­дел­ся по сто­ро­нам и, за­ме­тив вни­зу стрешневскую ко­ля­ску, от­ча­ян­но за­ма­хал ку­че­ру, но Ха­ри­тон и сам уже бе­жал со всех ног.

– Хва­тай ба­ри­на да ве­зи-ка до­мой, – по­со­ве­то­вал Привалов. – Ху­до ему очень. Ви­дать, умом тро­нул­ся.

Под­дер­жи­вая Сер­гея Иль­и­ча с обе­их сто­рон, спус­ти­лись к эки­па­жу.

– Ви­дан­ное ли де­ло: ка­мен­ную де­ви­цу при­знать сво­ей женой, – кивнул При­ва­лов в сто­ро­ну мра­мор­ных бо­гинь.

Ха­ри­тон то­же мель­ком гля­нул на них и вдруг про­шеп­тал, быст­ро пере­кре­стясь:

– Гос­по­ди!.. Никак, ба­ры­ня Ия Кузь­ми­ниш­на!..

На сле­дую­щий день Стрешневу по прось­бе При­ва­ло­ва нанес ви­зит док­тор, ко­то­рый был тут же от­прав­лен во­своя­си. Это ук­ре­пи­ло Александ­ра во мне­нии о бо­лез­ни дру­га. По городу про­полз­ли слу­хи о тяж­ком не­здо­ро­вье Сер­гея Иль­и­ча.

Про­шла не­де­ля. Стрешнев почти не вста­вал с по­сте­ли, о чем-то все вре­мя на­пря­жен­но ду­мал.

На­ко­нец в пер­вое вос­кре­се­нье, под ве­чер, он под­нял­ся с кро­ва­ти и по­звал челядь:

– Филь­ка! Вась­ка! Что­бы к но­чи бы­ли го­то­вы. По­едем в город. И никому про то ни сло­ва!..

Сер­гей Иль­ич ве­лел им взять с со­бой креп­кий длин­ный канат и несколь­ко боль­ших по­кры­вал. Ха­ри­то­ну же при­ка­зал снять с ду­ги колоколь­чи­ки, а пе­ред го­род­ской за­ста­вой свернуть.

– Че­рез ле­сок, что ли? – уди­вил­ся ку­чер.

– Именно, – от­ве­тил Стрешнев. – И тем же пу­тем об­рат­но.

– Ох, не за­стрять бы, ба­рин! – с тре­во­гой по­ка­чал го­ло­вой Ха­ри­тон. – До­ро­га, са­ми знае­те, сплош­ной ки­сель. А возле оврага, не дай бог, и вовсе за­вяз­нем.

– Де­лай что го­во­рят, – хо­лод­но бурк­нул Сер­гей Иль­ич.

– Во­ля ва­ша, – оби­дел­ся Ха­ри­тон. – Толь­ко по­сле не изволь­те сердить­ся.

Как толь­ко ча­сы в ка­минн­ой про­би­ли пол­ночь, ко­ля­ска с закры­тым вер­хом спеш­но вы­ка­ти­лась со дво­ра.

Весь день шел дождь, а к но­чи еще и ве­тер под­нял­ся. Ста­ло сы­ро и про­мозг­ло. На­строе­ние у слуг был пре­сквер­ным.

– Мо­жет, вер­нем­ся?.. – вновь про­вор­чал Ха­ри­тон.

Си­дя­щие с ним ря­дыш­ком ла­кеи с на­де­ж­дой при­слу­ша­лись, что ответит хо­зя­ин из-под ко­жа­но­го на­ве­са. Но тот мол­чал, заку­тав­шись в плащ. Тя­же­ло вздох­нув, Ха­ри­тон стег­нул вожжами ло­ша­дей, и те не­хо­тя при­пус­ти­ли трус­цой по тем­ной вяз­кой до­ро­ге.

Обо­гнув го­род­скую за­ста­ву и мостом перебравшись через Белоглинский овраг, они е­ха­ли к Театральной площади. Газовые фонари туск­ло ос­ве­ща­ли ули­цы. Стрешнев мысленно благо­дарил Бога за посланную непогоду. Во­круг не бы­ло ни души, лишь из­ред­ка тяв­ка­ли из-под во­рот сон­ные со­ба­ки. Да и то их го­ло­cа поч­ти что не бы­ли слышны из-за силь­ных по­ры­вов вет­ра и шу­ма до­ж­дя.

К счастью, те­ат­раль­ные светильники из эко­но­мии оказались погашены. На го­ло­ве Му­зы Ко­ме­дии кра­со­вал­ся ве­нок из роз, а са­ма она бы­ла изо­бра­же­на в раз­ве­ваю­щем­ся пла­тье. Те­перь, при силь­ном вет­ре, оно ка­за­лось на­стоя­щим и очень лег­ким!

Чи­та­тель ко­неч­но же раз­га­дал опас­ную за­тею Сер­гея Ильича. Но слу­ги по-прежнему ни о чем не до­га­ды­ва­лись.

Стрешнев под­не­с ла­до­ни ко рту, ибо го­лос его с ка­ж­дым поры­вом вет­ра от­но­си­ло в сто­ро­ну, и криком велел своим лакеям нести покрывала.

– А ты, – обер­нул­ся он к Ха­ри­то­ну, – при­вя­жи ка­нат к запяткам коляски!..

Подойдя к скульптуре, Сергей Ильич сам на­чал креп­ко обвязы­вать ста­тую дру­гим кон­цом ка­на­та. Филь­ка и Вась­ка очуме­ло по­смот­ре­ли на не­го.

– Убьетесь, ба­рин!..

– Мол­чать! – гнев­но за­кри­чал он на них. – И пошевеливайтесь!

Слуг взя­ла ото­ропь. Но опасение, что те­ат­раль­ный сто­рож мо­жет засту­кать их в са­мый не­под­хо­дя­щий мо­мент, за­ста­ви­ло тот­час же бросить­ся по­мо­гать хо­зяи­ну.

Ко­гда ка­нат был при­вя­зан, а покрывала приготовлены, Стрешнев при­ка­зал Ха­ри­то­ну отъ­ез­жать. Сам он встал с подняты­ми ру­ка­ми воз­ле ста­туи, что­бы тут же под­дер­жать ее, ко­гда Та­лия ото­рвет­ся от пьедестала.

Ка­нат силь­но на­тя­нул­ся, ка­за­лось, он да­же за­зве­нел на ветру. Статуя по­кач­ну­лась…

Вне­зап­но мол­ния рас­ко­ло­ла не­бо на две час­ти. Яр­чай­шая вспыш­ка ослепила похитителей. Над го­ло­вой что есть си­лы ухнул гро­мо­вый раскат, эхом ото­звав­ший­ся за го­род­ским садом.

– Не­бо за во­ров­ст­во гне­вит­ся! – крик­нул Филь­ка пря­мо в ухо Вась­ке.

Тот не ус­пел от­ве­тить, как вто­рая мол­ния ра­зо­рва­ла непролаз­ную тьму и с трес­ком чирк­ну­ла по ста­туе. Ты­ся­чи искр брыз­ну­ли во все сторо­ны, жа­ля ру­ки и ли­ца, слов­но разозленные пче­лы.

Слу­ги ли­хо­ра­доч­но кре­сти­лись.

– Гос­по­ди! – при­чи­та­ли они. – Не убий! По­жа­лей! Про­сти!..

И тут, с треть­ей вспыш­кой, оза­рив­шей не­бес­ный про­стор, все увидели, что на ру­ки му­жа па­да­ет бес­чув­ст­вен­ная дав­но про­пав­шая моло­дая ба­ры­ня.

– Ия! – за­кри­чал Стрешнев, об­ни­мая ее. – Ду­ша моя!

Гла­за жен­щи­ны бы­ли за­кры­ты, она час­то ды­ша­ла. Сер­гей Иль­ич укрыл ее сво­им пла­щом и от­нес в ко­ля­ску. Ко­ми­че­ская мас­ка вы­па­ла из тон­кой ру­ки пря­мо под ко­ле­са, а бу­бен, что был в дру­гой ее ру­ке, – зазве­нел, под­пры­ги­вая по сту­пень­кам те­ат­ра.

Слу­ги с вы­та­ра­щен­ны­ми в тем­но­те гла­за­ми без кон­ца повторя­ли молит­вы.

– Го­ни что есть си­лы! – крик­нул Стрешнев Ха­ри­то­ну. — Через заставу!

И на этот раз Бог ми­ло­вал: про­ско­чи­ли они заставу без приклю­че­ний, и те­перь, скри­пя рес­со­ра­ми, уже мча­лись по знако­мой до­ро­ге домой.

Слу­ги, сту­ча зу­ба­ми, пе­ре­ве­ли дух. Их оде­ж­да про­мок­ла насквозь, а ру­ки око­че­не­ли. В кро­меш­ной тьме то­ну­ли и звезды, и ли­ца похитителей. Лишь по мят­но­му за­па­ху скошенных трав мож­но бы­ло опре­де­лить, что едут они че­рез луга. Ло­ша­ди бы­ли опыт­ные: са­ми несли ко­ля­ску до­мой, замедляя бег на по­во­ро­тах.

Бы­ла глу­бо­кая ночь, ко­гда гос­по­жу вне­сли в дом и по­ло­жи­ли на диван в гос­ти­ной.

Она все еще не при­шла в се­бя: мок­рые рес­ни­цы дро­жа­ли, гу­бы шепта­ли что-то бес­связ­ное – ра­зо­брать бы­ло нель­зя.

Гор­нич­ная и ста­руш­ка-ключ­ни­ца рас­тер­ли хо­лод­ную, недвижи­мую, не­весть ка­ким об­ра­зом вер­нув­шую­ся хо­зяй­ку, пере­оде­ли ее в сухую рубаш­ку. По­сле это­го Сер­гей Иль­ич сам пе­ре­нес суп­ру­гу в спаль­ню. Он ук­рыл ее пу­хо­вым одея­лом и пога­сил все, кроме одной, све­чи.

Дождь сту­чал по кры­ше, а в ок­но сквозь тол­стую пе­ле­ну свин­цо­вых туч со­чил­ся се­рый рас­свет.

Стрешнев все смот­рел и смот­рел на спя­щую же­ну и не верил, что она ря­дом – и все так же пре­крас­на. Ка­за­лось, же­на ни на день не постаре­ла. Лишь по­ра­зи­ла его стран­ная бе­лиз­на неж­ной ко­жи, а си­ние кру­ги во­круг глаз, казалось, го­во­ри­ли о смер­тель­ной ус­та­ло­сти. Он проси­дел под­ле нее в крес­ле поч­ти до са­мо­го ут­ра, не за­ме­тив, как задре­мал.

Раз­бу­дил его дво­ро­вый пе­тух, что про­ку­ка­ре­кал в положенное вре­мя. Сер­гей Иль­ич про­снул­ся и тут же ки­нул взгляд на кро­вать.

К сво­ему ужа­су, он об­на­ру­жил, что по­стель – пус­та. Серд­це его забилось так же силь­но, как то­гда, в Ита­лии, в то злосчастное ут­ро.

Ию ис­ка­ли вез­де: в до­ме, в са­ду, за ого­ро­да­ми – ни сле­дов на дороге, ни от­кли­ка на его зов…

Ме­ж­ду тем из го­ро­да с дознанием ни­кто не при­ез­жал: ни полицейские чи­ны, ни сы­щи­ки са­мо­го гу­бер­на­то­ра. Вид­но, решил Стреш­нев, не напали еще на след.

Лишь не­сколь­ко дней спус­тя, ко­гда до­ро­га вы­со­хла основатель­но и при­выч­но за­пы­ли­ла под ко­ле­са­ми, к Сер­гею Иль­и­чу на­ко­нец-то приехал Алек­сандр При­ва­лов – про­ве­дать, как он из­во­лил де­ли­кат­но выразиться. Стреш­нев не стал расска­зы­вать гостю о слу­чив­шем­ся, а тот не на­по­ми­нал о докто­ре, ко­то­ро­го то­ва­рищ на по­рог не пус­тил.

Они по­го­во­ри­ли о по­го­де, о ло­ша­дях, о це­нах на пше­ни­цу, за­тем Прива­лов жи­во­пи­сал пре­крас­ный бал в до­ме стат­ско­го со­вет­ни­ка и поделился тем, что сде­лал-та­ки пред­ло­же­ние его доч­ке. Лишь в те­атр боль­ше не звал, бо­ясь бо­лез­нен­ных фан­та­зий дру­га.

Но Сер­гей Иль­ич сам ос­то­рож­но за­дал во­прос то­ва­ри­щу:

– А что, бра­тец, ста­туи у те­ат­ра?

– Ка­кие ста­туи?! – на­ро­чи­то уди­вил­ся тот, слов­но не по­нял.

– Ну, у те­ат­ра Афо­ни­на, – на­пом­нил Сер­гей Иль­ич. – Все ли на месте?..

– А что с ни­ми сде­ла­ет­ся?! – ис­крен­не уди­вил­ся При­ва­лов. – Ку­да поста­ви­ли, там и сто­ят.

Стрешнев за­стыл в не­до­уме­нии:

– То есть, как это сто­ят?!.. Все – де­вять?!

– Сколь­ко по­ло­же­но! – кив­нул При­ва­лов.

– Вид­но, с то­го дня ты там не бы­вал! – не по­ве­рил Сер­гей Иль­ич.

– Как же! – хмык­нул гость. – Толь­ко вче­ра про­спал на водеви­ле. «Три де­сят­ки» на­зы­ва­ет­ся. Че­пу­ха не­пре­взой­ден­ная! Но ак­три­сы, ска­жу я тебе, – шар­ман! Го­во­рят, двух из них Афонин ку­пил у са­мо­го Расцветаева! Звон­кие го­ло­са! Зной­ные улыб­ки! Строй­ные нож­ки! А талии – тонь­ше оси­ной!

– Вот-вот! – обор­вал его Стрешнев. – Та­лию-то, что стоя­ла пе­ред теат­ром, – спер­ли!

– Кто?! – не по­нял При­ва­лов.

– Во­ры, кто ж еще!

– Да кто те­бе ска­зал об этом?!

– Уж ска­за­ли… – за­га­доч­но про­из­нес Сер­гей Иль­ич.

– Вра­нье! – от­мах­нул­ся При­ва­лов. – Вче­ра сам ви­дел. Третья сле­ва. Толь­ко по­сле ноч­ной бури (пом­нишь, третье­го дня?) она слег­ка пострада­ла: на­вер­ное, мол­ния уда­ри­ла. Кажет­ся, у нее бу­бен раз­би­ло. А так – сто­ит! Что ей сде­ла­ет­ся?

– Ты это точ­но го­во­ришь?! – за­тор­мо­шил его Стрешнев.

– Вот те крест! – пе­ре­кре­стил­ся гость, пы­та­ясь ус­по­ко­ить дру­га. – А не ве­ришь – едем со мной! Се­го­дня дру­гой во­де­виль да­ют. За­был, как на­зы­ва­ет­ся. Но не в этом де­ло. На ак­трис посмот­рим, а то ско­ро женюсь…

– Так не же­нись, – ре­зон­но за­ме­тил Сер­гей Иль­ич. – Ко­ли не любишь.

– Я?! Не люб­лю?! – в за­паль­чи­во­сти воз­ра­зил При­ва­лов.

– Ко­ли б лю­бил – зной­ных улы­бок во­круг се­бя не за­ме­чал бы.

Ко­гда друг уе­хал, Стрешнев ве­лел за­кла­ды­вать ло­ша­дей. Но, толь­ко Ха­ри­тон вы­ка­тил ко­ля­ску к па­рад­но­му подъ­ез­ду, вдруг от­ме­нил приказ.

«По­еду-ка я зав­тра в го­род, – ре­шил он. – Пря­мо с ут­ра!..»

И всю ночь вер­тел­ся с бо­ку на бок, за­да­вая се­бе один-единст­вен­ный во­прос: что же это все-та­ки бы­ло? Ка­кая тай­на ув­лек­ла его за со­бой? Что бы там ни бы­ло, он дол­жен ее разгадать…

Стрешнев вспом­нил вен­ча­ние, и свою свадь­бу с бу­бен­ца­ми, и поездку в Ита­лию, и за­га­доч­ную встре­чу с же­ной на про­шлой не­де­ле… Гла­за жгли сле­зы, но сты­дить­ся их бы­ло не пе­ред кем…

На сле­дую­щее ут­ро Сер­гей Иль­ич от­пра­вил­ся в го­род к Афони­ну.

Ко­гда-то они с Афо­ни­ным бы­ли до­воль­но тес­но зна­ко­мы: оба любили биль­ярд и на зван­ых ве­че­рах пред­по­чи­та­ли сплет­ням, кар­там да бу­фе­ту всласть по­го­нять ша­ры по зеленому сук­ну. На эту встре­чу он ре­шил­ся за ут­рен­ним ко­фе, на­де­ясь по­лу­чить у гу­берн­ско­го бо­га­ча ответ на мучивший его во­прос. Зная, что Ва­лен­тин Ни­ко­лае­вич вста­ет с петухами, Стрешнев ве­лел Ха­ри­то­ну закладывать коляску.

Про­ехав го­род­скую за­ста­ву, Стрешнев ре­шил вна­ча­ле все же удостове­рить­ся в право­те слов При­ва­ло­ва и при­ка­зал кучеру по­вер­нуть к го­род­ско­му са­ду. Про­ез­жая ми­мо но­во­го теат­ра, Сер­гей Иль­ич действи­тель­но уз­рел на по­ло­жен­ном мес­те все де­вять муз, сре­ди которых бы­ла и его Та­лия, толь­ко без вен­ка, ко­ми­че­ской мас­ки и буб­на. И ту­ни­ка те­перь боль­ше сма­хи­ва­ла на ру­баш­ку, в кото­рую пе­ре­оде­ла ее гор­нич­ная. Уди­ви­тель­но, что ни­кто это­го не за­ме­тил, кро­ме не­го!

Как ни стран­но, боль, сжи­мав­шая серд­це все пять дол­гих лет, немного от­сту­пи­ла.

– Го­ни на Дворянскую! – за­дум­чи­во мол­вил он, и ко­ля­ска за­сту­ча­ла даль­ше по мос­то­вой.

 

Афо­ни­на Стрешнев за­стал в па­ли­сад­ни­ке: тот ак­ку­рат­но под­ре­зал кус­ты. За­ви­дев старого уезд­но­го зна­ко­мо­го, он спрятал са­до­вые ножницы в кар­ман фар­ту­ка и, радушно улыба­ясь, по­шел ему на­встре­чу.

– Ес­ли не оши­ба­юсь – Стрешнев?!.. Сер­гей Иль­ич? Ка­ки­ми судьбами?!.. Дав­нень­ко мы с ва­ми ша­ра­ми не сту­ка­лись. Может, сыграем в «аме­ри­кан­ку» или в «пи­ра­ми­ду»?.. А вы отлично вы­гля­ди­те!.. Пред­став­ляе­те, про вас да­ве­ча та­ко­го наго­во­ри­ли, что хоть в мо­ги­лу ложись!.. Вот ведь язы­ки без кос­тей!.. Буд­то вы… – он за­го­вор­щиц­ки под­миг­нул, – од­ну из муз, что у те­ат­ра, при­ня­ли за ва­шу, пар­дон, же­ну!.. А я от­ве­тил: ну, пе­ре­брал че­ло­век! То­же, ко­гда вы­пью лиш­ку – та­кую ахи­нею не­су!.. Ха-ха-ха!..

Но, уз­нав, что Стрешнев дей­ст­ви­тель­но ин­те­ре­су­ет­ся театраль­ны­ми му­за­ми, Афо­нин спря­тал улыб­ку.

– Чем мо­гу по­мочь, су­дарь? – спро­сил он и дос­тал, как бы не­вз­на­чай, нож­ни­цы из кар­ма­на.

– Ин­те­ре­су­юсь, – спро­сил Стрешнев, – от­ку­да у вас ста­туи?

– Ук­рал! – рас­хо­хо­тал­ся бо­гач.

– У ко­го?.. – не по­нял шут­ки Стрешнев.

– Да что это с ва­ми, Сер­гей Иль­ич? – изум­лен­но по­смот­рел на гос­тя Афо­нин. – Я за­ка­зал их в Ри­ме. В мас­тер­ской известно­го скульп­то­ра Пьет­ро ди Степ­па.

– В Ри­ме?! – взвол­но­ван­но спро­сил Стреш­нев. – Ко­гда ж это бы­ло?

– Лет пять на­зад. Как на­чал строи­тель­ст­во те­ат­ра… Кста­ти, этот италь­я­нец не­дур­но го­во­рит по-рус­ски. То ли его отец, то ли мать бы­ли из ро­да кня­зей Степ­ни­ных. Эй, ку­да же вы?!..

Но Стреш­нев уже вы­бе­жал за во­ро­та, вско­чил в ко­ля­ску и толк­нул в спи­ну Ха­ри­то­на. Лишь в по­след­ний миг обер­нул­ся:

– Спа­си­бо вам, Ва­лен­тин Ни­ко­лае­вич! Век не за­бу­ду!

 

2

Сер­гей Иль­ич по­ехал в Ита­лию на­лег­ке: не­боль­шой ба­ул да са­к­во­яж.

При­был он к ве­че­ру, ос­та­вил ве­щи в гос­ти­ни­це, бы­ст­ро умыл­ся и пере­одел­ся. За­тем, взяв трость, по­да­рен­ную же­ной (то­гда еще невестой) ко дню его ро­ж­де­ния, да­же не поев, отпра­вил­ся по де­лу. Ему не тер­пе­лось по­ско­рее раз­га­дать тайну мра­мор­ной Талии.

Мас­тер­скую скульп­то­ра ди Степ­па Стреш­нев на­шел лег­ко. Ука­зал Сергею Ильичу дом скульптора священник церкви Сан-Аньезе. И, перекрестившись, долго смотрел Стрешневу вслед. Кто не знал в Ри­ме этот стоя­щий не­по­да­ле­ку от церк­ви старин­ный па­лац­цо из ры­же­ва­то­го ту­фа с ре­шет­ча­ты­ми ставня­ми на ок­нах?

Про этот дом, и осо­бен­но про его хо­зяи­на, хо­ди­ли тем­ные слу­хи. Скульп­тор не имел уче­ни­ков и вел скрыт­ный об­раз жизни, бу­до­ра­жа этим лю­бо­пыт­ст­во со­се­дей. Улич­ные мальчиш­ки ино­гда за­би­ра­лись на сте­ну, впро­чем, не обнаруживали там ни­че­го ин­те­рес­но­го.

Синь­ор ди Степ­па ак­ку­рат­но – раз в ме­сяц – жерт­во­вал боль­шие день­ги на ну­ж­ды хра­ма и раз в год по­ку­пал индульгенции на круп­ную сум­му. Это еще боль­ше раз­ду­ва­ло сплет­ни во­круг скульп­то­ра, ибо обычный че­ло­век с повседневны­ми гре­ха­ми не ста­нет ме­нять день­ги на ка­кие-то там бу­маж­ки, пусть да­же вы­пу­щен­ные свя­тым пап­ст­вом.

Стреш­нев де­ли­кат­но по­сту­чал двер­ным мо­лот­ком в глухую ка­лит­ку па­лац­цо.

Ни­кто не ото­звал­ся.

– Forza, signiore! – по­со­ве­то­ва­ла ему про­хо­дя­щая ми­мо старуш­ка.

Он по­сту­чал силь­нее. Рез­кий не­при­ят­ный стук раз­нес­ся по всей улице. В не­сколь­ких ок­нах до­ма на­про­тив при­от­кры­лись за­на­вес­ки.

– Chi e? – раз­да­лось из-за во­рот.

– Я из Рос­сии, – то­ро­п­ли­во про­мол­вил Стреш­нев. – Хо­чу пого­во­рить о вы­год­ном за­ка­зе...

В ка­лит­ке от­кры­лось кро­шеч­ное квад­рат­ное окош­ко, и чей-то ка­рий глаз вни­ма­тель­но стал раз­гля­ды­вать гос­тя. Глаз, ви­ди­мо, удовлетворился ос­мот­ром: окош­ко за­хлоп­ну­лось, и тут же приотворилась ка­лит­ка, од­на­ко ров­но на­столь­ко, что­бы в нее мож­но было лишь протис­нуть­ся, что и сде­лал Сер­гей Иль­ич, пе­ре­шаг­нув че­рез ка­мен­ный по­ро­жек.

Дворик был тих и пуст, на цве­точ­ных клум­бах чин­но цве­ли фи­ал­ки и ка­ме­лии. Не росли, как во всех дворах, фис­таш­ко­вые и оре­хо­вые деревья, оле­ан­д­ры и прочее. Только пря­мо у парад­но­го вхо­да зе­ле­не­ла пи­ния, и ее кро­на буй­но раз­рос­лась над полу­круг­лым бал­ко­ном. Дорожки, вы­мо­щен­ные цвет­ны­ми пли­та­ми, бы­ли тща­тель­но под­ме­те­ны и да­же, ка­за­лось, вымыты.

Слу­га – мрач­ный под­тя­ну­тый ста­рик – тща­тель­но за­пер калит­ку и про­тя­нул ру­ку к до­му, при­гла­шая гос­тя.

Внут­ри рос­кош­но­го, от­де­ла­нно­го мра­мо­ром па­лац­цо также бы­ло тихо и пус­тын­но. В доме ве­ли­ко­го скульп­то­ра отсутствова­ли сле­ды какой-нибудь его профессиональной рабо­ты.

Гос­тя про­ве­ли в уют­ную не­боль­шую гос­ти­ную, где, не­смот­ря на знойный ав­густ, то­пил­ся ка­мин.

На од­ной сте­не воз­вы­ша­лись стел­ла­жи с кни­га­ми, на дру­гой ви­се­ла кар­ти­на в оваль­ной ра­ме. На ней бы­ли изо­бра­же­ны цы­га­не: маль­чик с ги­та­рой и де­воч­ка с не­сколь­ки­ми мо­не­та­ми в смуг­лой ла­до­ни.

Слу­га под­бро­сил в огонь по­лень­ев, при­слу­шал­ся, за­тем торжественно про­из­нес:

– Siniore di Steppа! – и по­че­му-то вы­шел.

По­кры­тые зо­ло­той леп­ни­ной две­ри вскоре рас­пах­ну­лись. Слу­га появил­ся вновь, тол­кая пе­ред со­бой ин­ва­лид­ное крес­ло. В нем си­дел се­до­бо­ро­дый креп­кий муж­чи­на, оде­тый в те­п­лый пар­чо­вый ха­лат и шерстя­ные пер­чат­ки. Он ку­тал­ся в цвет­ной клет­ча­тый плед, слов­но за ок­на­ми сви­сте­ла си­бир­ская вью­га.

Это и был хо­зя­ин па­лац­цо синь­ор Пьет­ро ди Степ­па.

Раз­би­тые па­ра­ли­чом плот­но ук­ры­тые но­ги без­воль­но свисали с поднож­ки. Ру­ки, на­чи­наю­щие те­рять ко­ор­ди­на­цию, дро­жа­ли, и лишь седая го­ло­ва бы­ла еще под­вла­ст­на сво­ему хо­зяи­ну, хо­тя гла­за смотрели на все пус­тым и по­тух­шим взглядом. Смуг­лое ли­цо его, покрытое се­тью глу­бо­ких мор­щин, на­по­ми­на­ло об­ра­бо­тан­ный рез­цом ка­мень.

За­ви­дев гос­тя, синь­ор Пьет­ро при­щу­рил­ся, и ка­кая-то ис­кра на мгнове­ние вспых­ну­ла в без­жиз­нен­ных гла­зах. Гость поклонил­ся:

– Стрешнев Сер­гей Иль­ич. По­том­ст­вен­ный дво­ря­нин. Из Рос­сии!..

– Чем мо­гу слу­жить? – спро­сил скульп­тор по-рус­ски с неболь­шим мело­дич­ным ак­цен­том.

Сер­гей Иль­ич улыб­нул­ся как мож­но лю­без­нее, намереваясь произвести хо­ро­шее впе­чат­ле­ние:

– Я ус­лы­шал о вас от мое­го при­яте­ля… э-э-э… синь­о­ра Афо­ни­на. Он за­ка­зы­вал у вас фи­гу­ры де­вя­ти муз для сво­его теат­ра в го­ро­де С.

Ди Степ­па ут­вер­ди­тель­но кив­нул.

– Очень тон­кая ра­бо­та! – вос­тор­жен­но по­хва­лил Стрешнев, уверенный, что на­шел нуж­ный тон раз­го­во­ра. – У вас прекрасный вкус и зо­ло­тые ру­ки, синь­ор!

Вая­тель да­же не улыб­нул­ся, как сде­лал бы на его мес­те любой другой, ус­лы­шав по­хва­лу. На­про­тив, синь­ор Пьет­ро нахму­рил­ся и холод­но про­мол­вил:

– Че­го хо­ти­те вы?

– За­ка­зать или ку­пить что-ни­будь из ва­ших ра­бот, – с готовно­стью отве­тил Стрешнев, ос­мот­рев­шись во­круг се­бя. – Од­на­ко, не ви­дя образцы, а так­же не имея чести по­се­тить ва­шу мас­тер­скую…

Скульп­тор хо­тел бы­ло что-то ска­зать, но тут стоя­щие у ок­на напольные ча­сы в виде тан­цов­щи­цы, дер­жа­щей в ру­ках циферблат-бубен, про­зве­не­ли во­семь раз.

– Про­сти­те ме­ня, синь­ор, – об­ра­тил­ся он к Стрешневу с ледя­ной учти­во­стью, – но, к со­жа­ле­нию, на­ша встре­ча не бы­ла за­ра­нее оговорена. Стро­жай­ший ре­жим за­став­ля­ет жить не так, как хо­те­лось бы… В это вре­мя ме­ня по­се­ща­ет док­тор. Так что вы­ну­ж­ден из­ви­нить­ся за пре­рван­ную бе­се­ду, и жду вас завтра к по­луд­ню.

Он кив­нул го­ло­вой, и слу­га с лю­без­ным рав­но­ду­ши­ем ука­зал Стрешневу на вы­ход.

– Про­шу быть обя­за­тель­но… Ме­ня очень за­ин­те­ре­со­ва­ло ва­ше предло­же­ние… – ус­лы­шал Сер­гей Иль­ич вслед го­лос скульп­то­ра.

Он не­спе­шно дви­нул­ся по ули­це, рассчитывая зайти в ближайшую по пути остерию. У Стреш­нева даже за­со­са­ло «под ло­жеч­кой». Но тут навстре­чу ему про­мча­лась ка­ре­та и останови­лась у во­рот, из ко­то­рых он толь­ко что вы­шел.

«На­вер­ное, док­тор прие­хал…» – по­ду­мал Сер­гей Иль­ич. Из ка­ре­ты вы­шел муж­чи­на. За ним – де­вуш­ка. На юном ли­це бы­ло на­пи­са­но любопыт­ст­во и не­тер­пе­ние. Взяв ее под ру­ку, мужчина по­сту­чал в знакомую ка­лит­ку. Калитка незамедлительно от­во­ри­лась, и но­вые гос­ти по­спеш­но во­шли во двор. А ка­ре­та ос­та­лась у во­рот. Чув­ст­во го­ло­да улетучилось, слов­но пар над чаш­кой чая. Сер­гей Иль­ич решитель­но повер­нул на­зад.

Для на­ча­ла он полюбопытствовал, нельзя ли проникнуть в па­лац­цо со сто­ро­ны уз­ко­го пе­ре­ул­ка. Пе­ре­улок был те­мен и пуст. Креп­кие – толщи­ной в ру­ку – вет­ки ви­но­гра­да до­б­ра­лись до са­мо­го вер­ха кирпичной сте­ны.

Не дол­го ду­мая, Сер­гей Иль­ич стал взби­рать­ся по ло­зе. Не про­шло и ми­ну­ты, как, сам се­бе дивясь, он уже спрыг­нул в тра­ву, по ту сто­ро­ну огра­ды, под­бе­жал к до­му и, ух­ва­тившись за тол­стую вет­ку, без тру­да подтянул­ся на ней. Ок­но сра­зу же оказа­лось пе­ред его но­сом.

Это бы­ла та са­мая ком­на­та, в ко­то­рой Стрешнев ус­пел побы­вать. Он не слы­шал, о чем го­во­ри­ли при­шед­шие к скульпто­ру, но пре­вос­ход­но все ви­дел.

В гос­ти­ной шел торг. Пьет­ро ди Степ­па от­счи­ты­вал день­ги под немигаю­щим взо­ром муж­чи­ны. Де­вуш­ка стоя­ла ря­дом, разгля­ды­вая карти­ну с цы­га­на­ми, – ви­ди­мо, ее по­ку­па­ли. Наконец про­да­вец и покупатель уда­ри­ли по ру­кам. Слу­га достал из шка­фа си­нюю бу­тыль с ви­ном и стал раз­ли­вать его по бо­ка­лам. Муж­чи­ны чок­ну­лись. Де­вуш­ка пить не ста­ла. За­тем, от­кла­няв­шись, они по­вер­ну­лись к вы­хо­ду, но тут!..

Тут про­изош­ло не­что та­кое, от че­го кровь у Стрешнева похоло­де­ла, не­смот­ря на ве­чер­нюю жа­ру.

Муж­чи­на по­шат­нул­ся и рух­нул на пол. Де­вуш­ка вскрик­ну­ла, но не успе­ла она кинуть­ся к упав­ше­му спут­ни­ку – слу­га схва­тил ее и по кив­ку хо­зяи­на на­силь­но влил ей в рот ви­но, от ко­то­ро­го она толь­ко что отказалась. Гос­тья со­про­тив­ля­лась, не­сколь­ко алых ка­пель упа­ло на свет­лое платье.

Скульп­тор по­до­ж­дал ми­ну­ту-дру­гую и, убе­див­шись, что они то ли мерт­вы, то ли без па­мя­ти, – ус­мех­нул­ся та­кой зло­ве­щей улыб­кой, что Сер­гей Иль­ич чуть не сва­лил­ся с де­ре­ва.

Он ви­дел, как слу­га вы­нул у муж­чи­ны по­лу­чен­ные от скульпто­ра день­ги, затем стал снимать с них одежду. Оде­ж­да по­ле­те­ла в ка­мин. После этого слу­га при­нес ры­цар­ский кос­тюм и ла­ты и при­нял­ся оде­вать муж­чи­ну. Де­вуш­ку же он на­ря­дил в ту­ни­ку и лег­кие сан­да­лии.

А потом…

Из бушующего в камине огня появился самый натуральный дра­кон с пе­ре­пон­ча­ты­ми крыль­я­ми и мощ­ными птичь­ими лапами.

«Свят, свят!..» – шеп­тал Сер­гей Иль­ич, не имея воз­мож­но­сти перекре­стить­ся.

Дра­кон, из­ры­гая из пас­ти фон­тан искр, пре­вра­тил­ся в колчено­го­го гор­бу­на с крюч­ко­ва­тым но­сом и без­зу­бым ртом. На ру­ках, что до­хо­ди­ли до са­мо­го по­лу, вме­сто паль­цев чер­не­ли ког­ти. Един­ст­вен­ный глаз горел ли­ло­вым ог­нем, а изо рта выры­ва­лись клу­бы ды­ма.

При его по­яв­ле­нии скульп­тор ука­зал ру­кой на ле­жа­щих недви­жи­мо лю­дей. Стрешнев впе­рил­ся в ок­но не ми­гая.

Гор­бун под­бе­жал к те­лам, скло­нил­ся над ни­ми. Кри­вая ухмыл­ка прополз­ла от уха до уха. Он одоб­ри­тель­но кив­нул голо­вой. За­тем достал из воз­ду­ха чер­ную кни­гу, рас­крыл ее, что-то про­чел. После этого он и ле­жа­щие на по­лу лю­ди влетели в ка­мин и тут же ис­чезли.

Огонь ус­по­ко­ил­ся.

Стрешнев не пом­нил, как раз­дал­ся треск об­ло­мив­шей­ся ветки, как он упал и по­те­рял ци­линдр и трость. Го­ни­мый ужасом, он бро­сил­ся не к сте­не, а к во­ро­там и вы­ско­чил на темную ули­цу.

Но­чью он спал пло­хо: мно­го вер­тел­ся и сто­нал.

Сни­лось страш­ное. То его ки­да­ли в чан с ки­пя­щей во­дой, то подвеши­ва­ли на пе­ре­кла­ди­не. Он то­нул в бур­ля­щем мо­ре, летел вниз со шпи­ля со­бо­ра свя­то­го Пет­ра. За ним гна­лись разъ­я­рен­ные псы и крысы. А из окон ко­со­бо­ких па­лац­цо выгляды­ва­ли ро­жи. Стрешнев бежал по гряз­ной мос­то­вой, споты­ка­ясь, па­дал в чер­ные лу­жи с за­па­хом кро­ви… И всю ночь слы­шал не­пре­рыв­ный хо­хот страш­но­го гор­бу­на, который на пе­ре­пон­ча­тых крыль­ях кру­жил над ним до ут­ра.

Про­снул­ся Стрешнев с боль­ной го­ло­вой, еле под­нял­ся с посте­ли, ком­на­та за­хо­ди­ла хо­ду­ном. Он сел в крес­ло и с досадой по­ду­мал, что в та­ком со­стоя­нии, по­жа­луй, никуда не сможет пойти. Тем не ме­нее вызвал гор­нич­ную, за­ка­зал крепкий кофе. По­сле ее ухо­да он вновь прилег на кро­вать.

Лег­кий ве­те­рок раз­ду­вал гар­ди­ны, в но­ме­ре бы­ло све­жо и спо­кой­но. Вне­зап­ная ис­то­ма ох­ва­ти­ла его, он вдруг ощу­тил, что в но­ме­ре кро­ме не­го есть еще кто-то!.. Сер­гей Иль­ич приоткрыл гла­за и уви­дел ее – Ию! Она стоя­ла у ок­на и, гля­дя ему в ли­цо, та­ин­ст­вен­но улы­ба­лась.

Он вско­чил с кро­ва­ти, пы­та­ясь схва­тить же­ну за руку. Стрешнев вздрог­нул и оч­нул­ся: в ком­на­те – ни­ко­го, лишь в ру­ке за­жат край гардины…

Ров­но в пол­день Сер­гей Иль­ич вышел из гостиницы, зашел в магазин за новым цилиндром и тростью, после чего – отправился на опасную встречу.

На этот раз по­сле пер­во­го же уда­ра двер­но­го мо­лот­ка калит­ка распах­ну­лась широко. Тот же слу­га про­вел гос­тя в дом, где уже ни­че­го не на­по­ми­на­ло о вче­раш­нем зло­дей­ст­ве.

В гос­ти­ную въе­хал синь­ор Пьет­ро, и Стрешнев поч­ти­тель­но ему покло­нил­ся. Тот чуть ус­мех­нул­ся в от­вет и дос­тал из-под пле­да трость и ци­линдр.

– Возь­ми­те, – ска­зал он. – Это на­шли в са­ду под ок­на­ми дома.

Стрешнев хо­тел уж бы­ло про­тя­нуть ру­ку к по­дар­ку же­ны, одна­ко, вовре­мя опом­нил­ся.

– Про­сти­те, су­дарь, – по­кло­нил­ся он, – но это не мои ве­щи.

– Вы хо­ти­те ска­зать, что ни­че­го вче­ра не по­те­ря­ли?! – поднял бро­ви синь­ор Пьет­ро.

– Аб­со­лют­но ни­че­го! – уже бо­лее уве­рен­ным то­ном промолвил Стрешнев. – Вот моя трость и мой ци­линдр, – ответил он.

– Стра-ан­но! – про­тя­нул скульп­тор.

– И уж тем бо­лее стран­но то, – под­хва­тил Стрешнев, – что они найде­ны в са­ду, где, ес­ли вы пом­ни­те, я еще не бы­вал. Как и в ва­шей мас­тер­ской, синьор,

– О-очень стра-анно!.. – повторил скульптор, пе­ре­дав пред­ме­ты слуге, который положил их на ка­мин­ную пол­ку.

Вдруг панель с кар­ти­ной “Цы­га­не” отодвинулась.

Скульп­тор въе­хал в по­тай­ную ком­на­ту.

– Вхо­ди­те! – обратился он к гостям. – Здесь моя мастерская.

Гости вошли следом. В просторной комнате стоя­ло мно­же­ст­во мраморных скульп­тур.

– Бу­де­те вы­би­рать? Или желае­те что-либо на за­каз?..

– Хочу по­зна­ко­мить­ся с ва­шим творчеством, – от­ве­тил Стрешнев.

– Зна­комь­тесь, – кив­нул ди Степ­па.

Сер­гей Иль­и­ч прошелся по мас­тер­ской. Сре­ди ка­мен­ных фи­гур он узнал вче­раш­не­го ры­ца­ря и де­вуш­ку в ту­ни­ке.

– Кто эти лю­ди? – вы­рва­лось у Стрешнева.

Эти сло­ва вы­зва­ли на ли­це синь­о­ра Пьет­ро что-то на­по­до­бие улыбки.

– Это не лю­ди, а ми­фо­ло­ги­че­ские пер­со­на­жи, – слов­но урок, на­чал объ­яс­нять он и подъ­е­хал к од­ной скульп­ту­ре. – Бо­ги­ня Юно­на – же­на Юпи­те­ра. А вот и сам он – ве­ли­че­ст­вен­ный старик! Это – Ак­ка Ла­рен­ция – же­на пас­ту­ха, вос­пи­тав­шая Рому­ла и Ре­ма. Как – нра­вят­ся?..

– Мла­ден­цы?!..

– Оча­ро­ва­тель­ные фи­гур­ки! – за­ме­тил скульп­тор и до­ба­вил: – Совсем как жи­вые! Вы не на­хо­ди­те?.. А вот еще один, постарше… С луком в ру­ке. Уга­да­ли?.. – Стрешнев не мог вымол­вить ни сло­ва. – Да ведь это же – Амур! Бо­жок люб­ви!

– Да-да, ва­ше ис­кус­ст­во за­во­ра­жи­ва­ет… – про­шеп­тал Сергей Иль­ич.

– По­едем даль­ше, – про­дол­жал синь­ор Пьет­ро. – Ви­ди­те того уро­да с дуд­кой в ру­ках? Это – Фавн, бог ле­сов и по­лей. Рядом с ним – Фортуна, бо­ги­ня сча­стья и уда­чи. Ну, а эта краса­ви­ца – ко­неч­но же Вене­ра. А там, в цен­тре, – са­ма Виктория!.. Вот еще один кри­во­но­гий. Ви­ди­те, со щитом. Это – Марс, бог вой­ны…

– Ска­жи­те, а вон та де­вуш­ка, – пре­рвал его Стрешнев, указав на вчераш­нюю жерт­ву, – она то­же – плод ва­ше­го мифоло­ги­че­ско­го воображе­ния?..

– Это – Юве­ста, бо­ги­ня юно­сти. По­нра­ви­лась? – Вая­тель при­сталь­но взгля­нул на Сер­гея Иль­и­ча. – У вас хо­ро­ший вкус, синь­ор Серд­жио. Вы все­гда вы­би­рае­те кра­си­вых жен­щин.

– Все­гда?!.. От­ку­да вы знае­те? – Стрешнев по­нял, что сейчас разговор мо­жет кос­нуть­ся глав­но­го…

– Лет этак… пять на­зад я ви­дел вас в Ри­ме. Вы то­гда гу­ля­ли с очарова­тель­ной синь­о­рой.

– Это бы­ла моя же­на…

– Знаю, – кив­нул ди Степ­па. И до­ба­вил, по­мол­чав: – И вы, как я догады­ва­юсь, при­бы­ли, что­бы ее спа­сти?

– Да! – Стрешнев пе­ре­стал изо­бра­жать це­ни­те­ля ис­кусств и ре­шил иг­рать в откры­тую.

– Вы не вер­не­те же­ну ни­ко­гда, – мрач­но изрек скульп­тор. – Все они ста­ли кам­нем на­ве­ки…

– Оши­бае­тесь, синь­ор Пьет­ро! – с еле за­мет­ной улыб­кой отве­тил Стрешнев и тут же рас­ска­зал ис­то­рию, про­ис­шед­шую с ним этим ле­том в гро­зу.

– Так она ожи­ла?! – по­ра­зил­ся ди Степ­па. – Зна­чит, есть наде­ж­да…

– О чем вы? – не по­нял Стрешнев.

– По­ка еще не знаю, – про­мол­вил ди Степ­па, но уже дру­гим то­ном: в его го­ло­се по­слы­ша­лись че­ло­веческие нот­ки. Он прикрыл гла­за и добавил: – Не ска­жи вы мне это­го – вас постиг­ла бы их участь. Вы единствен­ный, кто стал сви­де­те­лем тай­ны мо­их тво­ре­ний, синь­ор.

На­сту­пи­ла дол­гая пау­за.

– Мне, как ви­ди­те, не до шуток. С ка­ж­дой но­вой ста­ту­ей я посте­пен­но ста­нов­люсь кам­нем. Сна­ча­ла но­ги. По­том ру­ки. Туло­ви­ще, спи­на!.. И одна­ж­ды уже не смо­гу рас­крыть свои мра­мор­ные ве­ки…

– Ра­ди че­го все это? – спро­сил Стрешнев.

– Ра­ди че­го? – горь­ко ус­мех­нул­ся ди Степ­па. – Ра­ди сла­вы, синь­ор, будь она про­кля­та!.. Вер­нем­ся в гос­ти­ную, и я рас­ска­жу вам свою историю… Но пре­ж­де, чем я при­сту­п­лю к рас­ска­зу, возьми­те кув­шин с во­дой и за­га­си­те тлею­щие уг­ли, – по­про­сил вая­тель. – Я не хо­чу, что­бы он знал про это. – Ди Степ­па бросил взгляд на ка­мин.

– Кто – он? – по­ин­те­ре­со­вал­ся Стрешнев.

– Тот, ко­го вы вче­ра ви­де­ли. Он по­па­да­ет в дом че­рез огонь…

 

3

– Итак, – на­чал скульп­тор, – я ро­дил­ся в Рос­сии. Мои родите­ли позна­ко­ми­лись на ба­лу, уст­ро­ен­ном в честь при­ез­да в Петер­бург итальян­ско­го по­слан­ни­ка, ко­то­рый был дя­дей моей ма­те­ри и ее воспитате­лем.

Мать ос­та­лась си­ро­той очень ра­но, и он ба­ло­вал ее, как толь­ко мог. Да­же на ее брак с пра­во­слав­ным со­гла­сил­ся и сам по­ехал в Ва­ти­кан добыть раз­ре­ше­ние у Его святей­ше­ст­ва. Он по­ста­вил толь­ко од­но условие: жить они бу­дут в Ита­лии. Мой отец очень лю­бил мою мать и под­чи­нил­ся же­ла­нию са­нов­но­го италь­ян­ца, хо­тя и не без ко­ле­ба­ний: ведь он ко­ман­до­вал целым пол­ком! Но, так или ина­че, он по­дал в отстав­ку, и ров­но три­дцать лет на­зад мы прие­ха­ли в Рим.

– Про­сти­те, – пе­ре­бил его удив­лен­ный Стрешнев. – Неужели вам – столь­ко же, сколь­ко и мне?!

На что скульп­тор толь­ко раз­вел ру­ка­ми и про­дол­жил:

– Ко­гда мне бы­ло пять лет, мать за­ме­ти­ла мою склон­ность к художест­ву и на­ня­ла учи­те­лей: ри­со­валь­щи­ка и скульп­то­ра. А в четырна­дцать – ме­ня оп­ре­де­ли­ли в мас­тер­скую са­мо­го Антонио Ка­но­вы! О, это бы­ла на­стоя­щая клас­си­че­ская шко­ла! Ри­со­ва­ние гип­со­вых фи­гур, ана­то­мия, леп­ка! Он за­став­лял нас за­ни­мать­ся этим по 25 ча­сов в су­тки! Сли­па­лись гла­за, дрожали ру­ки. Но имен­но по­это­му мас­тер­ст­во вхо­ди­ло в нас, как воз­дух Ита­лии!..

Вме­сте со мной учил­ся ти­хий не­взрач­ный маль­чик – Пьет­ро Маццони. Хруп­кое здо­ро­вье не по­зво­ля­ло ему про­явить свой та­лант в пол­ной ме­ре, но он не жа­ло­вал­ся и так же, как и все, – ле­пил, вы­ре­зал, вы­се­кал; сло­вом, спус­тя пять лет Мас­тер похва­лил нас обо­их. Мы бы­ли сча­ст­ли­вы, по­то­му что к то­му вре­ме­ни ста­ли не­раз­луч­ны­ми друзь­я­ми. Нас так и про­зва­ли: «два Пьет­ро». Где один – там и дру­гой, ку­да тот – ту­да и этот.

К то­му вре­ме­ни дя­дя мо­ей ма­те­ри вне­зап­но умер, завещав ей все свое со­стоя­ние. Отец же – с тех пор как пе­ре­ехал в Италию – все ску­чал по во­ен­ной жиз­ни. Как толь­ко наполеоновская ар­мия втор­глась в пределы Рос­сии, он тут же ум­чал­ся в Пе­тер­бург, оставив нас.

Че­рез три ме­ся­ца мы по­лу­чи­ли из­ве­ще­ние о его ги­бе­ли, и с это­го дня моя мать ста­ла та­ять на гла­зах… Мне бы­ло все­го 20 лет, ко­гда я потерял и ее, и от­ца. По­это­му друж­ба с Мац­цо­ни ста­ла зна­чить для меня мно­го боль­ше. По­сле окон­ча­ния учения у Ка­но­вы мы с Пьет­ро реши­ли ра­бо­тать вме­сте: я просто пред­ло­жил ему пе­ре­брать­ся в мою мас­тер­скую. Мы были как бра­тья и по­кля­лись не пре­да­вать друг дру­га ни­ко­гда!..

Но жизнь, друг мой, шту­ка ско­рее под­лая, чем при­ят­ная. Я вдруг стал за­ме­чать, что у Пьет­ро все боль­ше и боль­ше заказов, не­же­ли у ме­ня. Вна­ча­ле я ра­до­вал­ся его ус­пе­хам, стара­ясь ра­бо­тать не по­кла­дая рук – как ко­гда-то у Мас­тера, – что­бы дог­нать дру­га. Но Пьет­ро ка­ким-то неверо­ят­ным об­ра­зом ка­ж­дый раз об­хо­дил ме­ня и, слов­но ли­ния горизон­та, был недо­ся­га­ем.

В кон­це кон­цов, это ста­ло раз­дра­жать. Ме­ня грыз­ли сомнения в мо­ем та­лан­те. Хо­тя ино­гда я чув­ст­во­вал, что мо­гу ра­бо­тать точ­но так же, как он, а мо­жет да­же луч­ше!.. Но в жизни по­бе­ж­да­ет не тот, кто тонь­ше чувст­ву­ет, а тот, кто больше ус­пе­ва­ет сде­лать. Мац­цо­ни де­лал боль­ше ме­ня…

Вско­ре его имя бы­ло на ус­тах у всех, и я по­ни­мал, что Слава, сту­чась в дверь на­шей мас­тер­ской, яв­ля­лась во­все не ко мне. Шур­ша праздничны­ми на­ря­да­ми, она про­хо­ди­ла ми­мо, ни ра­зу не по­вер­нув голо­вы в мою сто­ро­ну.

И вот од­на­ж­ды, на­пив­шись до чер­ти­ков, я по-хам­ски высказал все Пьет­ро в ли­цо. Ска­зал, что не счи­таю его ге­ни­ем, что мо­гу ра­бо­тать лучше его и что не же­лаю быть сви­де­те­лем чу­жой сла­вы…

Ди Степ­па гру­ст­но ус­мех­нул­ся:

– Пьет­ро не стал ме­ня ус­по­каи­вать. Он просто мол­ча ушел, что еще боль­ше рас­па­ли­ло мой гнев. Я взял мо­лот и стал крушить все, что попада­лось под ру­ку, раз­бил все ста­туи в доме, да­же неболь­шую скульп­ту­ру ве­ли­ко­го Ка­но­вы, подаренную им. Это был чер­но­вой эс­киз Ге­рак­ла.

Хо­ро­шо пом­ню ту страш­ную осен­нюю ночь, ко­то­рую про­вел один среди ос­кол­ков мра­мо­ра и гип­са, сре­ди раз­би­тых надежд… Я пла­кал и хо­хо­тал, как су­ма­сшед­ший, выл и посылал про­кля­тия Не­бу за то, что Гос­подь обор­вал нить, соеди­няю­щую ме­ня с Ним.

Лишь толь­ко из мо­их уст про­зву­ча­ли сло­ва про­кля­тия, как из горящего ка­ми­на поя­вил­ся он в об­ра­зе дра­ко­на и, не дав мне испугаться, тут же пре­вра­тил­ся в мерз­ко­го од­но­гла­зо­го горбуна.

«Ты хо­чешь сла­вы?..» – спро­сил он.

«Да, очень», – от­ве­тил я, не по­ни­мая: сон это или явь.

«Со­гла­сен ли ты за это слу­жить мне?» – спро­сил он ме­ня вновь.

«Со­гла­сен…», – от­ве­тил я, не ду­мая о по­след­ст­ви­ях.

Тут гор­бун ус­мех­нул­ся:

«А не по­бо­ишь­ся?..»

Я за­мо­тал го­ло­вой.

«То­гда дер­жи. – И он про­тя­нул мне зе­ле­ную бу­тыл­ку из толсто­го стек­ла, пол­ную ка­ко­го-то по­рош­ка. – Это – ад­ское снотвор­ное, – ска­зал кар­лик. – Дос­та­точ­но ще­пот­ки, что­бы усыпить лю­бо­го че­ло­ве­ка…»

«За­чем это мне?» – уди­вил­ся я, еще не по­ни­мая, что дол­жен сделать.

И то­гда он объ­яс­нил, что, от­да­вая ему люд­ские ду­ши, я ста­ну получать их те­лес­ные обо­лоч­ки, в ви­де мра­мор­ных ста­туй.

– И вы со­гла­си­лись! – не­го­дую­ще вос­клик­нул Стрешнев.

– Увы!.. – кив­нул синь­ор Пьет­ро. – В то вре­мя я меч­тал, как бы­ст­ро и без осо­бых уси­лий смо­гу вы­пол­нять лю­бые за­ка­зы. И Сла­ва, что хо­ди­ла по пя­там за Мац­цо­ни, на­ко­нец-то повернется ко мне!.. Так оно и случилось! Я стал из­вес­тен и даже пе­ре­стал упо­ми­нать при ка­ж­дом удоб­ном слу­чае, что учил­ся у са­мо­го Ка­но­вы! В ти­па­жах от­боя не бы­ло: мно­гим юно­шам и де­вуш­кам лю­бо­пыт­но бы­ло взгля­нуть на мас­тер­скую мод­но­го и зна­ме­ни­то­го скульп­то­ра. А не­ко­то­рых мне про­сто при­во­зи­ли спе­ци­аль­но на­ня­тые аген­ты. Прав­да, что­бы обезопа­сить се­бя, я превращал их то­же в ка­ких-ни­будь древних бо­гов.

– Мер­за­вец! – ти­хо про­мол­вил Стрешнев.

– Вы то­же не свя­той, синь­ор, – же­ст­ко от­ве­тил ему скульптор. – На ва­шем мес­те я бы по­ос­те­рег­ся бро­сать ка­мень в дру­го­го.

– Вы об­ви­няе­те ме­ня?! – уди­вил­ся Сер­гей Иль­ич. – В чем?!

– В том, что слу­чи­лось с ва­шей же­ной, ви­но­ва­ты вы!

– Что?! – вскри­чал вне се­бя Стрешнев. – Я ви­но­вен в ее смер­ти?!

– Вы та­кой же убий­ца, как и я, синь­ор, – про­шеп­тал од­ни­ми гу­ба­ми скульп­тор.

Стрешнев схва­тил его что есть си­лы за от­во­рот ха­ла­та:

– Не­го­дяй! Я не за­ду­мы­ва­ясь при­кон­чил бы вас! Да вы – про­сто сумасшед­ший!

– Нет, синь­ор Серд­жио, су­ма­сшед­шим бы­ли как раз – вы… Пом­ни­те, то­гда, пять лет на­зад, гу­ляя по Ри­му, вы с ней очутились у мое­го до­ма. Сна­ча­ла я не об­ра­тил вни­ма­ния на без­мя­теж­ный хо­хот влюб­лен­ной пароч­ки. Но по­том я ус­лы­шал звон буб­на и ваш вос­тор­жен­ный воз­глас: «Да ведь ты – настоящая Та­лия! О, моя бо­ги­ня!» Я вы­гля­нул из ок­на вто­ро­го эта­жа и, уви­дев ва­шу же­ну, по­нял, что имен­но она – та са­мая му­за, над об­ра­зом ко­то­рой я раз­мыш­лял.

– И что же то­гда слу­чи­лось?.. – на­пряг­шись, спро­сил Стрешнев.

– Все бы­ло про­сто, – про­дол­жил скульп­тор. – Вы взя­ли ее за ру­ку и крик­ну­ли мне в ок­но: «Вам нра­вит­ся эта синь­о­ра?!..» – Я кив­нул в от­вет. Вы рас­смея­лись, по­це­ло­ва­ли ее и сно­ва крик­ну­ли, ду­мая, что я не пойму по-рус­ски ни сло­ва: «Она – моя жена! Моя Ия! Моя – и толь­ко моя!» Потом вы вме­сте по­бе­жа­ли вниз по ули­це, а я не­мед­лен­но ве­лел слу­ге про­сле­дить за вами. Но­чью аген­ты вы­кра­ли ва­шу Ию, и она ста­ла мо­им но­вым ше­дев­ром – Та­ли­ей!

– Бо­же! – про­сто­нал Стрешнев. – Вы раз­ру­ши­ли на­ши жизни, мое сча­стье… Что же по­бу­ди­ло вас это сде­лать? Неужто в вас не бы­ло ни ка­п­ли жа­ло­сти?

– Не­за­дол­го до встре­чи с ва­ми я влю­бил­ся в дочь священни­ка церкви Сан-Ань­е­зе. Из-за мо­ей люб­ви я уже надумал все бро­сить и начать новую жизнь. В то вре­мя я работал над ста­ту­ей Да­наи – хо­тел сде­лать ее сам, без вмешатель­ст­ва гор­бу­на. Ра­бо­та про­дви­га­лась медлен­но, нужный об­раз ни­как не воз­ни­кал. Моя не­вес­та как раз бы­ла в мастерской, ко­гда в оче­ред­ной раз поя­вил­ся за­каз­чик – взглянуть, как про­дви­га­ет­ся де­ло. Уви­дев ее, он ска­зал с восхищением:

«Бы­ло бы хо­ро­шо, что­бы Да­ная, ко­то­рую я за­ка­зал, бы­ла похо­жа на эту де­вуш­ку! Ваш ге­ний спо­со­бен во­пло­тить ее в мра­мо­ре».

И я сдал­ся. Блеск сла­вы стал для ме­ня яр­че бле­ска любимых глаз… – Он за­крыл ли­цо и про­сто­нал: – Вы бы­ли так без­за­бот­ны, так непозволи­тель­но сча­ст­ли­вы, так эгои­стич­ны в сво­ей люб­ви! Я пом­ню ваш от­ре­шен­ный взгляд, блу­ж­даю­щую улыб­ку и не­ле­пую по­ход­ку, ко­гда вы бе­жа­ли прочь по ули­це. Я в то вре­мя уже не мог бе­гать, хо­тя еще ходил… Вот по­че­му я так хо­ро­шо вас за­пом­нил, синь­ор Серд­жио, хо­тя про­шло це­лых пять лет! Мой вам со­вет: не те­ряй­те вре­ме­ни, – обор­вал свою исповедь скульп­тор. – Вы су­мее­те по­мочь и се­бе, и всем остальным… И те­перь имен­но по­то­му, что так силь­но лю­би­ли и лю­би­те до сих пор, вы опас­ны гор­бу­ну не мень­ше, чем он мне. О, ес­ли бы вернуть тот ве­чер, ко­гда я встре­тил­ся с ним!.. Все бы­ло бы по-дру­го­му.

– За­по­зда­лое рас­кая­ние… – про­мол­вил Стрешнев, еще не при­дя в се­бя от ус­лы­шан­но­го.

– Нет, синь­ор! Уже не­сколь­ко лет я пы­та­юсь вы­рвать­ся из лап дракона, но с ка­ж­дым днем сил ста­но­вит­ся все мень­ше и мень­ше… Зато сла­вы и зо­ло­та – все боль­ше и боль­ше! Они сти­ски­ва­ют со всех сто­рон мою ду­шу. Я хо­чу жить, синь­ор, но знаю, что об­ре­чен!... Мое послед­нее же­ла­ние – уме­реть не в мра­мо­ре! А как все лю­ди… Дан­ный мною за­рок за­пре­ща­ет всту­пать с кар­ли­ком в по­еди­нок, за­то я смо­гу помочь советом: ведь знаю его, как ни­кто дру­гой.

– Что ж, со­гла­сен драть­ся, – от­ве­тил Стрешнев.

– Боя не бу­дет, – сказал ди Степ­па.

– Как же вы со­би­рае­тесь ожи­вить всех тех, ко­го пре­вра­ти­ли в камень?!.. Ва­ши скульп­ту­ры раз­бро­са­ны по всей Ев­ро­пе, и, если вы реши­ли с по­мо­щью мол­ний спа­сти все ста­туи – ду­маю, на это не хва­тит ни­ка­ких гроз. По край­ней ме­ре, ве­ро­ят­ность на­столь­ко ни­чтож­на, что не ос­тав­ля­ет на­дежд. Да­же ес­ли точно оп­ре­де­лить, где и ко­гда нач­нет­ся гро­за, и ус­петь под­вез­ти на это ме­сто ка­кую-ни­будь ста­тую, – все рав­но нет га­ран­тии, что мол­ния уда­рит имен­но в нее!..

– Вы так все ум­но объ­яс­ни­ли, – усм­ех­нул­ся скульп­тор, – что бы­ло бы глу­по вос­поль­зо­вать­ся этим ва­ри­ан­том.

– Что же пред­ла­гае­те вы?! – вскри­чал Стрешнев.

– Хит­рость, – от­ве­тил синь­ор Пьет­ро. – Вы долж­ны пой­ти к священни­ку цер­кви Сан-Ань­е­зе…

И стал объ­яс­нять Стрешневу свой план…

Они оба ре­ши­ли, что по­след­нее пред­став­ле­ние в честь адско­го драко­на нач­нет­ся се­го­дня ров­но в пол­ночь – в са­мый под­хо­дя­щий час об­ще­ния че­ло­ве­ка с не­чи­стью.

 

4

Сер­гей Иль­ич уе­хал в гос­ти­ни­цу, хо­тя ди Степ­па и предлагал остаться. Скульп­тор бо­ял­ся, что тот не вер­нет­ся, но Стрешнев дал слово.

Я не ста­ну рас­кры­вать их план за­ра­нее. Чу­точ­ку тер­пе­ния – и читатель уз­на­ет все сам. Ска­жу лишь од­но: ди Степ­па ве­лел слу­гам изло­вить где-ни­будь двух ко­тов, вер­нее, ко­та и ко­тен­ка, но обя­за­тель­но оди­на­ко­вой мас­ти, а по­том бли­же к по­лу­но­чи рас­то­пить ка­мин.

Стрешнев, ме­ж­ду тем, плот­но ото­бе­дав, от­пра­вил­ся на прогул­ку по го­ро­ду, же­лая обой­ти все мес­та, где ко­гда-то побывал с же­ной, и выполнить од­но из ус­ло­вий пла­на.

Сер­гей Иль­ич дол­го гу­лял по Ри­му. Мыс­ли его все это время, как и пять лет на­зад, бы­ли с же­ной… Он вспо­ми­нал, как по-детски вскрикивала от востор­га и удив­ле­ния Ия, изум­ля­ясь че­му-нибудь. Как брыз­га­ла на не­го во­дой из Фон­та­на че­ты­рех рек, как хо­хо­та­ла над шалостя­ми обезь­ян­ки, си­дев­шей на пле­че улич­но­го шар­ман­щи­ка, или за­дум­чи­во слу­ша­ла в ночи зву­ки ста­рин­ной лют­ни.

Вспо­ми­нал Стрешнев и по­след­нюю ро­ко­вую про­гул­ку.

Солн­це не­хо­тя, но не­ук­лон­но опус­ка­лось за ку­по­ла двор­цов и соборов, а длин­ные те­ни не­слыш­но сколь­зи­ли по мос­то­вой, не бо­ясь быть за­дав­лен­ны­ми ко­ле­са­ми ще­голь­ских ка­рет. Стрешнев вер­нул­ся в страш­ный дом, на­де­ясь на но­вую встре­чу с Ией. Вы­гля­дел он ус­тав­шим и по­дав­ленн­ым.

– Ну, на­ко­нец-то! – об­лег­чен­но вы­дох­нул ди Степ­па. Прищурив гла­за, он смот­рел, как бе­сит­ся огонь в ка­ми­не.

Стрешнев рух­нул в крес­ло.

– От­ды­хать бу­дем по­сле, – сказал скульптор. – Глав­ное: ниче­го не бо­ять­ся.

Поя­вил­ся слу­га.

– Все го­то­во? – спро­сил его синь­ор Пьет­ро по-италь­ян­ски. Тот кивнул. – То­гда нач­нем!

Слу­га по­дал ему зе­ле­ную бу­тыл­ку из тол­сто­го стек­ла и подвез поближе к ка­ми­ну. Скульп­тор на­сы­пал на ла­донь щепотку се­ры и торжест­вен­но про­из­нес:

– Име­нем Безд­ны, я умо­ляю те­бя, о Ве­ли­кий маг и волшебник, – появись!..

Про­из­не­ся эти сло­ва, ди Степ­па что есть си­лы сду­нул порошок с ладо­ни пря­мо в огонь. Раз­дал­ся взрыв и гро­хот, клубы ды­ма вы­рва­лись на­ру­жу. В камине что-то за­гу­де­ло, завы­ло, за­скре­же­та­ло, и от­ту­да вылетел дра­кон. Об­ле­тев несколь­ко раз ком­на­ту, он уда­рил­ся крыль­я­ми об пол и превратил­ся в хро­мо­го гор­бу­на. Об­ве­дя сво­им един­ст­вен­ным гла­зом все во­круг, гор­бун ос­та­но­вил­ся не­ми­гаю­щим взо­ром на Стрешневе.

– Кто это? – спро­сил кол­дун, не от­ры­вая взгля­да от Сергея Ильича.

– Зна­ме­ни­тый ле­карь, – от­ве­тил скульп­тор. – Из Рос­сии. Выле­чи­ва­ет лю­бые ра­ны, вправ­ля­ет кос­ти, сни­ма­ет боль, и даже омо­ла­жи­ва­ет… Я при­гла­сил его в дом, что­бы по­мочь тебе! – И синь­ор Пьет­ро склонил голову.

– Омо­ла­жи­ва­ет?! – край­не уди­вил­ся гор­бун. – Но это не под си­лу даже мне – ма­гу и вол­шеб­ни­ку!.. А не плут ли он?

– О нет! – ус­по­ко­ил кол­ду­на скульп­тор и об­ра­тил­ся к Стрешневу: – От­веть же, ле­карь! От­веть по-рус­ски. Пре­муд­рый маг зна­ет все язы­ки на све­те.

Стрешнев уч­ти­во по­кло­нил­ся:

– Я изо­брел чу­до­дей­ст­вен­ную на­стой­ку. Мно­гие коронованные особы, ис­про­бо­вав ее, вер­ну­ли се­бе мо­ло­дость. И не единожды.

Кол­дун яв­но за­нерв­ни­чал:

– И ты мо­жешь это до­ка­зать?

– Тот­час, о ве­ли­кий! – от­вет­ст­во­вал Стрешнев.

В этот мо­мент в ком­на­те поя­вил­ся дра­ный чер­ный кот, которо­го незамет­но впус­тил слу­га.

– Вот! – вос­клик­нул Стрешнев. – Я сей­час же, не­мед­ля верну ко­ту его дет­ст­во!

– Ин­те­рес­но, как это у те­бя по­лу­чит­ся! – про­мол­вил кол­дун.

То­гда Стрешнев сде­лал знак слу­ге, ко­то­рый схва­тил сопротивляющего­ся ко­та. Ору­щее жи­вот­ное под­нес­ли к нему. Сер­гей Иль­ич дос­тал из са­к­воя­жа не­про­зрач­ный тем­ный пузырек, влил в раскры­тую ко­ша­чью пасть содержимое, засунул ко­та в ящик шка­фа, запер на ключ. По­сле это­го он сделал не­сколь­ко пас­сов… Ко­гда ящик был от­крыт вновь, в нем уже ле­жал чер­ный пу­ши­стый ко­те­нок. Ди Степпа ис­крен­не за­ап­ло­ди­ро­вал, а у кол­ду­на гла­за по­лез­ли на лоб.

– Что ты хо­чешь за это ле­че­ние? – спро­сил он Стрешнева.

– Да ерун­ду! – мах­нул ру­кой тот, слов­но речь шла о мел­кой мо­не­те. – Ду­ши всех тех, кто был пре­вра­щен в ста­туи…

На­сту­пи­ла пау­за. Кол­дун по­ду­мал, что ос­лы­шал­ся. Он удивлен­но посмот­рел на Сер­гея Иль­и­ча, а за­тем пе­ре­вел непо­ни­маю­щий взгляд на ди Степ­па.

Тот сра­зу же вклю­чил­ся в торг.

– Дей­ст­ви­тель­но, ерун­да! Раз­ве они по­мог­ли вам? – спросил он у гор­бу­на. – Вид­но, греш­ные ду­ши си­лы не прибавля­ют, а не­вин­ные – не в ва­шей вла­сти.

– Да, – со­гла­сил­ся кол­дун. – Мне ка­за­лось, что с ка­ж­дой юной ду­шой я бу­ду чув­ст­во­вать се­бя все мо­ло­же, но я ошибался. А у это­го… – Колдун вновь впе­рил свой единственный глаз в Сер­гея Иль­и­ча, – и вправ­ду что-то мо­жет вый­ти… Но за­чем они те­бе?!..

– Имен­но из них я го­тов­лю это вол­шеб­ное зе­лье, на ко­то­рое вы теперь на­дее­тесь!

– Он и в са­мом де­ле – на­ход­ка! – вос­клик­нул ди Степ­па.

– А как же ты? – спро­сил его од­но­гла­зый маг.

– Что – я?.. – не по­нял скульп­тор.

Кол­дун ус­мех­нул­ся:

– Ес­ли я от­пу­щу чу­жие ду­ши в об­мен на мо­ло­дость, исчезнут все твои скульп­ту­ры! Что ста­нешь де­лать? Ведь ты разу­чил­ся тво­рить, о вели­кий Мас­тер!.. – до­ба­вил он с издевкой.

Ди Степ­па с тру­дом сдер­жал­ся:

– Я нач­ну все сна­ча­ла. Ведь мне все­го – тридцать пять. Мне хо­чет­ся жить!

– Три­дцать пять! – меч­та­тель­но вос­клик­нул гор­бун. – Юный возраст!.. Столь­ко же, на­де­юсь, ста­нет ско­ро и мне! – Но тут же спохватил­ся: – А как быть с этим… э-э-э…

Стрешнев по­нял его:

– У вас поя­вит­ся вто­рой глаз, синь­ор, и на­все­гда ис­чез­нут горб и хромо­та!

– Он – че­ло­век сло­ва, – кив­нул вол­шеб­ни­ку скульп­тор.

– Хо­ро­шо. Я со­гла­сен. На­чи­най! – ско­ман­до­вал гор­бун.

 Стрешнев сно­ва дос­тал пу­зы­рек, кол­дун вы­хва­тил его и в мгно­вение ока вы­пил все до дна.

– Те­перь я бу­ду мо­ло­дым и кра­си­вым! – за­хо­хо­тал он и гроз­но приказал слу­ге: – Не­си зер­ка­ло, олух!..

– А как же ду­ши? – на­пом­нил ему Стрешнев. – Вы обе­ща­ли от­дать их вза­мен мое­го чу­дес­но­го на­пит­ка!..

– Раз­ве я по­хож на ду­ра­ка? – про­дол­жал сме­ять­ся кол­дун. – Они оста­нут­ся у ме­ня. Я – са­мый хит­рый и са­мый ум­ный маг на све­те!   Интересно, на кого же я похож теперь? Эй, олухи! Где зеркало?!

– Я и без зер­ка­ла ска­жу, что тво­им зло­дей­ст­вам при­шел конец. Хочешь, я от­крою тай­ну на­пит­ка, при­чем про­сто так, не в об­мен? Ты выпил Свя­тую во­ду. А дал мне ее свя­щен­ник, отец од­ной из тво­их пленниц.

И тут вдруг у всех на гла­зах кол­дун по­чер­нел и ску­ко­жил­ся… Он забил­ся на по­лу, со страш­ным во­плем вле­тел об­рат­но в горя­щий ка­мин, вспых­нул и – ис­чез. Ес­ли бы Стрешнев в этот са­мый миг на­хо­дил­ся снару­жи до­ма синь­о­ра Пьет­ро, то уви­дел бы, как жир­ные клу­бы чер­но­го ды­ма вы­рва­лись из тру­бы палац­цо и унес­лись в звезд­ные не­бе­са…

В шка­фу раз­да­лось мяу­ка­нье и ца­ра­па­нье. Один из слуг выдви­нул хит­рый ящик с двой­ным дном, и об­лез­лый чер­ный кот не­до­воль­но выпрыг­нул на пол.

Но са­мое глав­ное бы­ло впе­ре­ди. В мас­тер­ской раз­да­лись смех и голо­са, панель отошла са­ма со­бой, и в гос­ти­ной появились возвращенные к жиз­ни.

Стрешнев смот­рел на всех этих муж­чин, де­тей и жен­щин в не­ле­пых ту­ни­ках и то­гах и без тру­да уз­на­вал в них вче­раш­них бо­гов. Лю­дей бы­ло ку­да боль­ше, чем ста­туй ут­ром. Сре­ди толпы он уви­дел Ию и бро­сил­ся к ней.

– Где мы?! – удив­ля­лась она.

– В Ри­ме, на кар­на­ва­ле… Ви­дишь: кос­тю­мы и мас­ки! – Он по­пы­тал­ся ее об­ма­нуть, так как бо­ял­ся, что ее рас­су­док не выдер­жит прав­ды. – Наше сва­деб­ное пу­те­ше­ст­вие продолжает­ся!

– Те­бе не идет эта ду­рац­кая се­дая бо­ро­да! – рас­смея­лась она и ти­хо до­ба­ви­ла: – Это как во сне… Но я все пом­ню… Да­же то, как ты по­хи­тил ме­ня от те­ат­ра…

– Да­вай счи­тать, что это и был сон. Дол­гий, страш­ный сон. – Стрешнев сме­ял­ся, и пла­кал, и про­сил у нее про­ще­ния одновре­мен­но. Он креп­ко при­жал к сво­ей гру­ди же­ну и вы­нес ее из жут­ко­го до­ма, да­же не ог­ля­нув­шись на Пьет­ро ди Степ­па.

– Я хо­чу про­снуть­ся до­ма, – шеп­ну­ла ему на ухо Ия, от­ве­чая на поцелуи му­жа.

 

5

Они вер­ну­лись в Рос­сию позд­ней осе­нью, ко­гда под но­га­ми уже трещал тон­кий ле­док. С до­ро­ги да­ли знать о сво­ем приезде ку­че­ру Харито­ну, и тот встре­тил их в ус­лов­лен­ном месте на го­ро­дской пристани.

Сре­ди оби­лия но­во­стей са­мой глав­ной те­мой бы­ло загадочное исчезно­ве­ние мра­мор­ных бо­гинь с те­ат­раль­ной ле­ст­ни­цы. В то ут­ро подня­ли на но­ги всю по­жар­ную часть, жандар­мов и доб­ро­воль­цев, однако во­ров так и не на­шли. Как, впро­чем, и ста­туи. Во мно­гих пар­ках и на пло­ща­дях Ев­ро­пы тоже ис­чез­ло мно­го ста­туй.

О та­ин­ст­вен­ных по­хи­ти­те­лях ста­ли да­же сла­гать­ся легенды. В од­них га­зе­тах пи­са­ли, что-де все про­па­жи организо­ва­ны за­ви­ст­ни­ка­ми великого ди Степ­па.

Дру­гие гос­по­да жур­на­ли­сты ут­вер­жда­ли, что это сам Пьет­ро ди Степпа ре­шил их раз­бить, так как, бу­ду­чи че­ло­ве­ком чрезвычай­но требо­ва­тель­ным к се­бе и дру­гим, счи­тал: раз в Ис­кус­ст­ве нет пре­де­ла со­вер­шен­ст­ву, то и не сто­ит им занимать­ся!..

Са­мое ин­те­рес­ное, что и вая­тель про­пал, ос­та­вив по­сле себя в мастер­ской лишь од­ну-един­ст­вен­ную ра­бо­ту: мраморную фи­гу­ру мужчины. Бо­ро­да­тое его, обрамленное длин­ны­ми во­ло­са­ми, лицо поникло. Склад­ки пле­да спус­ка­лись к под­но­жию крес­ла, в ко­то­ром он сидел. Ладони ру­к бы­ли сло­же­ны, слов­но муж­чи­на мо­лил­ся…

Да, да! Именно так все это и было!

РЕЧНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ

1

В 1856 году, когда многие участники Крымской войны с турками возвратились домой, вернулся в свое имение, что под Саратовом, и мичман Павел Петрович Бушмин, отслуживший верой и правдой царю и Отечествоу Воевал он на батарее под началом славного адмирала Истомина – защитника Малахова кургана – и в одном из боев был ранен в левую ногу. Так и остался молодой офицер хромым на всю жизнь. Ушел Павел Петрович в отставку, хотя самому-то было лет тридцать пять, не больше.

Хоть, справедливости ради, стоит заметить, что его имение в одном из Саратовских уездов, оставленное покойными родителями, было восхитительным во всех отношениях. Оно вобрало в себя много полевых угодий, березовую рощу, несколько деревень с лугами и пахотной землей и, наконец, – обширную усадьбу, построенную еще во времена Екатерины Великой и окруженную старинным дубовым парком. Главная аллея, длиной с версту, вела прямиком к высокому обрыву, где по деревянным ступеням можно было спуститься к Волге.

 

2

Вернувшись из Севастополя инвалидом, Бушмин захандрил. Жизнь, полная морских приключений, подчиненная с раннего утра до поздней ночи приказам и Уставу, сменилась на тихую обитель. После жарких Севастопольских боев и беспокойной морской службы плавное течение жизни в фамильной усадьбе показалось нашему мичману настоящей мукой.

Хозяйственные заботы, о которых он и не подозревал, тяготили, надоедали, и вскоре Павел Петрович стал мрачен и раздражителен.

Еще по привычке он просыпался в пять часов утра, весь день ходил по усадьбе в мундире, отдавал по-военному короткие приказы управляющему, но все это не приносило никакой радости. Редкие поездки по делам в город не развлекали и не успокаивали его мятежную душу. Даже сны о морских сражениях перестали сниться.

«А не жениться ли мне, черт подери?!» – подумал он как-то раз августовским утром, сидя на веранде и попивая кофе со сливками. Подумал – и сам поразился! Как это раньше не приходило ему в голову? Вопрос-то был вполне естественным.

Ну посудите сами: родители давно умерли, друзья остались на флоте. А тридцать пять лет – это, я вам скажу, возраст, когда приходит мудрость и, следовательно, старость. И встретить ее одному было бы ох как страшно, даже такому полному отваги бравому офицеру.

Идея с собственной женитьбой Бушмину понравилась необычайно, и вскоре он уже стал планировать свою жизнь в семейном кругу. В отличие от многих молодых военных, Павел Петрович был человеком романтическим. Служба на флоте не развратила его душу, не приучила к легким победам над женщинами. Напротив! Видя перед собой с младых лет пример супружеских отношений отца и матери, он до зрелых лет не растерял те высокие слова и чувства, которые были привычны во времена Петрарки, но кои, к сожалению, так редки и несовременны в наше просвещенное время.

С того дня фантастическая на первый взгляд идея стала казаться ему все более и более привлекательной. И даже легкий физический недостаток, хоть вызывал в нем глухое раздражение, был не в силах развеять надежду разжечь семейный очаг.

 

 

 

3

В уездном городе В. проживало много молоденьких девиц, отцы которых (да и они сами) с радостью желали бы с ним соединиться, тем более что слухи об одиноком «морском затворнике» вызывали в каждом дворе страстное любопытство. Кроме того, военные всегда были «в цене» для тех семей, где водились девицы на выданье.

Когда же «морской затворник» наконец-то появился в городе, его чуть ли не нарасхват стали приглашать в гости и на балы.

Строгие манеры отставного мичмана, военная выправка, полные разумной трезвости немногословные высказывания, умение делать изысканные комплименты всем дамам без исключения – все это сразу же притянуло к нему городское общество, особенно – отцов взрослых дочерей. И даже его хромота сыграла роль положительную, ибо считается, что мужчин, как правило, «шрамы только украшают».

На балах цепкий взгляд Бушмина, устремленный на девичий цветник, то и дело выхватывал то одно, то другое миловидное личико, с любопытством повернутое в его сторону. А их громкий шепоток то и дело долетал до ушей отставного мичмана, и кровь с шипением бросалась ему в лицо, как штормовые волны о борт фрегата.

Девицы были свежи и обаятельны. Одни – крошечные, как юнги, другие – длинные, словно впередсмотрящий на мостике. Блондинки – в кудряшках, брюнетки – с пробором. И все в белых платьях, словно в парусах.

Когда начинала играть музыка, Бушмин поспешно ретировался за ломберный стол, хоть и не очень любил предаваться карточной страсти: только бы его не опередила с приглашением на танец какая-нибудь самая храбрая из девиц. Танцевать он умел, но в нынешнем положении вальсирование по залу на глазах у всего «провинциального света» выглядело бы, на его взгляд, смешным и нелепым зрелищем. Зато издали, делая за карточным столом ставки, он мог вернее оценить как изящность талии, так и девическую грациозность. Единственное, что приводило его в смятение, это обилие страждущих сердец. Выбор был настолько богат, что так вот скоропалительно выбрать в сверкающе-воркующем ожерелье одну-единственную жемчужину было делом почти непреодолимым.

Правда, однажды он заприметил одну юную особу, которая и не пыталась привлечь к себе его внимание. И этим сразу же достигла эффекта противоположного. Выяснив у хозяина бала имя девицы, Бушмин узнал, что зовут ее Анной.

В тот вечер он так и не решился к ней подойти, но, наблюдая за девицей украдкой, понял, что, по счастью, ошибся. Когда их редкие взгляды встречались, глаза ее вспыхивали огнями далекого маяка – манящего и зовущего. И – странное дело! – душа его, как одинокая ночная бригантина, готова была немедленно броситься навстречу сердечным бурям и штормам на всех парусах.

На следующий же день Павел Петрович решил обратиться к единственной в городе свахе – Пелагее Кондратьевне, которая знала все обо всех и которая могла бы помочь в этом щепетильном вопросе.

Вот что он узнал. Звали девицу Анной Григорьевной Чечулиной, и была она дочерью известного в городе купца. Ее отец – Григорий Демьянович – владел тремя баржами, портовым складом, двумя рыбными рядами на рынке, домами в Самаре и в Нижнем. Ну и, само собой, миллионным капиталом в банках. Сама же Анна Григорьевна была девица веселая, здоровая и богобоязненная. Но,  самое главное, о чем с радостью узнал Бушмин, она воспылала к нему глубоким ответным чувством. Словом, потратив на переговоры несколько дней, назначила сваха сватовство в ближайшее воскресенье, после обедни, в доме купца.

 До встречи оставалось всего дня три, но Бушмин торопил время, как рулевой торопит корвет, плывущий под парусами.

 

4

Наступил конец августа – та самая золотая пора на волжских плесах, когда солнце милосердно и нежарко, травы – шелковы да зелены, земля – урожайна, а вода в Волге – чиста и прохладна.

Любил наш отставной мичман выйти с деревенскими стариками да ребятишками посередь реки на плоскодонках и сети раскинуть. Чего только в них не попадалось: и лещ, и судак, и стерлядь, и сом, и щука! Даже осетр – рыбный царь – не по своей глупости приплывал, а оттого, что рыбы в Волге всегда полным-полно было.

Уже к вечеру, у костра, когда от полного до краев котла разливался по всему берегу аромат ухи, велись со стариками под водочку всякие разговоры. И про судоходство, и про урожай нынешнего года, и про цены на ярмарке в Нижнем, а более всего про турков да отважного адмирала Нахимова.

На сей раз в теплую августовскую ночь, после съеденного супа да выпитой четверти, легли мужики спать у гаснущего костра, а Павел Петрович решил перед сном по реке прокатиться. Сел за весла и направил лодку вдоль берега. Плывет да сердцем радуется. В разных морях перевидал он много созвездий, но чтобы такого ясного да сочного неба, как в его краях, – нигде не видал. Отражаются звезды, плывут рядом с ним, и не понять: где река, где небо, будто плывешь по Вечности и куда приплывешь – не все ли равно!.. А вдали на берегу светятся огни рыбацких деревень… да дрожат, словно свечи на ветру, костры ночного.

Размечтался Бушмин о скорой встрече с девицей Анной Чечулиной, и тут – то ли с берега, то ли с плывущего мимо парохода — раздалась чья-то жалостливая песня. Пел ее тонкий женский голос:

 

Ой, ты, Волга-матушка,

вынеси меня

из-под смертна камушка,

к дому, где родня!

 

Плачет-убивается

маменька по мне.

Долго ль еще маяться

на холодном дне?

 

…Далеко-далешенько

в небе облака.

Одна-одинешенька

Здесь я на века.

 

Выньте из-под камушка

на рассвете дня,

Чтобы в землю-матушку

положить меня…

 

Чтоб дорогой длинною

ночью не брела.

Чтоб душа безвинная

волю обрела.

 

«Странная песня…» – подумал Бушмин, и тут же внезапно в реке что-то блеснуло зелеными искрами.

Приналег он на весла, приблизился к тому самому месту. Пригляделся и – ахнул! Перегнулся через борт лодки, зачерпнул воду ладонью и вытащил из реки прекрасное ожерелье.

«Что за клад такой? – подумал Павел Петрович. – И какой же волной его сюда занесло?..»

Возвратился он к берегу и стал у тлеющего костра речную находку разглядывать. Ожерелье было очень дорогим, потому как камешки оказались настоящими изумрудами. Все один к одному, искусно граненные, каждый тончайшей резьбы да витиеватого рисунка. Хотел мичман перед рыбаками ожерельем похвастать,  куда там! Те уж, поди, третьи сны видели. Сунул его в карман куртки, вскочил на коня и поскакал в свою усадьбу.

Долго при свечах вертел Бушмин в руках ожерелье и все изумлялся своей находке. Внезапно что-то привлекло его внимание. Достал он увеличительное стекло да присмотрелся получше. А там, на двух камешках, буковки были выцарапаны: М и Н. А что они означали, поди, догадайся! То ли имя бывшей владелицы, то ли мастера. Впрочем, какая разница, подумал Павел Петрович и решил подарить изумрудное ожерелье своей будущей невесте Анне Чечулиной, если во время сватовства все разрешится положительно.

 

5

И ведь разрешилось! После воскресной обедни сидел уже Бушмин в доме купца за обильно накрытым столом, напротив юной купчихи. Невеста была списана аккурат со слов Пелагеи Кондратьевны: и румяна, и весела, и богобоязненна, и конечно же богата.

Вначале, как водится, познакомились, затем поговорили о погоде, о ярмарке в Нижнем, о делах хозяйственных. Потом разговор перешел на усадьбу, а уж время погодя, за бокалом шампанского, стал Бушмин рассказывать о своей семье да о морской службе, а когда подали самовар, вспомнил и о том, о чем редко с кем говорил: о Севастопольской битве.

Слушала его Анна Григорьевна молча, не перебивала, вопросов не задавала, лишь смотрела на гостя затаив дыхание и не отрываясь. А к пирогам так и не притронулась.

Понравился и самому Чечулину отставной мичман, и хоть желал он видеть на месте Павла Петровича человека своего сословия, но уж больно поразили его уездное воображение севастопольские рассказы! Был Григорий Демьяныч «отечественником», то есть патриотом, и очень уважал людей отважных, готовых в любую минуту встать на защиту своего Отечества.

В конце концов ближе к вечеру попросил Бушмин у купца руку его дочери.

– Так тому и быть! – решил купец. – Вот слово мое купеческое!

Вынесли они с женой икону, благословили молодых, и тотчас же отписал Чечулин дочке в приданое много всякого добра. Хоть господин мичман жених знатный, да только дочь-то единственная!

Тут и Бушмин преподнес невесте небольшую коробочку из зеленого сафьяна.

– Ах! – воскликнула она, завидев ожерелье. – Какая красота, маменька!

Тотчас же надела его на свою тонкую шею.

Понравился подарок и купцу Чечулину.

– Ценная вещь! – одобрил он, присмотревшись повнимательнее, и спросил у будущего зятя: – А что эти, с позволения сказать, буквы означают?..

Бушмин, как ни странно, тут же нашелся:

– «М» – это «моей», а «Н» – «невесте».

Глянул на него купец и расхохотался:

– Ох и хитрец же вы, Павел Петрович!.. Невест, поди, на свете много!.. Как карасей в бочке. Любой подари, не ошибетесь!

– А мне только одна нужна, Григорий Демьяныч, дочь ваша Аннушка, – ответил Бушмин, чуть задетый грубоватой шуткою купца.

Но, завидев, как зарумянилась Анна, как стыдливо опустила она глаза и улыбнулась своей милой улыбкой, вмиг успокоился.  Горячая волна нежности охватила его всего. Видно, и впрямь протянула ему судьба то, чего искал. А точнее сказать: не искал, а нашел.

Пришелся купцу по душе ответ мичмана. Налил он себе и ему по последней и подытожил:

– Распродам баржу с арбузами – тут же сыграем свадьбу!..

 

6

Ох и наделала свадьба шуму в начале сентября во всем городе! С венчанием молодых развенчались многие надежды здешних девиц. Не суждено было ни одной из них стать женой отважного моряка. В каждом дворе изумлялись такому скоропалительному решению «морского затворника». И поползли по свету разные сплетни. Одни шептались, что девица давно уже на сносях, оттого и медлить было никак нельзя. Другие утверждали, что проигрался мичман в пух и прах, и пятисот тысяч невестиного приданого едва хватит покрыть карточные долги. Третьи же, напротив, клялись и божились, что сами Чечулины с чертовой свахой обкрутили хромого моряка-героя. Словом, свадьба Бушмина дала пищу для пересудов не только в городе, но и в целом уезде на многие месяцы.

Играли свадьбу всю неделю: четыре дня в доме купца, три – в барской усадьбе. Гости сменяли друг друга, коляски за повозками, кареты за тарантасами. Словом, пыль столбом, а веселье колесом! Лишь в самый последний день случилась пренеприятная история.

В полдень прибыла из Самары дальняя родственница Чечулиных – Анастасия Никитишна Неговицына. Женщина пожилая, нраву строгого и очень категоричная в своих суждениях. Что считала нужным, то в лицо и говорила. А что за лицо – важное или мелкое, – значения не имело.

Поздравив молодых, она преподнесла им столовый сервиз на двадцать четыре персоны, тут-то и заприметила на шее у невесты изумрудное ожерелье. Неговицына прищурилась на камни и вдруг громко воскликнула:

– Батюшки! Так ведь это ж Марьянино!

– Господь с тобой! – нахмурилась мать невесты Прасковья Лукинишна. – Ты что говоришь такое? Ожерелье подарил Аннушке сам Павел Петрович!

– Где ж вы его купили? – обернулась к нему Анастасия Никитишна.

– Я его не покупал… – осторожно ответил Бушмин.

– А где взяли? Ведь оно, сударь, чужое…

– Да как ты смеешь?! – прикрикнула на нее Прасковья Лукинишна. – Говори, да не заговаривайся! Грех такие речи вести! Мало ли бус на свете?!

– А ты на буковки погляди, – ответила Неговицына. – Инициалы-то моей племянницы. Сама ей дарила на шестнадцать лет. А буквы гравер Штернер надписывал. Коли надо – всегда подтвердит. – Она вновь повернула красное от волнения лицо к Бушмину: – Лучше признайтесь, сударь, как оно вам досталось. Или я в полицию заявлю.

– Что ж вы молчите, Павел Петрович?! – дернула его за рукав Аннушка. – Скажите что-нибудь!

Хотел сказать Бушмин слово в оправдание, но тут ему на помощь подоспела теща.

– Да что говорить-то? Может, оно и было Марьянино. А вот деньги понадобились – она и продала его на ярмарке.

После сих слов Неговицына внезапно осела на скамью перед домом и зарыдала во весь голос:

– Да не могла она этого сделать! Утонула наша Марьянушка! Почитай, две недели, как нет ее с нами!..

Мать невесты перекрестилась:

– Господи!.. Такая молодая!.. Что ж там случилось?..

Неговицына вытащила из манжета ажурный платок, смахнула слезы со щек и громко высморкалась.

– Поздним вечером, – начала она, – захотелось племяннице прокатиться одной в лодке.

– Да как же ее пустили-то?! – вскричала мать Анны.

– Она на веслах не хуже парней умела, – объяснила Анастасия Никитишна, – и плавала хорошо… А как оно все вышло – никто не знает… Когда перевернутую лодку к берегу прибило, тогда только спохватились. Кинулись на помощь, да уж поздно было!.. Всю ночь проискали, а Марьянушки так и не нашли… С утра на шлюпках верст пять вокруг с баграми да сетями обшарили. У нас под Самарой берег порожистый, течение быстрое… Видно, ночью унесло… – Тут Неговицына подняла на Бушмина красные от слез глаза и медленно произнесла: – Так вот, Павел Петрович… В тот самый вечер на ней это самое ожерелье и было…

– Господь с тобой, Настасья! – обомлела Прасковья Лукинична. – Ты на что такое намекаешь?

– Если вы думаете, сударыня, – взял в себя руки Бушмин, – что я его с покойной снял, то могу вас заверить: не было там никакой утопленницы.

И рассказал все, как дело было.

Анна Григорьевна со страхом сняла с себя ожерелье, протянула его Неговицыной.

– У меня и свидетели есть! – в отчаянии воскликнул Бушмин и тут же с горечью подумал, что зря тогда не разбудил рыбаков.

– Эй, чего приуныли?! – подошел к ним Григорий Демьянович с двумя бутылками шампанского. Следом спешили разгоряченные весельем гости. А за всеми бежал слуга Петька с фужерами на подносе.

– Наливай, Петюха! – пробасил купец. – Сама госпожа Неговицына приехала! Знаешь, кто такая? Ого-го! Отставная полковница! Большая рыбина! – Он обнял ее по-медвежьи и захохотал: – Давай, Настя, выпей за молодых! Как говорится: с корабля – на бал!

Неговицына поглядела на расстроенную Аннушку, на побледневшего ее супруга, что-то в ней переломилось, и уже совсем другим тоном она обратилась к невесте:

– Ты ожерелье себе оставь!.. Память о Марьяне будет… Зря погорячилась в такой-то день!.. Уж простите старуху!..

– А что, собственно, произошло? – удивился купец Чечулин.

– Неприятная история вышла, Григорий Демьянович! – ответил Бушмин. – Желаю я немедля во всем удостовериться, ибо запятнана моя честь!

Он поклонился, оставив удивленного купца с полным фужером в руках, послал Петьку за баграми, кликнул управляющего и вместе с ним заспешил к обрыву. Все растерянно смотрели им вслед, не зная, что предпринять. Наверное, и сам Бушмин почувствовал это.

– Кто желает свидетельствовать, – крикнул он, обернувшись к гостям, – милости прошу за мной!

 

7

Берег под обрывом был пуст. Вода чиста и спокойна. Бушмин распорядился спустить на воду несколько лодок и вместе с вызвавшимися на помощь гостями отправился на то место, где ночью выловил ожерелье.

Обшарив к вечеру весь берег баграми, искатели так ничего и не нашли.

Обескураженные гости молча отужинали (пренеприятное событие у большинства не отбило аппетита), выпили все, что было подано, напились, кто чаю, кто кофе, и двинулись в обратный путь. И только в дороге дали волю своим предположениям, чтобы наутро весь город подхватил, как ветром, удивительную историю, в которой правда и ложь еще долго будут соперничать друг с другом.

В карете управляющего банком вопрос о причастности мичмана к убийству не обсуждали, но и не исключали того, что Бушмин и в самом деле, обнаружив труп, снял с несчастной девушки не только дорогое ожерелье, но еще и бриллиантовые серьги, каждое по пять каратов. А само тело зарыл у обрыва.

В пролетке аптекаря вынашивали мысль о том, что покойная была тайной любовницей Бушмина и ее-де страстная любовь стала препятствием к женитьбе на дочери Чечулина. Таким образом, ему не оставалось ничего другого, как отправить девушку на тот свет, что он и сделал, а может – утопил, даже и отравил прежде.

В коляске директора гимназии предполагали, что Павел Петрович, безусловно, виноват, однако в чем, как и почему, предстоит еще выяснить.

Словом, свадьба Бушмина и в самом деле произвела много шуму не только в городе В. и не только во всем уезде, но докатилась до Саратова, понеслась на всех парусах по волжским плесам.

Лишь купец Чечулин не хотел верить в виновность Павла Петровича, хотя все отнесли это за счет его новых родственных отношений.

А матушка Прасковья Лукинишна, прощаясь с Анной, встревоженно прошептала:

– Плохой это знак, дочка. Не к добру, спаси господи, не к добру!..

В тот вечер молодые разошлись по разным комнатам, и только ближе к ночи Бушмин постучался в спальню молодой жены. Она уже готовилась ко сну, но лицо ее было все еще напряженным и растерянным.

– Простите меня, – сказал Бушмин, – но я и вправду ни в чем не виноват. Ожерелье мне так понравилось, что я без раздумий преподнес его вам…

– Я никогда его не надену! – нервно воскликнула Анна. Она открыла ящик бюро и достала украшение. – Вот, возьмите! Спрячьте, выбросьте, только больше никогда о нем не напоминайте!

– И бог с ним! – обрадовался Павел Петрович, кладя ожерелье себе в карман. – Мы завтра же поедем в город, и я куплю в ювелирной лавке новое, еще красивее этого!..

– Нет-нет! – запротестовала она. – Любое ожерелье будет мне напоминать эту страшную историю.

Анна Григорьевна была очень взволнована и бледна.

– Возьмите себя в руки, милая, – сказал Бушмин через паузу. – И, бога ради, не сердитесь.

Она через силу улыбнулась:

– Я не сержусь на вас, Павел Петрович. Просто хорошо знаю наших горожан. Наутро все заговорят об этой истории. А уж чего напридумают!..

– Знаете, – промолвил Бушмин, сомневаясь: говорить или нет… – Но мне до сих пор не дает покоя одна мысль… То ли это сумасшествие, то ли мистика… Видите ли, мне кажется, что в ту ночь я слышал голос самой утопленницы.

– Что?! – воскликнула Анна, и голос ее опять задрожал. – Вы слышали?!.. О боже!.. Неужели все это… правда?!..

– Успокойтесь, – нахмурился Бушмин. – Я уже сказал, что к этому происшествию не имею ни малейшего отношения… А голос… Это была песня, которую я услышал впервые.

– Что за песня? – еле слышно произнесла Анна Григорьевна дрожащими губами.

– Не помню… Кажется, жалоба утонувшей девушки…

– И вы не видели, кто ее пел?

– Увы! – пожал плечами Бушмин. – Голос доносился вроде с середины реки, с дальнего берега. Я еще подумал, что, может быть, это кто-то поет с проходящего парохода. Тогда я как-то не особенно воспринял ее на слух… Но по ощущению помню, что песня была очень печальной, а голос… даже голосок – тоненький и жалостливый…

– Это, несомненно, пела Марьяна! – прошептала Анна Григорьевна.

– Не говорите глупостей! – мягко оборвал ее Бушмин. – Все разговоры про утопленниц и русалок – плод воображения и сказки старых нянек. За двадцать лет службы на море я ни разу не повстречался с ними.

– Но ведь вы сами сказали, что слышали ее голос…

– Да… – замялся Бушмин. – Хотя я мог просто связать речную находку и ту странную песню со смертью вашей дальней родственницы. Думаю, что это простое совпадение, и не более!.. Но хватит! Я вижу, вы девушка впечатлительная, и подобные разговоры не на пользу вашему здоровью. Спокойной ночи, милая, Анна Григорьевна!.. – И взялся за бронзовую ручку двери.

– Вы уже уходите?.. – поспешно спросила Анна. – Но мне сегодня действительно не по себе… Останьтесь, Павел Петрович… Тем более, что сегодня наша первая супружеская ночь, о которой мы совершенно забыли!.. – Она смущенно улыбнулась.

– А ведь правда! – рассмеялся вслед за ней и Бушмин. – Тогда я несу шампанское!..

 

8

К ночи разыгралась непогода.

Сильный ветер загулял-завыл по усадьбе, по верхушкам старых лип, по всему дому. Особенно он гудел на чердаке, свистел и хохотал дьявольским смехом в зажженных каминах. По небу поплыли косматые тучи, и сильные потоки дождя обрушились на землю, словно поднялась на небо сама Волга и устремилась обратно. Но к утру все стихло, ветер успокоился, только мелкий холодный дождь пропитывал землю, будто хотел ее напоить до самой весны.

Сквозь глубокий сон Бушмин с трудом услышал глухой стук. Он приоткрыл глаза. Стрелки напольных часов стояли на половине пятого.

«Странно… – подумал он, смежив веки. – Кто это может стучаться в такую рань?.. И почему молчат собаки?.. И где, черт побери, дворник?!..»

Стук не прекращался. Бушмин прислушался. Теперь он понял, что стучались не в ворота, а в закрытые ставни соседней спальни, где спала Анна Григорьевна. Это было более чем странно, ибо обе спальни находились на втором этаже.

Он рывком поднялся, набросил стеганый халат и, приоткрыв штору, посмотрел сквозь мокрое оконное стекло. В узорчатых отверстиях ставен он вдруг увидел то, что впервые заставило отважного мужчину крепко ухватиться за подоконник. Перед ним, на толстой дубовой ветке, сидела юная дева в белом платье, с распущенными по пояс волосами. Ее тонкое тело блестело от дождя, глаза лихорадочно горели, а сквозь скривленные в муке губы неслись слова песни, которую он уже слышал на реке.

 

…Далеко-далешенько

в небе облака.

Одна-одинешенька

здесь я на века.

 

Плачет-убивается

маменька по мне.

Долго ль еще маяться

на холодном дне?..

 

Не веря до конца в немыслимую догадку, он вдруг подумал, что это и есть та самая утопленница! Девушка пела и продолжала что есть силы стучаться в окно его жены.

Бушмин испугался за Анну. Раскрыв оконные створки и распахнув ставни, он выставил голову под дождь и только хотел вспугнуть незваную гостью, как вдруг сама она повернула к нему голову и посмотрела широко открытыми глазами. Бушмин почувствовал внезапную тошноту, голова его закружилась, и впервые после столь долгого пребывания на море он вдруг физически ощутил, что такое морская болезнь. Силы стали его покидать, тело обмякло, и только неимоверным усилием воли он заставил себя вернуться в комнату.

Сердце бешено колотилось, ноги с трудом слушались, халат упал с плеч на пол. Стук, как ему казалось, становился все громче и громче. Уже уши не выдерживали этого грохота. Бушмин выбежал в коридор и в отчаянии дернул дверь жениной спальни. К счастью, она была не заперта.

Анна лежала на полу, видимо потеряв сознание. Бушмин бросился к ней, с трудом перенес на кровать и зазвонил в колокольчик. Стук тут же прекратился. По лестнице стали сбегаться сонные слуги, а за окном наконец-то залаяли дворовые собаки.

– Доктора! – крикнул слугам Бушмин и бросился вместе с управляющим во двор.

– Почему не спустили собак? – сурово спросил он его на ходу.

– Не понимаю, о чем вы… – в недоумении отвечал тот. – Собаки были спущены мной лично-с… Еще с вечера.

– Так отчего ж они не лаяли? – И Бушмин в двух словах описал все, что видел.

Они подбежали к окнам спален. На старой липе, чьи ветки касались ставен, никого не было. Даже трава не была примята. И никаких следов вокруг.

– Ищите! – приказал подбежавшим к ним мохнатым псам управляющий. – Ищи, Гром! Ищи, Молния!..

Те лишь виляли хвостами, но с места не двигались.

– Ищи-свищи! – промолвил Бушмин.

Управляющий кашлянул:

– А может, вам, прошу прощения, померещилось?.. Один раз на охоте я медведя приметил. Бабахнул в него, а он ореховым кустом оказался.

– Неужели и ты ничего не слышал? – удивился Бушмин.

– Никак нет, ваше благородие. Только шум дождя в ушах. А так… ни стука, ни грохота… Оттого и собаки не лаяли…

– Почему же тогда Анна Григорьевна без чувств?

– Это уж дело доктора… – ответил управляющий. – А вот и он сам.

По парковой дорожке бежал к господскому особняку невысокий господин с саквояжем в руке. Доктор Сульдин жил здесь же, в усадьбе, в небольшом флигеле.

Довольно быстро он привел Анну Григорьевну в чувство, протер ее виски уксусом и сказал:

– Легкий обморок… Устала Анна Григорьевна за неделю-то…

Бушмин промолчал.

Утром жена подтвердила его рассказ. Она также видела на ветвях девицу в белом. Павел Петрович решил немедленно ехать к своему духовнику – уездному батюшке отцу Кириллу, который их венчал, чтобы тот срочно освятил весь дом и усадьбу. А жене крепко-накрепко запретил выходить из дому.

Отца Кирилла, как назло, на месте не было – вызвали в Саратовскую епархию. Протоиерей попросил приехать его вечером и как-то странно посмотрел на Бушмина.

«Ну, начинается…» – подумал тот, вспомнив опасения Анны.

Весь день он пробыл с ней, а к вечеру приказал управляющему спустить всех собак, выдать слугам по ружью и еще раз приготовить коляску.

9

Отец Кирилл поначалу принял его неохотно (видимо, до него также докатились слухи о случае с ожерельем на свадьбе), но когда узнал о ночном происшествии – тотчас же собрался.

– Скверная история, – заметил отец Кирилл, когда пара лошадей уже мчалась в обратный путь. – Никогда в тех краях не было ничего подобного.

Бушмин молчал.

– Вы меня слышите? – заглянул к нему в глаза священник.

– Что? – встрепенулся мичман. – Простите, батюшка, я задумался…

– Я говорю, – терпеливо повторил отец Кирилл, – что никогда в ваших краях ничего подобного не происходило.

Бушмин кивнул, тяжело вздыхая.

Вскоре они уже подъезжали к усадьбе. Во всех окнах дома горели огни. Почуяв неладное, Бушмин, не дожидаясь, пока кучер остановит коляску у ворот, выскочил на ходу и, морщась от боли в покалеченном колене, помчался к дому. Навстречу ему уже бежал управляющий.

– Беда, ваша светлость! Анна Григорьевна пропала!

– Как пропала? – вскричал Бушмин, хватая управляющего за ворот сюртука. – Не уберег, разбойник! Ты мне за это ответишь!.. Ведь приказал же запереть все окна и двери!

– Запер, Павел Петрович! Вот вам крест! Все могут подтвердить… Вошла Глаша в спальню, а там – никого!..

– И никто ничего не видел? – спросил подоспевший отец Кирилл.

– Вроде Петька чего-то знает… – прохрипел управляющий, с трудом отрывая сильные руки барина от своей шеи. – Только как можно ему верить? Лежит в стельку пьяный и бормочет всякую всячину.

Бушмин побежал в дом, хватая на ходу полное ведро с холодной дождевой водой.

В лакейской, свернувшись калачиком, крепко спал слуга Петька, улыбаясь во сне пьяной улыбкой.

Не говоря ни слова, Бушмин тут же опрокинул на него ведро. Петька закашлялся и сел, спросонок вытаращившись на барина.

– Чего видел? Говори! – заорал на него мичман.

– Чего говорить?.. – озираясь по сторонам, испуганно забормотал насквозь мокрый Петька.

– Все говори! Все!

– Барыню видел!.. И женщину на аллее. Всю в белом… Звала она за собой Анну Григорьевну… Та вышла из дверей и пошла за ней…

– Через запертые двери? – не поверил Бушмин и с гневом обернулся к управляющему.

Тот поспешно перекрестился:

– Вот вам крест, Павел Петрович! Все закрыл на запоры, как приказали.

– Так как же она вышла-то?! – закричал в отчаянии Бушмин.

– Как туман… – бубнил Петька. – Выплыла и пошла себе…

Бушмин махнул рукой и побежал к реке по дубовой аллее.

Подхватив фонари, заспешили за ним домочадцы с отцом Кириллом.

…Волга была неспокойна. Мутные волны с шумом наскакивали на берег и разбивались о речные камни.

– Анна! Аннушка! – звал жену Бушмин, но в ответ лишь отзывались гудки пароходов да крики чаек.

Из города были присланы полицейские чины по расследованию, и наутро вся акватория была «перепахана» лодками и баграми, но Анну Григорьевну так и не нашли. Бушмин не хотел признаваться самому себе, а тем более говорить об этом кому-либо, что жена его, хоть это звучит неправдоподобно, стала такой же русалкой.

По настоянию отца Кирилла, усадьба была все же освещена, что, впрочем, теперь Бушмину было уже решительно все равно. Его душа покрылась сумраком, и время для него остановилось. Несколько раз он пытался докричаться в ночную реку, но в ответ не было ни звука, ни стона, ни эха. Зачем юной утопленнице понадобилась его жена – он не знал, а если бы и узнал, разве стало бы ему от этого легче?..

Бушмин возвратился к тому образу жизни, которым жил до женитьбы: никуда не выезжал, никого не принимал. Часто вечерами открывал шкатулку, где хранил изумрудное ожерелье, брал его в руки, перебирал камни и подолгу ощупывал буквы «М» и «Н», которые означали для него: «Моей» «Невесте».

Два или три раза приходила во сне его несчастная жена. Молча улыбалась своей виноватой улыбкой, словно во всем казнила не его, а только себя.

Еще рассчитался из усадьбы управляющий, боясь и дальше служить в таком чертовом месте. Однако с того дня больше никто не тревожил усадьбу по ночам…

Зато в городе произошли печальные события. Купец Чечулин запил с горя, а жена его – Прасковья Лукинична – вскорости умерла от сердечного приступа.

 

10

Прошла осень, за ней зима. Льды с треском понеслись по Волге, и однажды в мае, впервые спустившись к реке за столько времени, Бушмин услышал детский плач на берегу. Он прислушался: плакал младенец. Осмотрелся и – точно: у большого валуна лежал новорожденный. Это изумило Павла Петровича. Но потрясло еще больше, когда он увидел, что младенец запеленут в платье Анны, в котором она была в тот самый последний вечер.

Пораженный догадкой, Бушмин подхватил ребенка на руки и, не выясняя: мальчик это или девочка, бросился с ним в усадьбу.

Найденыш оказался новорожденной. Доктор Сульдин, осмотрев ее, успокоил всю челядь, и в первую очередь Бушмина, сказав, что девочка вполне здорова. Ее оставили в усадьбе, наняли кормилицу, и вскоре за жизнь найденыша можно было уже не волноваться.

«Неужели это моя дочь?..» – Бушмин даже не задумывался, верна ли его догадка. Столько странностей пришлось пережить, так тяжело за это расплатиться, что он уже не сомневался. Но вслух об этом никогда не говорил.

…Прошло время.

Девочка, которую он назвал Любовью, с каждым днем хорошела и все более начинала походить на Анну Григорьевну. Эти метаморфозы заставили его отбросить последние сомнения окончательно и поверить в чудо.

«Это Анна подарила мне ее…» Он строго-настрого запретил водить девочку к реке, перенес детскую колыбель в свою спальню и по ночам сам охранял ее, не доверяя никому.

Со стороны могло показаться, будто мичман сошел с ума, – так велика была его любовь к дочери. Он стал для нее и отцом, и матерью, и нянькой, и гувернером. Совершенно перестал куда-либо выезжать, и вскоре в городе В., а также в уезде, все напрочь забыли о существовании «морского затворника».

 

11

С той поры прошло пять лет… Но ничего не изменилось в размеренной жизни усадьбы.

И вот однажды, в конце июня, Бушмина вызвали письмом от губернатора, с предложением вступить в должность начальника Речного пароходства. Он был немало удивлен тем, что о нем вдруг вспомнили. Но если хорошенько призадуматься – другого такого человека в Саратовской губернии было не найти. Бывалый моряк. Мичман. Герой Севастополя. Инвалид войны. Давали хороший оклад, просторный дом и карету для выездов. Сама возможность вступить на палубу судна, пусть даже и речного, поколебала в нем уверенность в правильности давнего выбора в пользу многолетней добровольной ссылки.

Он решил поехать, разузнать, что к чему. А дочку вместе с горничной Глашей взять с собой.

Для пятилетней Любы эта дальняя поездка была первой в ее жизни. До этого она лишь несколько раз выезжала с отцом в ближайшие деревни по хозяйственным делам имения. Узнав о путешествии в Саратов, девочка была безумно счастлива и носилась весь день по усадьбе, как оглашенная.

Путь до Саратова был неблизким, поэтому с полдня  готовились к поездке основательно. Собрали полную корзинку с пирогами и фруктами, взяли бутылки с охлажденным морсом. И вот ранним утром, когда степное солнце еще не разгорячило землю, кучер Фрол натянул вожжи, коляска выехала из ворот усадьбы, лошади, понукаемые кучером, резво побежали.

Вначале покатили через поле, потом по березовой роще, затем долго тряслись по проселочной дороге, оставляя за собой легкую пыль, и уж потом, часа через два, когда стало припекать, поплелись берегом Волги. Становилось все жарче. Лошади тяжело задышали. А от реки дул свежий ветер и дразнил ездоков.

Завидев водную гладь, Люба заерзала на сиденье:

– Хочу купаться!

– Чего надумали, сударыня! – строго сказала Глаша. – Вечером в усадьбе помоетесь.

– Хочу сейчас! – заныла девочка. – Жа-арко-а-а!..

Глаша бросила растерянный взгляд на Павла Петровича.

Бушмин и сам был бы рад немного освежиться. В застегнутом наглухо мичманском кителе он чувствовал себя не лучшим образом, и только давняя военная привычка держать себя в форме чуть облегчала положение.

– Купаться! – уже со слезами на глазах молила дочь. Ее нытье вместе с непрерывным жужжанием мух и комаров делало поездку почти невыносимой.

С трудом сдерживая себя, Бушмин обернулся к Фролу:

– Отдохнем немного!..

Коляска въехала в тень березового островка на пологом склоне над рекой. Люба тут же спрыгнула со ступеньки в траву.

– Куда, сударыня?! – Глаша с трудом удержала ее за руку.

– Купаться!

– Вам батюшка запретил, – ответила горничная, ища у барина помощи.

– Никаких купаний, – категорически подтвердил отец. – Немного отдохнем и поедем дальше. Я спешу по делам.

Глаша передала девочку отцу и стала хозяйничать с продуктами. Лошади громко и аппетитно захрумкали сочной травой. Фрол стянул сапоги и, сняв ведра, болтавшиеся под запятками, побежал к реке.

Бушмин расстегнул китель и наконец-то вдохнул полной грудью. Предложение губернатора не давало ему покоя. Оно сильно взволновало его, и впервые за много лет он почувствовал прилив новых сил. Из «Городских ведомостей» Павел Петрович знал о бедственном положении дел на речном судоходстве и уже мысленно готовил проект предложений для разговора с губернатором.

Во-первых, он благоустроит порт, во-вторых, обяжет владельцев судов платить налоги, а также пошлину за пользование портовой акваторией, в-третьих, будет содействовать торговле между городами. А еще он подумал, что обязательно откроет речную школу для подростков, наподобие навигацкой. Потому как среди волжских ребят обязательно найдутся такие, кто…

– Люба, куда?! – раздался пронзительный Глашин вопль.

Бушмин обернулся. По склону к реке, не чуя ног, бежала его пятилетняя дочь.

– Держи ее, Фрол! – крикнул он кучеру и стрелой помчался за ней следом.

Фрол медленно поднимался с полными ведрами. Заслышав крик барина, он бросил их и бросился наперерез девочке. Но она легко проскочила под его огромными руками и с веселым смехом понеслась дальше к реке. Вот она уже затопала по песку, замочила волной сандалии и бесстрашно бросилась в воду.

«Боже! – мелькнуло в голове Бушмина. – Она ведь не умеет плавать!..»

Когда он добежал до берега, Люба уже исчезла под водой. Без промедления он нырнул за ней, но, к своему ужасу, никого под водой не обнаружил…

Фрол так и остался стоять с растопыренными руками, а Глаша, в отчаянии прикусив пальцы, тихо выла. Еще и еще раз нырял и выныривал Бушмин в разных местах, но девочка исчезла, будто подводная лодка.

Он знал, кто это сделал. Проклятая утопленница не успокоится, пока…

– Назад! Домой!!! – закричал он, взбежав на склон, и коляска на полном скаку помчалась обратно в усадьбу.

Ни жива ни мертва сидела в уголке насмерть перепуганная Глаша, но Бушмин не замечал ее. Он не видел ничего: ни дня, ни реки, ни солнца.

…Отсутствие на приеме у губернатора Павла Петровича Бушмина расценили как неуважение к власти, и было рекомендовано впредь не предлагать его кандидатуры на какой-либо пост.

 

12

К своему удивлению, Бушмин понял, что не потерял рассудок. Он желал бы рехнуться – лишь бы ничего не видеть, не знать, не понимать. Но его рассудок был, как назло, здоров, и это доставляло Павлу Петровичу мучительное страдание.

Вернувшись в усадьбу, он достал из шкатулки изумрудное ожерелье и, оседлав скаковую лошадь, понесся через парк по дубовой аллее к речному обрыву. Перепрыгивая через ступеньки, Бушмин очутился на берегу и, широко размахнувшись, бросил ожерелье в Волгу. Оно тут же пошло ко дну. Он замер, не шелохнувшись, ожидая какого-то чуда, но чуда не произошло. Безмятежная, сильная река несла свои голубые воды в Каспий…

Он вернулся пешком, ведя лошадь под уздцы, убитый и постаревший. Пройдя мимо молчаливой челяди, Бушмин заперся в кабинете и не выходил оттуда весь день.

К ночи вновь разыгралась непогода. На этот раз он не затворил окна. Струи косого дождя летели в комнату, стекая по подоконнику и превращаясь в большую лужу на зеркальном паркете. Он неподвижно сидел, тупо уставившись на огонь в камине, и бесконечно пил, мечтая забыться. Однако с каждой рюмкой лишь трезвел и трезвел…

Внезапно ему почудилось, что кто-то окликнул его по имени.

– Паша!.. – раздался за окнами такой знакомый женский голос.

Бушмин сорвался с места. Под проливным дождем стояли его жена и дочь, завернутые в белые покрывала. Анна молча улыбалась своей вечно виноватой улыбкой на мертвенно-бледном лице, а дочь громко хохотала и звала его вниз.

Бушмин выбежал во двор, но под окнами уже никого не было. Оглянувшись, увидел две призрачные фигурки, удаляющиеся прочь по дубовой аллее. Он поспешил вслед, но, как ни странно, расстояние между ними никак не уменьшалось. Так втроем и дошли они до деревянных ступеней у обрыва и вместе стали спускаться к реке.

«Меня тоже хотят погубить!..» – мелькнуло в его голове, но остановиться он уже был не в силах. Словно кто-то тянул его в мутные воды…

 

13

Так и закончилась эта печальная речная история. Каждый рассказывал ее по-своему. Кто – верил, кто – нет. В то время я был среди тех, кто с иронией относится к подобным вещам. Но всякий раз жизнь преподносила мне столько таинственного, что уж впору было поверить в потусторонние вещи. Так вышло и на этот раз.

Однажды, проплывая по этим местам, я увидел в ночной воде группу обнаженных людей. Мужчину, женщину и маленькую девочку. Они шумно играли среди волн, смеялись и ныряли, не обращая на меня внимания и не боясь пароходного колеса. Наверное, это была одна семья. Как эти люди очутились на середине широкой реки без лодки и спасательного круга! – для кого-то, может быть, и представляло загадку. Для меня же одно несомненно: они были счастливы.

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [1]